Голубые родники

На Сталинградском направлении

Степь, без края и без начала, вся на балках и оврагах, вплотную подступает к Дону. Озорует по ней горячий ветер, шелестит в береговых зарослях темно-бурыми шишками рогоза. Удивительное это растение — рогоз. Встретишь его и в тропиках, и на студеном севере. Помнится, мальчишками по весне мы выискивали молодые побеги рогоза, чтобы полакомиться сладким корнем. Став постарше, плели из него коврики и корзинки. В станице у нас крыли рогозом крыши, вили налыгачи[6] для быков. А колосья его всегда украшали букеты цветов. Если же набить рогозовым пухом подкладку пиджака, в воде не утонешь, будет лучше любого спасательного пояса. В такой «одежке» можно учиться плавать.

Блеснула впереди озерная гладь — это устье Паньшинки, или Сакарки, как еще зовут ее. Река сплошь из глубоких омутов, соединенных протоками. И дно песчаное, чистое, видно, как мальки резвятся. Настоящий рай для рыбаков-сомятников. Тоже знаменитая речушка — в старину по большой воде поднимались казаки в верховья Паныпинки, потом волоком тащили струги к Пичуге — волжскому притоку. А уже оттуда — на Каспий и в Персию.

Сам городок Паньшин в ту пору был маленьким, его окружал бревенчатый тын с косыми башенками, и похож он был на игрушку, всеми заброшенную. А стал столицей Степана Разина — сюда стекались тысячи казаков и работных людей.

Ничего не осталось от крепостных стен и бревенчатых башенок в Паньшине, и самому старому куреню в хуторе не насчитаешь сейчас больше пятидесяти лет. Так уж выходило, что в самые ответственные моменты истории оказывался древний казачий городок на перепутье ратных дорог и полыхал, точно костер, а на курганах окрестных оседал горючий пепел, с кровью перемешанный. Мстили Паньшину царские воеводы за Разина, а потом за Булавина. В революцию белый атаман Краснов сжег хутор за то, что ушли казаки к Ворошилову. А в Великую Отечественную у хутора держали фронт защитники Сталинграда.

В стороне от хутора — крохотный зеленый оазис: семейство диких яблонь; стройные, точно солдаты, деревца высоко всматриваются в небо. Под кронами мраморный памятник с золотыми буквами — это тем, кто погиб осенью сорок второго. А рядом еще одна могила — ромб из речного песчаника, на нем фотография девушки. Здесь похоронена Гуля Королева. Та Гуля, что известна всем мальчишкам и девчонкам, ровесникам военных лет. Все они зачитывались книгой про Гулю (Марионеллу) Королеву — «Четвертая высота».

Девятого сентября, в день рождения Гули, каждый год приходят на эту высоту паныпинские ребята повязать галстуки тем, кто вступает в пионеры. По традиции вожатый рассказывает им о жизни и смерти Гули, читает последние ее письма (они хранятся в хуторской библиотеке, эти письма-треугольнички без марок). Библиотека называется именем Гули и была основана в тот год, когда паныпинцы праздновали Победу и Гулин отец — Владимир Данилович Королев — подарил хуторским ребятам книги.

…Невысокий курган у хутора — можно проехать или пройти мимо и не заметить его, а как много значил он в суровое для страны время! Смерть и кровь, общая беда и единая дума, один сухарь на всех и последний окурок — все это было на Сталинградском направлении, на этой иссушенной зноем земле, на этих низких холмах по всему левобережью, где сторожат теперь вечный сон погибших большие и малые обелиски с венками на звездочках. Имена на табличках русские и украинские, армянские и узбекские… А вот испанское имя: Ибаррури Рубен Руис, гвардии капитан. Нет, его прах покоится не здесь, а в Волгограде, на площади Павших борцов. Здесь под Паныпином, у хутора Власовка, он погиб той же тревожной осенью. Командовал пулеметной ротой, отбил пять атак, а когда убили комбата, повел за собой в атаку батальон.

Еще один рубеж обороны Сталинграда — хутор Вертя-чий. Узкие, вертлявые улочки петляют вкривь и вкось, кружат по песчано-суглинистым увалам и холмам. Наверное, неспроста хутор и называется так: пойдешь бродить, «вертячиться», непременно заплутаешь. «Мышеловка», которую наши войска устроили Паулюсу с трехсоттысячным войском, захлопнулась именно в этих местах.

В этом хуторе была у меня встреча с донской стариной, давней-предавней. Попутчиком моим в автобусе оказался кряжистый старик-казак с окладистой, аккуратно причесанной на пробор и чуточку подстриженной бородой, в плисовом пиджаке-тройке и картузе. На священника вроде бы не похож, размышлял я. Кожаный баул, какие давно вышли из моды, расшитая славянским крестом рубашка, из кармана выглядывал цветастый носовой платок и часы с цепочкой…

— Санищев Игнат Савельевич, — подал он широкую ладонь. — Прадед мой из этих мест.

Прадед его был из Голубинской — станицы, которая на противоположном берегу. А правнук ехал туда через Калач-на-Дону с Кубани. Всего только два года, как вернулся из Турции. Живет в Левокумском совхозе, который на Кубани, дом ему построили, один сын на тракториста учится, другой — чабан. Сам плотником работает. Вот получил отпуск, собрался посмотреть те станицы, откуда Игнат Некрасов уводил их после поражения булавинского восстания с Дона в Турцию — от царской расправы. Сохранили казаки на чужбине и родной язык, и обычаи, а внуки вернулись недавно на родину. Хотел Санищев и в Волгограде побывать.

За разговором не заметили мы, что начался уже за окном автобуса город Калач-на-Дону. Санищев легко поднялся с кресла, застегнул пиджак.

— Будете в Черкасске, домику булавинскому кланяйтесь. Слышали мы, доныне стоит…

— Как же, стоит…

…В гостинице я долго еще думал о встречах, выпавших мне в этот день. Санищев родился и вырос в Турции, а родиной считает Россию, Дон. А Рубен — сын Пасионарии — не пожалел жизни за русскую, донскую землю, потому что дорога на его родину начиналась здесь. У Гули Королевой было проще — русская, она не могла примириться с мыслью, что родную землю топчет враг.

Вот какое оно, чувство родины!