Голубые родники

Я ищу мелеховский курень

В тихий полуденный час доносятся с плеса голоса двух невидимых певцов, тягуче и протяжно выводят они: «Ой, что же ты, тихий Дон, мутнехонек течешь?»

Я присел передохнуть под раскидистыми ветлами на самой окраине Базков и заслушался. Песня была старинная, и пели, судя по хриплым, вроде бы надтреснутым голосам, люди немолодые. Певцов не было видно: все заслоняла левада, и казалось, будто это поют сами тополя и вербы, много повидавшие на веку, и чудилось, что войдешь сейчас вот в станицу и увидишь мелеховский курень, обнесенный плетнем; но там мощеная улица с кирпичными домами под черепицей, с телевизионными антеннами, и лошадей-то почти нет — только «Волги» да «Зилы»…

— А курень мелеховский ищите не в Базках, а в хуторе Калининском, — напутствовал меня старый казак и красный партизан Лосев.

Но прежде чем отыскать мелеховский двор, я услышал от Лосева историю одного из живых героев «Тихого Дона», имя которого Шолохов назвал в романе, не изменив. Речь шла о хорунжем Павле Кудинове.

Кудинов бежал за границу — вместе с другими — и прислал из Болгарии в 1922 году письмо станичникам. Его еще вешенская газета тогда напечатала. Писал он, что обманулись казаки-эмигранты и что поняли они наконец, где настоящая правда, да поздно: нет у них теперь уже родины, живут на беженском положении.

Я видел письмо Кудинова ростовскому журналисту Константину Прийме, присланное из Болгарии лет пять назад. Старый хорунжий вспоминал, как казаки-эмигранты читали на чужбине «Тихий Дон»: собирались они, батраки-поденщики, по вечерам в сарае и плакали над его страницами. «А многие рядовые и офицеры допытывались, — вспоминал Кудинов, — кем он у меня служил в штабе, этот Шолохов, что так досконально все изобразил. Скажу, как на духу, «Тихий Дон» потряс наши души и заставил все передумать заново, и тоска наша по России стала еще острее, а в головах посветлело…»

В Базках две тысячи дворов, шесть тысяч жителей. Раскинулся хутор прямо против Вешек — там, где выгибается Дон «дугой татарского лука». Наверное, отсюда и название в романе появилось — хутор Татарский. Правда, здешние колхозники называют Базки не хутором, а станицей. Как-то был у них Шолохов на колхозном собрании и пошутил: «Вот тут ваш председатель Максаев говорил о станице Базковской. А с каких это пор Базки стали называться станицей? Ведь Базки всегда были хутором станицы Вешенской…» Писатель знал, конечно, что называть его стали станицей, когда был здесь некоторое время районный центр. Район потом укрупнили, присоединили к Вешенскому, осталось здесь лишь правление колхоза «Тихий Дон» — хозяйства очень крепкого и богатого. Когда создавали лет сорок назад в Базках коммуну, приходилось и семенное зерно за полтораста километров на быках из Миллерова возить, скот по бездорожью калечить и на этих же быках потом пахать и сеять. А теперь и Дворец культуры свой, и особняки на подбор, и элеватор, и даже аэропорт.

Но Базки все-таки не хутор Татарский. Хутора с названием Татарский вообще нет ни на левом, ни на правом берегу Дона. Почему же так уверенно посоветовал мне Лосев искать мелеховский курень в хуторе Калининском? Наверное, как и у других старожилов, с которыми я встречался, было у старого казака основание так считать.

Знатоки творчества Шолохова не дают ответа на вопрос, какой хутор в окрестностях Базков, реально существующий, описал автор и назвал его Татарским. Да и сам Шолохов однажды сказал, что нельзя ставить знак равенства между реальностью и художественным вымыслом писателя. Согласимся с тем, что хутор создан воображением Шолохова. Но ведь было же такое место, куда стремилась мысль писателя, создавшего «Тихий Дон», и куда провожал и где встречал он своих мятежных героев!

В Вешенской и окрестных хуторах знают книги Шолохова не хуже литературоведов и досконально скажут вам, где какое место описано или в чем писатель проявил неточность (не потому, что он места эти плохо знает, а чтоб иной раз книгой своей казаку не навредить, — найдутся такие, что контрой до конца дней считать будут). Так вот, по всем приметам, которые можно отыскать в романе, Калининский хутор — это и есть Татарский. Прежде он назывался Семеновским, а уже при Советской власти получил новое название в честь «всесоюзного старосты».

Я шел из Базков к Калининскому стежкой над самым Доном. Места здесь скупые на зелень — пески, меловые проплешины. Степь уже начинала выгорать, становилась бурой — давно не было дождей — и понемногу теряла свою красу. Только поемные луга по-прежнему отливали зеленой синью. И вдруг сразу открылся весь в садах, спускающихся к реке, Калининский. А у самого края, возле меловой горы, — саманный курень под взлохмаченной камышовой крышей. Тот самый… Сразу вспомнилось:

«Мелеховский двор — на самом краю хутора. Воротца со скотиньего база ведут на север к Дону. Крутой восьмисаженный спуск меж замшелых в прозелени меловых глыб, и вот берег: перламутровая россыпь ракушек, серая изломистая кайма нацелованной волнами гальки и дальше — перекипающее под ветром вороненой рябью стремя Дона».

Все так, хотя и не совсем. Скособочился плетень, и калитка обвисла. Давно и ставен голубых нет, и амбара с железными петухами на крыше… Подхожу ближе — и вот он, неоглядный простор с крутоярья. Круто сбегает вниз тропинка, и хмурится за зеленой каймой топольков, поднявшихся на россыпи ракушек, сам Дон в широком и вольном разливе. А за красноталом плетней уходит вдаль Гетманский шлях, истоптанный некогда конскими копытами, теперь укатанный тракторами и автомашинами. Не взойдет ли сейчас по этой тропке, покачивая коромыслом, Аксинья, обдаст ненароком взглядом черных глаз, вспыхивающих балованным, отчаянным огоньком?.. А может, выйдет из куреня скорбная и мудрая Ильинична и, приглашая в хату, махнет загрубелой от работы рукой?

Нет, давно осиротел курень, и тропка к Дону все больше зарастает, не ходят по ней казачки с коромыслами: незачем, есть водопровод. И лошадей не видно. Промчался на мотоцикле рослый парень в испачканной маслом спецовке — идет уборка. Такой же горбоносый, с лохматым чубом, как у Гришки Мелехова. А может, и фамилия у него Мелехов — нередкая она в здешних местах. И поговорить недосуг — июльский день год кормит. До утра не будут гаснуть огни в поле: нужно сберечь весь хлеб, что полит нелегким потом. И до утра будет тревожить хуторян рокот моторов. А помните, как писал о Татарском Шолохов? «Жили, закрывшись от всего синего мира наружными и внутренними, на болтах, ставнями. С вечера… зачековывали болты, спускали с привязи цепных собак, и по немому хутору тарахтела лишь деревянным языком колотушка ночного сторожа».

Не слышал я колотушек, заночевав в Татарском (оговорился, надо было сказать в Калининском). И замков не видел: нет их на бригадном дворе, отказались от них колхозники еще несколько лет назад. Незачем и некому воровать, пусть входит путник в каждый дом, ему всюду будут рады и примут как гостя…

Из Калининского я ехал на попутных машинах от одного хутора к другому по следам шолоховских героев.

В Рубежном без труда отыскал дом Якова Фомина — пятистенный, с антресолями, — хозяин он был крепкий. В 1919 году Шолохов прожил в этом хуторе почти три месяца, и, как вспоминает, они с Фоминым часто вели «горячие споры на политические темы». Замечу: шел тогда Шолохову пятнадцатый год — молодость вовсе не синоним незрелости, — а писатель уже тогда начал искать свой путь.

В хуторе Плешакове сохранились остатки паровой мельницы купца Симонова, — по роману мы помним, что находилась она в Татарском. Торчат из фундамента изогнутые железные прутья, ржавая вода в зацементированных углублениях… Отец Шолохова работал на этой мельнице управляющим, а будущий писатель мальчишкой пас здесь индюшат. Это здесь схватились в кровавой драке хохлы с казаками.

Уважает Шолохов стариков, встретит знакомых — долгими часами беседует с ними. А спросили как-то на встрече с ним читатели, как он собирал материал для «Тихого Дона», ответил, лукаво улыбаясь:

— Ходил с корзинкой по хуторам и станицам…

Это шутка, но она очень близка к истине.

Из Плешакова я направился в Кружилин. Там Шолохов родился. За деревянной перекладиной — вросший с годами в землю старенький курень, сложенный из самана и крытый соломой. Нынешняя его хозяйка — старушка преклонных лет — охотно приглашает в комнаты. Их две — крохотных, аккуратно выбеленных, с низким потолком. В углу — иконы старинного письма, на окне — вышитый рушник, сухие цветы бессмертника. Пучки трав по углам, душистых, пряных. Из этого маленького домика вышел в мир большой писатель. Хуторяне хотели было создать в курене музей — паломников-то ведь хоть отбавляй, едут и едут, — да Шолохов воспротивился: зачем, говорит, из меня мумию делать, я еще пожить хочу…

И остался этот курень как память в хуторе. Понастроили кирпичные дома, клуб большой вырос, школа-интернат, детский сад, больница, бытовой комбинат, своя теплотрасса появилась, водопровод, пекарня, даже хуторской «дворец счастья» — зал бракосочетаний.

Хутор Кружилин стоит уже не на самом Дону, а на пересохшей речке Черной — русло можно перейти посуху. Солончаки кругом, песок, но все улицы в зеленом наряде. Много сил и труда положили хуторяне, чтобы выходить саженцы, от сурового степного климата уберечь. Всех людей в совхозе подняли на большое дело, а как только осенью запахнет, все новые и новые сады закладывают.

Красивые здесь места — в пестром разнотравье, где один лог старается перещеголять другой праздничным нарядом. Тянется к солнцу в избытке сил шиповник с гирляндами алых гроздьев, раскинулась по балке грузная, с тяжелыми кистями бузина. И еще — желтый лох с непередаваемым маслянистым запахом, густые заросли шалфея, пурпурные маки — вся долина Черной сплошь травяные джунгли…

А там, где речка Черная впадает в Чир, — станица Каргинская. Здесь Шолохов учился еще до Богучарской гимназии. Школа эта маленькая, плохонькая. Рассказали как-то писателю про это станичники, и он не остался в долгу: отдал присужденную ему Ленинскую премию за «Поднятую целину» на строительство новой школы. И ребята справили новоселье в просторном и светлом здании. Есть у них и учебные классы, и химический, физический кабинеты, спортивный и актовый залы, свои мастерские. Пятьсот двадцать казачат учатся в одну смену. А в краеведческом уголке стоит маленькая парта, источенная временем и, конечно, «изукрашенная» ее многими владельцами. За нею овладевал грамотой школьник Миша Шолохов. После уроков он ловил в Чиру рыбу, водил лошадей в ночное. И первые донские рассказы были написаны им здесь. В декабре 1925 года он похоронил на станичном кладбище отца. Мать писатель потерял позже: она погибла от фашистской бомбы летом 1942-го, когда фронт приближался к Вешенской станице.

…И снова вьется дорога. Я уже порядком оторвался от Дона к югу, а надо еще заглянуть в станицу Боковскую.

Я видел эту станицу в декабре 1942 года. Не с рюкзаком, а с солдатским вещевым мешком за плечами обошел я морозным вечером сожженные и разбитые дома и лишь на самой окраине нашел землянку, где можно было согреться. Пришлось еще, помню, долбить промерзший насквозь настил дзота, чтобы отломать кусок шпалы для «буржуйки»: жаль было разбирать на дрова поврежденный бомбой дом по соседству.

Я не мог узнать Боковскую, и не потому, что она отстроилась заново на пепелище. До войны не было в станице столько садов, столько зелени. Как и в Вешках, здесь наступали пески. Не вдруг и не сразу прижилась здесь питомица севера — сосна. В иные весны раскаленные пески чуть не с верхом заносили молодые деревца. Выжили самые выносливые деревья, приобретали они новые качества, приспосабливаясь к зною и ветрам. Все меньше и меньше в этих местах становится песчаный разлив.

В самом центре Боковской — памятник Кривошлыкову. В «Тихом Доне» и в истории его имя стоит рядом с Подтелковым. Чем прославили себя эти два человека? Сердцем приняв революцию, они в числе первых встали под ее знамена, увлекая за собой трудовое казачество. А оказавшись в руках жестокого врага, не склонив головы, приняли смерть.

Кривошлыков родом с хутора Ушакова близ Боковской, на речке Кривой. Еще цел дом, где он родился и рос. Ветшают старые постройки. Поговаривают, что скоро вообще хутор снесут: совхоз строит благоустроенные дома на центральной усадьбе. Поэтому и памятник поставили не в Ушакове, а в Боковской.

За хутором Ушаковой опять пошли места, знакомые по «Тихому Дону». Ягодное — бывшее имение Листницких… Теперь в бывшем барском доме школа. Знаменитая роща, где Григорий огрел кнутом паныча. Покосившийся крест под двускатной крышей на развилке… На том, левом, берегу — станица Еланская. «Елань» значит чистое место посреди леса, пашня в бору, где все светло, зелено и весело. На этом, правом, берегу — хутор Крутовской, родина Подтелкова, председателя Совнаркома Донской республики, принявшего смерть в хуторе Пономареве вместе с Кривошлыковым, — в «Тихом Доне» это, пожалуй, самые сильные, самые волнующие страницы. Шолохов ничего не выдумал в потрясающих своей скорбной выразительностью картинах казни подтелковцев.

Крутовской — хутор побольше Ушакова, и новостроек в нем много. По сути дела, рядом со старым вырос новый хутор. А старый курень, где родился и провел молодые годы Подтелков, тоже сохранился.

На Дону едва ли не в каждом городе, каждой станице есть площади и улицы, названные именами Подтелкова, Кривошлыкова и их товарищей по отряду. Есть колхозы и совхозы их имени.

В переездах из одного хутора в другой я и не заметил, как осталась позади Ростовская область и началась Волгоградская. Запомнил только, как оборвалась асфальтированная дорога у речки Кривой и пришлось прошагать пешком километра три-четыре до новой асфальтированной дороги — уже на том, волгоградском, берегу. Удивительное дело — внутри области автобусы ходят до самого отдаленного хуторка и дороги сносные, но за пределы области вы не уедете ничем: перебирайтесь через «пограничную полосу» пешком. Маленький дождь — и связи вообще никакой, разве только через областной центр. Хорошо еще, что лето. И не только у дорожников это местничество. В Вешенской я хотел было позвонить в Усть-Хоперскую — это пятьдесят километров с небольшим. Оказывается, нужно вызвать по телефону Ростов, оттуда — Волгоград, а уже потом дадут Усть-Хоперскую.

Дорога по шолоховским хуторам была трудной. Я не хочу писать, как устал в этот день: боюсь отпугнуть тех, кто захочет проехать вслед за мной по этим хуторам. Одно скажу: я был доволен тем, что перечитал «Тихий Дон» по «первоисточникам». Не перечитал — бегло перелистал, потому что одного дня, одного месяца и даже одного года не хватит, чтобы узнать эти места и людей, живущих здесь.