Голубые родники

Господствующая высота

В излучине Дона, от Серафимовича до Калача, я видел много старых, затравевших, осыпавшихся окопов. И всюду — обелиски, иногда безымянные, но всегда ухоженные, нет им счета. В минувшую войну здесь решались судьба Сталинграда и судьба России.

Шесть долгих месяцев не утихали бои в излучине Дона, и вряд ли можно найти на земле такой небольшой по военным понятиям плацдарм, как Клетский, — весь он был десятки раз вспахан и перепахан снарядами и минами.

В 1943 году здесь не оставалось ни кустика, ни деревца, лежала мертвая, безжизненная земля, и не хватало снега, чтобы прикрыть ржавый металл, сеявший смерть; не было дорог и пашни, потому что их отняли минные поля, опоясанные колючей проволокой; не было ни одного дома, потому что все жилые и нежилые постройки пошли на дзоты и блиндажи. После войны казаки долго еще хоронили на станичном погосте детей, подрывавшихся на этих минах.

И еще мне рассказывали о том, как в августе 1942 года выручил наших солдат крохотный, неприметный родничок возле самого Дона. Силы у немцев было много — танки, самолеты… Улицу за улицей приходилось оставлять врагу. Три дня держались красноармейцы, без хлеба, без воды, не было уже таких, кого миновали бы осколок или пуля, из сил выбились, а все-таки не сдавались. Под вечер третьего дня замешкались немцы, а наши этим воспользовались. Обмыли возле криницы раны, перебинтовали кого нужно, собрались с силами да и двинули ночью в атаку. Сбросили с высотки немцев и уже не отдавали ее, пока не ушел отсюда последний фриц.

Этот родник возле Клетского почему-то зовут Сестринским. Наверное, в память о безвестных медсестрах, спасавших воинам жизнь. Холодная хрустальная вода ломит зубы. Поднялся я на скромную высотку — ту, что задержала наступление немцев. Тогда, в 1942 году, она звалась просто высотой 115,2, а теперь носит имя Одиннадцати павших героев. Одиннадцать имен высечено на обелиске, их установили юные следопыты из местной средней школы. И новые улицы в станице носят имена тех, кто до последнего патрона сражался на этой господствующей над окрестными местами высоте. Еще и сейчас встретишь здесь следы памятного боя — источенные ржавчиной обрывки пулеметной ленты, позеленевшие гильзы… Одиннадцать человек держали в руках высоту — десять солдат и двадцатилетний лейтенант из Баку Михаил Карибов, — а немцев было триста…

Карибов чудом оказался жив, он приезжал недавно в Клетскую.

Когда кончилась битва за Сталинград, в Клетской не оставалось ни одного уцелевшего дома. Нелегко поверить в это, увидев нынешнюю станицу, вернее, рабочий поселок Клетский. Все отстроилось заново и добротно, в том же отличном порядке, как прежде. Говорили, что станица с самого своего рождения строилась на сваях, своеобразными «клетками», а потом такими же клетками переселялась на незатопляемые места. Улицы в станице строгие, прямые, как на шахматной доске, не найдешь здесь закоулков и закутков. Сберегли казаки облик старых своих куреней в два этажа, с зимней и летней половиной, с крылечками, с резными ставнями-наличниками, с погребами-выходами на левадах, с плетнями вместо заборов.

После освобождения станицы кого только могли, даже женщин, посылали в Кировскую и Архангельскую области на лесозаготовки, везли вагонами лес до Арчеды, а потом на коровах в Клетскую. Тогда на коровах и пахали, и грузы возили да еще и кормились от них. Казалось, война смела все живое, а люди вернулись на родные пепелища, чтобы жить, и даже кресты на родительских могилах поставили новые…

Клетский много строит и сегодня, сохраняя в облике особый донской колорит. Здесь много зелени, света и еще той будничной неповторимости, которая характерна для любого районного центра.

Под Клетским, у хуторов Верховского и Саушинского, крупные месторождения природного газа. Уже больше десяти лет газ идет отсюда по трубопроводам в Волгоград. Здешний совхоз по технической оснащенности стал одним из самых мощных хозяйств в области.

…У прораба «Межколхозстроя» Степана Банду ренко, с которым я познакомился, мальчишка-шестиклассник. Когда приезжал в поселок Карибов, хвалился дружкам: а мой отец тоже воевал за Клетскую, только в другом полку. И еще дедом похваляется — Иваном Зотовым, он с Подтелковым вместе казнен. Мечтают ребята Вечный огонь на сопке Одиннадцати героев зажечь. Самим не под силу такое, взрослые обещают помочь. Ох, как пылал бы этот факел на господствующей высоте!

Он будет пылать, обязательно будет!

На пристани в Перекопской станице провожали солдата-отпускника, приезжавшего на побывку. Захмелевший парнишка в ладной гимнастерке неловко обнимал старушку-мать, дружок растягивал меха трехрядки. Подле матери была еще девушка с красными от слез глазами, в вышитой кофточке — кто она, невеста или сестра? И родичи, все больше пожилые, деды непременно в фуражках с малиновым околышем. Заунывно, тягуче заводили песню про казака, скакавшего через долину, и никак не могли дотянуть до припева. Потом начинали новую, и опять срывались голоса: непросто сыграть песню в расставанье…

Сколько их, величаво-задумчивых, тревожащих душу песен, довелось слышать мне в дороге. Словно буйное разнотравье, заполнили песни, не похожие одна на другую, всю жизнь казака — от рождения и до самой смерти. О горе ли, о счастье, о трудной дороге или о заветной мечте по суженому — каждая из этих песен напоминает неповторимый и хрупкий цветок, который вырос не в привольной степи и не в левадном затишье у Донца, Чира или Каялы-Быстрой, а в большом человеческом сердце.

Одну из этих песен приходилось мне слышать чаще других — про Ермака Тимофеевича. Сказов, бывалыцин, легенд про него я тоже слышал немало. И поэтому, покидая станицу Перекопскую, мне захотелось заглянуть в Качалинскую, где служил когда-то Ермак, еще до похода в Сибирь, старшиной.

Дон в здешних местах, как нигде, безлюден — склонились вековые дубы над тихими омутами, и редко-редко потревожит тишину рыбацкий баркас или катерок со случайными пассажирами: неблизка водная дорога по излучине, предпочтительнее ехать по прямому шоссе автобусом. Торопятся люди жить, и некогда им в будничной спешке любоваться красотами природы…

Правобережье изрезано оврагами, балками, а на левом берегу — густые, тяжелые пески. Теснят они Дон дюнами, а по весне, когда гуляет полая вода в долине, отступают, чтобы снова летом, будто исподтишка, вплотную подобраться к реке. Многими годами, десятилетиями продолжается это единоборство, а Дон все же сильнее.

Но вот уже и Иловля — не река, а целое озеро. Знаменитая «переволока», на которую возлагал надежды Петр Первый, мечтавший соединить Волгу с Доном. Озеро-то озеро, только глубины для судоходства не годятся: мелко. Считают, что прежде была Иловля притоком Волги. Есть у Волги приток Камышинка, и отстоят его истоки от Иловли на каких-то пять верст. Это и подкупило Петра. Весной 1697 года собрал он на земляные работы по устройству канала тридцать пять тысяч человек. Проект Волго-Донского соединения был одобрен даже Парижской академией наук. Это был беспримерный по жестокости и безнадежности труд: расчеты оказались неверными, и канал построить не удалось. Остались на берегах Иловли с той поры земляные валы, да и только…

Но «переволока» все-таки пригодилась. Поднимались с Волги по речке Дубовке корабли, вытаскивали их потом на берег, ставили на колеса и быками тащили по степи до Качалинской пристани. Суда покрупнее даже разбирали. Существовала «переволока» вплоть до середины прошлого столетия.

…В Качалинскую я добрался уже перед вечером: немало перекатов пришлось одолеть катеру, наступают повсюду пески на излучину Дона. Станица маленькая, куреня все ветхие, но стоят наперекор времени. Старенькая школа, где был когда-то учителем Павел Николаевич Бахтуров, впоследствии комиссар в Первой конной армии и поэт; песня его «Из-за леса, из-за гор» обошла все фронты гражданской войны.

Майдан, где когда-то вручили Ермаку старшинскую насеку… Наивно было бы искать что-нибудь сохранившееся с тех времен.

Но не подвластен забвению человек, который вышел из этой вот вроде бы неприметной станицы. Века прошумели над старым майданом, а память о нем живет и долго еще жить будет.