У меня не было работы; я обосновался в парке, где сонно следил за игрой зеленого цвета на газонах и деревьях. Когда пробило одиннадцать, очень миловидная барышня с трепетно вздрагивающей грудью пересекла аллею: я, как пьяный, смотрел ей вслед… Но она ушла на ту половину парка, будто солнце закатилось, и все во мне опять погасло. Из этого затмения меня вывела мчавшаяся рысью повозка-платформа; лоснящаяся рыже-гнедая лошадь крепко впечатывала в мостовую большие копыта, возчик, без пиджака, не переставая размахивал кнутом, словно свистел им; вокруг него, цепляясь за козлы, стояли горланящие, поддразнивающие, совокупившиеся с вином и пивом грузчики.
Они домчались до деревьев, приткнули повозку к тротуару; один из них, встав на козлы, поднес к глазам руку трубочкой — словно смотрел на море… — Кто хочет заработать два пенгё? — крикнул он, и я тотчас выскочил из парка, словно из некоей зеленой тюрьмы, и взлетел на повозку. Едва я успел выпрямиться, как тот, что кричал, повернулся ко мне и, безмятежно улыбаясь, сказал: — А, ты уже здесь, пузан… Сперва поешь, чтобы не завалиться… Заработаешь два пенгё… Надо кое-что втащить наверх… Дела на два часа…
— Давно загораешь? — весело спросил другой, и голос его, как у того, первого, тоже прерывался грохотом мчащейся платформы. И я, забыв всю горечь последних недель, с полным ртом прочавкал: «Полтора… месяца…»
В доме с мраморной лестницей надо было втащить на второй этаж сейф; и я хоть и строил из себя умника, сейчас во все глаза смотрел, с какой легкостью сдвинули они с места тяжеленный сейф, а потом, словно весил он не более десяти килограммов, быстро покатили его по двум каткам к лестнице. На это ушло минут пять. И будто все силы возвратились ко мне, когда мы, словно некие люди-лошади, впряглись в крепкие деревянные салазки и с громким криком: «Раз-два, взяли!» — двинулись с сейфом вверх по ослепительно белой лестнице. Железные кольца по бокам салазок натужно визжали под тягой продетой в них веревки; наша веселая артель пыхтела, исходила потом, лица у всех налились кровью. Но там, наверху, где щебетала смазливая горничная, и похожий на француза секретарь с бакенбардами указал нам путь… там, наверху, когда мы лихо покатили сейф в глубь дома, навстречу золотоволосой госпоже, мимо гобеленов и граненых зеркал, в которых отражалось наше спесивое шествие и неторопливо катящийся сейф… там, наверху, мне так понравилось это занятие, что, когда мы возвращались рысцой обратно к корчме, завсегдатаями которой были артельщики, я схватил за руку усатого дядюшку Йожи.
— Можно мне остаться с вами? — и поглядел ему в глаза.
Все слышали мои слова и с таким видом уставились в пространство, словно там был написан ответ на мои вопрос, а затем презрительно пожали мощными плечами: «Ничего, мол, не выйдет, самим едва на жизнь хватает…» И вдруг ударили по рукам.
С тех пор я здесь, среди них: сижу, когда нет работы, за кружкой пива, увенчанной облаком пены, либо гляжу, как в высоко расположенном окне мелькают и разговаривают головы без тел. Если работа есть, потягиваюсь, зеваю, медленно взбираюсь на повозку, как и мои товарищи, небрежно насвистываю, проезжая по улице, играю своим располневшим телом. Выкрикивая непристойности девушкам, мы пылим дальше. Самый сильный среди нас Сепи; он каждое утро выжимает гирю; а мы вшестером играючи уложим на лопатки тридцать студентов.
Когда, бывает, мы мчимся мимо какого-нибудь парка, я встаю на козлы и кричу безработным: — Подходи! — И если набивается какой-нибудь доходяга, я тут же отказываю ему: — Мертвецов нам не надо, браток… — И наша упитанная рыже-гнедая лошадь Шари несет нас дальше, а я вижу, как крючится тот, кого мы не взяли с собою, как медленно переставляет ноги, да еще к тому же плачет небось.
Товарищи именно мне поручают это, чтобы помнил о скверных временах.
Мы часто напиваемся пьяными: вот и вчера вечером Терчи с соломенными волосами и рыжая Гизи, эти уличные девки, были у нас. Погода стояла очень жаркая; мы выпили много пива и добавили к нему крепкого винца.
Дядюшка Йожи силком затолкал под стол пузатого гармониста и заставил его играть оттуда, а сам, облапив рыжеволосую девку, пустился с ней в пляс на столе, это в его-то пятьдесят!
Две эти девки изрядно вымотали нас в гостинице; наутро мы со свинцовыми серыми лицами сидели и глотали соду с забористой паприкой. Один лишь дядюшка Йожи гордо посматривал на стол и поглаживал то место, где он плясал.
Настала самая жаркая летняя пора; все наполнилось громким жужжанием, а у нас под ногами был прохладный пол, спрыснутый водой; Бодри, собака корчмаря, переходила с рук на руки, покусывая копчики наших ленивых пальцев, и все это было нам по душе.
Сепи заснул сидя и храпел на солнце; мы тоже клевали косами.
В полнейшей тишине зазвонил телефон. Корчмарь, махнув чубуком, как всегда, подзывает меня, физиономия моя ему кажется смышленее, да и язык у меня лучше подвешен. Я без особой охоты подхожу к телефону и, тяжело вздыхая и отдуваясь, беру трубку.
— Алло, — бормочу я, — добрый день, сударыня… Извините… Какой номер вы изволили назвать? А, номер семь, сейф… Улица Трефорт, дом номер семь, третий этаж… квартира три. Записал, не извольте беспокоиться… Через час будем у вас… Да, через час… Вам не нравится торговаться? Хорошо, последняя цена: пятьдесят пенгё… Так ведь большая работа… Со всей ответственностью… Да, будем… До свиданья…
Я громко хлопаю в ладоши: — Франци, закладывай… — Все потягиваются. И, уже покачиваясь в повозке, медленно соображают, сколько помощников надо взять в парке.
— Хватит двух.
Зевая, мы катим по улице. Во всем теле у нас величайшая лень; к пояснице будто тяжеленные камни привязаны; рубахи нараспашку, такая жарища. Сейчас бы спать завалиться, а не работать. Но если из пятидесяти пенгё четыре мы отдадим помощникам со стороны, оставшихся денег нам хватит на два-три дня.
— Сейф-то бетонированный? — вдруг спрашивает дядюшка Йожи, а я чешу в затылке: — Ёй-ей, забыл спросить.
— Ежели бетонированный, тогда шестерых надо взять, а не двух помощников. И денежки фьюить!
Ладно, посмотрим. Я киваю, как кивали когда-то и мне, и пятеро бегут к нам со всех ног. Волнуясь, предлагают свои услуги… Кого выбрать?.. — Вот этого низенького крепыша, у него сильные руки… А еще кого?.. Этого вот долговязого, кажись, он парень ничего себе, вот только тощий… Ну да ладно, возьму…
Маленького крепыша зовут Пали; он мигом выпрашивает сигарету авансом и принимается ругаться и сквернословить. Он всем понравился. Ну а этот долговязый, с тонкой шеей, смотрит в пространство перед собой, сощурив глаза, и волосы его треплет ветер. И на лице у него такое выражение, будто он едет в автомобиле и ласки ветра ему в радость. Славный малый, думаю я, пусть перепадет ему немножко деньжат… Но когда мы ссаживаемся с повозки на улице Трефорт и он, достав из кармана очки в никелевой оправе, водружает их на нос, я думаю, что его прогонят, уж больно у него деликатный вид. Однако же он, не дожидаясь объяснений, хватает тяжелую вагу — и тотчас к салазкам, делает все молча, не то что низенький крепыш. И я радуюсь, что взял долговязого.
— Эти двое станут позади, — говорит дядюшка Йожи и простукивает железную стенку сейфа. — Вот видишь, бетонированный… Вы, Ижак, или как там вас зовут, — он снова поворачивается к ним, — возьмете вагу и хоть кровь из носу — не давайте сейфу соскальзывать вниз. А ты, Палко, жми сбоку, да не жалей сил.
Сейф тяжеленный. А лестница слишком узкая, да к тому же из железной решетки перил выпирает кованый орнамент в виде завитушек. И вдобавок на каждом этаже лестница дает крутой поворот.
Мы беремся за конец веревки. Раз-два, взяли!
Сейф ни с места. Мы понимающе косимся друг на друга: совсем обленились, наши мускулы еще не проснулись.
— Тьфу пропасть… Раз-два, взяли… — И вот уж сейф вполз-таки на две ступеньки, а мы, не переставая кричать «раз-два, взяли!», судорожно вцепившись в веревку, тянем так, что у нас вздуваются жилы на шее.
Но вот я смотрю сквозь это кроваво-красное волочение и не вижу низенького крепыша: он прохлаждается внизу, зато очки долговязого заливает пот, рот его раскрыт, как ворота, он задыхается и вот-вот переломится, подпихивая сейф вагой.
— Этот работает на совесть, — хрипит дядюшка Йожи и трясет седой головой: пот дождичком льется с его лица. У меня рубаха выбилась из-под брюк, и сквозняк сверху овевает прохладой мое тело. У Франци выпятился живот, а на подбородок вылезли два гнилых зуба. Его ноздри дрожат от напряжения. В другой раз я мог бы тянуть вдесятеро сильнее, но в минувшую дурацкую ночь эта дрянь с соломенными волосами высосала из меня все силы… И с остальными тоже так… Словно тянут только кости, а мышцы грузом болтаются на них.
К счастью, мы добрались уже до площадки второго этажа. Господи Иисусе, мы отплевываемся, вытираем рубашками лица цвета вареной конины; задыхающийся от насморка Сепи хочет закурить, но дядюшка Йожи вытряхивает на первый этаж все его сигареты: — Потом, когда управимся, — отдуваясь, говорит он. — У тебя что, такие большие легкие?
Приземистый крепыш Пали опирается о перила, плюет поверх сейфа на стену.
— В бога душу мать…
Долговязый беспрестанно протирает очки; рассматривает их на свет, дышит на них, он так бы и не проронил ни слова, если б я не спросил:
— Трудно, а?..
Он кивает.
— Еще бы…
Мы снова берем сейф в оборот. Теперь плохо еще и то, что площадка выстлана линолеумом, и мы оскальзываемся на нем как на льду. С превеликими мучениями добираемся до первой ступеньки лестницы третьего этажа. Конечно, пятьдесят пенгё за такой труд — это очень мало. Сейчас бы отдохнуть как следует или пойти за подмогой. Один этаж — ерунда. Но на третьем все приобретает двойную тяжесть. Однако идти на попятный уже не приходится, раз взялись восьмером. Никто из нас не раскрывает рта. Так уж заведено у мужчин: тащить, если даже мочи нет… Мы должны втащить сейф наверх.
Я так сжился со своей братвой, что знаю наверняка: если мне тяжело, если я сдам, сдадут и они. Вот почему я вконец обалдеваю на повороте лестницы третьего этажа. Тяну, чуть не крича, но на кромке ступенек мои ноги скользят, и я едва нащупываю опору. А сейф как назло ни с места, а потом внезапно сползает на ступеньку.
— Дядюшка Йожи, — хриплю я, отдуваясь, — да держите же.
— Держу! — а сам весь багровый, таким я его еще не видел.
Причиной тому две сквернавки и много вина, выпитого минувшей ночью. Влипли мы.
— Да тяни же! — ревет и Франци.
— Раз-два, взяли! — гремит Сепи и бегемотом встает на дыбы, чуть ли не на цыпочки, и кажется, вот-вот оторвется от земли… Но затем, весь дрожа, отпрядывает назад, а сейф ни с места. Мы же стоим колышущимся полукругом, зад сейфа висит в воздухе, он вот-вот опрокинется; если все отпрыгнут, сейф покатится вниз и расколошматит лестницу.
Мы стоим багровые, тяжело дыша, и кажется — сейф вырывает у нас руки, ломает поясницы… Из моих ладоней уже ускользнул кусок веревки, и салазки елозят из стороны в сторону.
Мы оглядываемся. Долго так не выдержать. Долговязому приходится круто: он задыхается, на плече у него лежит вага, рот перекошен, ноги подкашиваются, но он снова и снова поднимается вместе с сейфом.
Что-то сейчас будет? — спрашиваю я себя и зажмуриваю глаза. — Раз-два, взяли! — кричу я. — Раз-два, взяли! А ну… лю…ди!
И тут я с ужасом вижу, что крепыш Пали быстро выскакивает из-под низу, как мальчишка, повисает на гладких перилах и соскальзывает по ним вниз.
— Подыхать, что ль, за два пенгё! — кричит он и исчезает.
У меня нет сил, чтобы крикнуть ему вслед: «Гад поганый!»
А долговязый, оглохнув от борьбы, все стоит, вот сейф пригнетает его вместе с вагой, но он, как утопающий, снова выныривает и смотрит на нас сквозь очки. — Ну… — хрипит он, — ну же…
Мы не можем бросить его, пусть даже нас ждет смерть. Лучше позвать на помощь. Пусть хоть весь дом сбежится, только это надо сделать немедля. Но вместо громкого крика из горла у меня вырывается задушенный писк, как будто маленький ребенок пищит.
Все, конец очкарику. А двадцать центнеров вот-вот пробьют перекрытие, и мы тоже провалимся вместе с ними.
Но вот показалось мне, будто наверх всходит раздутая белая рубаха; эту белую рубаху распирает большой живот; а тут уж видны и коротенькие ножки, пыхтя переступающие со ступеньки на ступеньку. Рядом вырисовывается русая головка тоненькой служанки с сумкой зелени в руке. Толстяк, мигая, смотрит на нас и резко останавливается, дальше не идет. Я кричу так, словно обещаю ему сто пенгё: — Помогите, ведь он сползет на вас… — После чего, столь же неторопливо, толстяк вылупливается из люстринового пиджака, подкручивает усы и, словно шар, подкатывается к очкарику. Тот со стоном (уступает вагу мясистому плечу и руками налегает на сейф. Брюхан тоже начинает наливаться краской, пыхтит, но и ему делается страшно, когда все шатается. А мы, чуть не распластавшись на ступеньках, наконец дергаем салазки.
Они, скрипя, страгиваются с места и, как будто обтаял с них невероятный груз, послушно вползают за нами со ступеньки на ступеньку. Добравшись до лестничной площадки, мы все усаживаемся по краям сейфа. С нас градом катит пот, мы поглядываем на свои стертые до крови ладони. Сидим и готовы просидеть так до вечера… — Если б господин Фрей не помог, — трещит маленькая глупая служанка, — что бы с вами стало!.. Эх, вы…
— Угу, — говорит, сопя, Фрей и, надев свой люстриновый пиджак, достает из него длинную «Виргинию», — вас могло бы прийти и побольше.
И Фрей величаво удаляется в сопровождении своей тоненькой служанки. Я слышу, он поносит нас, и служаночка угодливо щебечет ему что-то в ответ.
Теперь сейф катится через залитую светом комнату. Словно во сне мы катим его, боясь лишь одного: что вдруг упадем без сил.
И наконец получаем свои пятьдесят пенгё. Госпожа еще пробует торговаться.
В одной руке я сжимаю деньги, другой осовело держусь за железное кольцо салазок. Мы спускаем их вниз, словно большого жука. Долговязый несет на плечах два железных катка, словно два ружья.
Улица совершенно безлюдна. Везде обедают. Свет — единственный властелин, он печет-варит дома, словно готовит их себе на ужин. Шари ржет и вскидывает задом.
— Тпру! — устало осаживаю я кобылу.
Долговязый безмолвно садится в повозку, свесив ноги. На плечах у него сине-багровые полосы: следы ваги. Шари бежит рысцой, вожжи чуть не вываливаются из рук Франци. Он не размахивает кнутом, как обычно, а старается съежиться, уменьшиться в размерах, чтобы не тратить и без того иссякшие силы. Моя рубашка, штаны сплошь пропитаны потом, в башмаках словно лужи воды. Эта повозка вытрясет из нас душу, пока мы доберемся до корчмы.
Перед парком мы останавливаемся; я поднимаю вверх пятипенгёвик, и все кивают: он это заслужил… Но долговязый сидит и не шелохнется, только ноги свисают с повозки. Глаза его сомкнуты, похоже, он задремал.
— Возьмем его с собой в корчму? — спрашиваю я.
И еще: — Дядюшка Йожи, он славный парень, его лишь чуток подкормить…
Но тут парень встрепенулся и, увидев парк, соскочил наземь. В замешательстве смотрит на нас.
Я тотчас протягиваю ему деньги и слышу: — Спасибо, спасибо… — Франци ударяет Шари кнутом… Мы рысим дальше…
И вот мы снова сидим за столом, застланным зеленой скатертью, и чуть не стонем от усталости.
Официант Густи, не дожидаясь заказа, приносит стаканы с пенистым пивом; дядюшка Йожи заказывает себе жаркое.
— Надо как следует пожрать, — ожесточенно говорит он, — как следует…
Я потягиваю пиво, сонно смотрю на светлую, словно солнечный свет, жидкость…
Вокруг меня над столом медленно склоняются головы; мои товарищи засыпают среди бела дня. Пустые пивные кружки потерянно дремлют на столе.
В зеркале на стене отражается вся наша спящая компания; я чуть выпрямляюсь и устало заглядываю в него.
С улицы доносится ржание Шари: ее надо напоить. Я беру на кухне ведро и, опершись об оглоблю, смотрю на разверстую пасть лошади, ее желтые зубы. Ну и пьет же она!
— Густи! — кричу я в окно. — Принеси мне пивную кружку.
И я пью вместе с лошадью.
1930
Перевод В. Смирнова.