Голубые родники

Солнечное ожерелье

Каждое утро, разворачивая истрепанную карту, я обдумываю очередной отрезок пути: за день побывать там-то и там, к ночлегу успеть вот сюда… Намерения мои сбываются не всегда. Дело в том, что жизнь оказывается во сто крат интереснее, чем наметки, что сделал я, когда собирался в путешествие. А Дон уже не тот ручеек, каким я запомнил его в Новомосковске, хоть и неблизко еще до взморья…

В этих местах река могучая, богатырская. От станицы Раздорской и до самого хутора Пухляковского добирался я на буксировщике «Грозный».

Капитан «Грозного» родился в хуторе Пухляковском. Правда, раньше звали хутор иначе — Собачий. Вроде бы шло это название еще с тех пор, как была здесь переправа на дороге между Ногайской ордой и Крымским ханством. А потом назвали Пухляковским в честь казака, который вывел новый сорт винограда — знаменитый теперь «пухляковский». Виноградников и сейчас немало, и урожай собирают хороший.

Низовья Дона называют еще солнечным ожерельем: Цимлянск — Пухляковский — Ейск. Здесь благодатные почвы, много солнечных дней в году, места эти могут соперничать с лазурным крымским берегом и с Черноморским побережьем Кавказа. Могут, но пока еще не соперничают. Оттого, наверное, на столе нашем избыток грузинских вин и меньше донских.

Когда увидел я Пухляковский, невольно подумал: помилуйте, какой же это хутор? Кирпичные дома в четыре и пять этажей, башенные краны повсюду: стройка не прекращается, клуб, больница, студенческое общежитие, опорный пункт Института виноделия, улицы в камне… И все в густой зелени садов. Говорят, когда приехала сюда киноэкспедиция — искала она «типичный» казачий пейзаж, режиссер, снимавший после войны в Пухляковском по рассказу Шолохова фильм «Жеребенок» и не видевший мест этих лет десять, так и ахнул: «Испортили хутор». Вот как быстро меняется облик придонских станиц и хуторов. Вчера станица, а сегодня уже город.

Хуторяне — народ приветливый. Стоило начать мне расспросы, как сразу вызвались добровольцы показать и дом, где жил цыган — прототип Будулая, чью печальную судьбу изобразил Анатолий Калинин в романе «Цыган», и хату, где совсем недавно умерла разбитая параличом «волчица» из рассказа «Эхо войны», и могилу советских разведчиков, которых выдала «волчица», ну и, конечно, дом Калинина — старый, обшитый темно-серыми досками, с высокими подпорками, с мезонином, где у писателя «святая святых» — рабочий кабинет. И вид на Дон открывается такой же неоглядный, как в Вешках…

Я не задумывался прежде, сколь благодатно такое повседневное общение с жизнью, с народом, что установилось у многих писателей Дона: Шолохов живет в Вешенской, Закруткин — в Кочетовской, Калинин — в Пухляковском, Изюмский — в Волгодонске, Скрипов — в Азове, Колесников — в Сальске, Авилов — в степном совхозе на реке Чир…

Калинин — хлебосольный хозяин, но не в одном гостеприимстве дело. Он еще и радушный собеседник, очень любознателен, ищет новые знакомства. У него взрослая дочь, такая же неугомонная, как и отец, — Наташа. Я видел ее мельком, но как-то сразу почувствовал: это о ней, о ее судьбе и, конечно, о судьбе всех взрослых дочерей думал писатель-отец, когда работал над романом «Гремите, колокола!». Пишется ему трудно, и, бывает, долгие месяцы вылеживаются в ящике письменного стола рукописи новых книг, прежде чем узнает о них читатель. Пишется ему трудно еще и потому, что не бывает такого дня, когда не приходилось бы отрываться от письменного стола ради неотложных депутатских дел. Зато все, что создано им: «Красное знамя», «Лунные ночи», «Суровое поле», «Запретная зона», «Цыган», «Вешенское лето», «Гремите, колокола!», «Эхо войны» и превосходные стихи, о которых читатель почти не знает, — написано рукой большого мастера. Он не любит выдавать «авансов» (как иные литераторы), всегда недоволен собой и хочет написать книгу, которую вынашивает всю жизнь. «Святую книгу» — как он говорит. Когда Михаил Александрович Шолохов закончил рукопись романа «Они сражались за Родину» (еще неизвестную никому из нас), то послал Калинину телеграмму в Пухляковский: «Приезжай». Значит, не просто любит, верит, захотелось почитать Калинину новые главы, посоветоваться, как мудрый учитель с талантливым учеником.

…У крутого спуска к Дону я еще раз оглядываюсь на старый курень с мезонином, на взбирающийся уступами зеленый хутор. Глухо рокочет внизу катер «ачуровцев»[9], он довезет меня до Мелиховской. Тут километров шесть, не больше. На нижнем Дону едва минуешь один хутор — уже другой начинается, случается, что куреня разбросаны один от другого на два-три, а то и больше километров; простора много, хоть по нынешним временам и неудобно.

Мелиховская станица ничего общего с Гришкой Мелеховым не имеет, она намного старше «Тихого Дона». Правда, многие поэты, особенно из молодых, любят обыгрывать название станицы, непременно вытаскивая на здешнее крутоярье Гришку с Аксиньей. А берега-то здесь не такие, как в Вешках, и песков нет — тучный чернозем с виноградными лозами, с домами из камня-ракушечника (Донецкий кряж рядом).

В станице прекрасный дом отдыха, пионерские лагеря для детей шахтеров, турбаза. Солнце палит нещадно, совсем как в Сочи: все «ожерелье» от Ейска до Цимлянска характерно тем, что здесь свой, отличный от степного, «микроклимат» — с теплыми зимами без снега, с горячим солнцем и напоенным ароматами трав воздухом в летнюю пору. Отдыхают в Мелиховской не только ростовчане, но и уральцы, сибиряки.

В Мелиховской я вновь (уже в который раз) переправляюсь через Дон. Спутники мои по парому оказались специалистами по пушнине (не думал, что на Дону окажется для них работа) и, узнав, зачем я здесь, пригласили побывать на речке Подпольной. Есть такая недалеко от Багаевского — из Дона вытекает, в Маныч впадает, не речка, ручеек с запрудами.

Я впервые увидел несметное множество серебристо-черных лисиц, коричневых норок, ослепительно белых нутрий, бурых ондатр… Вольеры у берега, клетки прямо на улицах, бесконечные мостики через запруды и — камыш. Его здесь не косят, а разводят — это ведь любимое лакомство пушистых зверьков.

В конторе зверопромхоза на стенах развешаны дипломы Выставки достижений народного хозяйства, Международного пушного аукциона, похвальные листы, грамоты. Донской мех, оказывается, уже получил признание на мировом рынке: одних только шкурок ондатры зверопромхоз отправил туда в прошлом году около двадцати пяти тысяч.

Когда закладывалось на речке Подпольной это необычное хозяйство, рассказывала мне зверовод Галина Федоровна Коранко, сколько было дебатов: звери и рыбу начисто сведут, и вонь от них будет страшная, дом отдыха закрывать придется… А теперь все убедились: нужное дело, выгодное. Питается ондатра прибрежными водорослями, реже моллюсками, лягушками и мальками рыб.

Но вот и Багаевский. Уже вечереет, пора о ночлеге думать. Я успею искупаться возле острова Буяна. Заросло все камышом, осокой, ольхой да орешником, но песок на пляже белый, серебрится под закатным солнцем.

«Багай» — по-тюркски сады. Садов в рабочем поселке действительно много, недаром здесь выстроен большой консервный завод. Сохранился здесь старый дом, где размещался штаб Первой конной армии. Это отсюда в феврале 1920 года Буденный послал письмо Ленину, просил вступиться за конную армию, когда Троцкий задумал ее ликвидировать. Буденный тогда писал, что Первая конная переживает тяжелое время. И Ленин поддержал Буденного, не дал Троцкому расформировать Первую конную: предстояли еще тяжелые бои с Врангелем и белополяками…

Багаевский именуется рабочим поселком, но по виду остался он и ныне станицей — высокие тополя на пыльных улицах, только в центре вымощенных камнем, привычные глазу куреня с зимней и летней половинами, густой тенистый парк с нехитрыми аттракционами для детей, козы, что мирно пасутся возле исполкома, крутые тропки, по которым можно спуститься к Дону, дебаркадер…

…Медленно гаснут вечерние зори, и тишина — густая, плотная — окутывает урочище. Огоньки бакенов цепочкой указывают пароходам тропку, музыка доносится из далекого парка, сегодня там непременные танцы, а потом кино.

Я бреду по темной улице к дебаркадеру, перебираю в памяти события минувшего дня и всех дней, что остались позади. Наверное, трудно, очень трудно будет рассказать мне обо всем Доне — до самого устья. А надо, обязательно надо, потому что я хочу, чтобы стало на земле больше людей, полюбивших бы эту землю, эту степь…