Новеллы

ХЛЕБ С ЖИРОМ И ЯБЛОКИ

Палка с костяным набалдашником досталась ей от покойного мужа, старуха всегда опиралась на нее при ходьбе. Вот и сейчас она грозила палкой нерадивому Йошке, который размешивал пузырящуюся известь в деревянной лохани. Но парень еле шевелил руками, лишь бы убить время, лениво следил за голубями, что кружили над двором, и наконец с широкой ухмылкой уставился на старуху. Йошка ни чуточки ее не боялся, хотя у старухи прямо руки чесались клюкой огреть его разок-другой: малый где попало разбрасывает черепицу, сгрести в одну кучу речную гальку ему лень, а мешки с цементом валяются у него под открытым небом. Не дай бог дождь польет, и все затвердеет намертво.

— Только и успевай за всем сама доглядывать, — сокрушенно вздохнула старуха и, как бы сложив оружие, опустила палку.

Потерянно стояла она против парня, а тот знай себе ухмылялся ей прямо в лицо.

— Смейся, смейся… — вырвалось у нее, — вот скажу господину, и он тебя выставит как миленького… — Но Йошка на эти ее слова расхохотался гнусно, даже за живот ухватился.

Глаза старухи заволокло слезами; теперь она уже из дома наблюдала за этим горе-работничком. Вздумала было пожаловаться дочери, но та от рояля даже головы не повернула. Только и знает что по клавишам стучать… А с этим лоботрясом прямо сладу нет, да еще и в открытую над нею измывается, бесстыжий… Господи, боже мой, поддержки ждать не от кого! Вернется под вечер зять, но у него свое на уме — векселя распроклятые; попробуй сунься к нему с жалобой, что работник, мол, лодырь попался, только и норовит из хозяйского кармана денежки тянуть, и зять тоже уставится на нее, будто не понимает, о чем речь, а после только и скажет: — Простите, мама, я устал…

Другого ответа и не дождешься, на какие бы непорядки она ни жаловалась. Смолоду оно каждому невдомек, что вся твоя жизнь — как повозка: мчит, только дух захватывает, а там и оглянуться не успеешь, как вывалит тебя на кладбище. Им, молодым, не понять, как до слез обидно стоять ей, старухе, супротив бессовестного работника, который знай ей в глаза ухмыляется, а приструнить его и мочи нету… Да что двор — и в доме дела не лучше: на кухне стирку затеяли, а уж мыла какая пропасть расходуется — подумать страшно! И белья-то всего ничего, а Рачак, старая выпивоха, целых три куска мыла «Лилия» извела. Оно и понятно: прокипятить белье честь по чести или щеткой по нему пройтись хорошенько ей лень, вот она мыла и не жалеет… Прямо диву даешься: ведь тоже старуха, век прожила, а бережливости так и не научилась!.. А уж до чего хитра: утром является в точности к семи, а в десять часов завтрак ей подавайте; в полдень же рассядется, как барыня, и битый час отдыхает. К вечеру смотришь, а у нее уж и сума приготовлена, горшки-кастрюльки оттуда выкладывает, чтобы всю еду, какая в доме за день осталась, с собой прихватить. Да еще и мешок вытащит, здоровущий, килограмма на два: туда она очистки картофельные собирает и другие объедки на корм поросенку. И все это добро загребает в придачу к своим пяти пенгё, а уж их в уплату требует с ножом к горлу, да и стаканчик рому к четырем часам попробуй ей не поднести! А дочка Мальчи — хозяйка неопытная, разбазаривает добро свое безо всякой жалости, да над нею же еще и посмеивается, вздумай она неудовольствие выразить:

— Ну найди другую прачку, мамочка. Радоваться надо, что Рачак не ворует…

Слыханное ли дело — чтоб прачка не воровала?! На какие только ухищрения народ этот не пускается: кто под юбку подвяжет мокрую простыню, кто за пазуху сунет… а уж эта Рачак — из всех воровок первостатейная.

Старуха окинула парня строгим взглядом: — А ну-ка, берись за работу! — и поковыляла прочь, согбенная бременем своих шестидесяти восьми лет, понурив седую голову и сгорбив щуплые старческие плечи под серым бумажным платком. Стоило ей скрыться за дверью в кухню, как Йошка вмиг перестал валять дурака. Руки его сноровисто заходили, размешивая известковый раствор, при этом не расплескивалось ни капли. Затем, ухватив совковую лопату, он сгреб в кучу речную гальку и отволок под навес мешки с цементом; теперь, когда старуха не стояла над душой, он работал, как положено, и лукавая его усмешка говорила, что все ее ворчливые замечания были по делу.

Старуха тем временем вошла в наполненную клубами пара кухню. На деревянной табуретке стояло широкое корыто; в одном углу его клубилось паром прокипяченное, но еще не отстиранное белье, а на другом конце в белой пене неспешно плескались руки прачки; щетка без дела плавала в горячей воде. Старуха встала, прочно оперлась палкой об пол и, стиснув узкий рот, впилась взглядом в другую старую женщину. Она не проронила ни слова, только смотрела и смотрела как змея, а прачка украдкой схватила плавающую по воде щетку, выловила затонувшее на дне корыта мыло, проворно расправила подштанники и принялась тереть их щеткой. В большом котле закипела вода, выплеснулась на плиту, и брызги затрещали барабанным боем. Из футляра настенных часов выскочила кукушка и прокуковала десять раз. Старая Рачак дочиста оттерла щеткой подштанники и лишь после того отложила работу.

— Десять часов, ваша милость, — промолвила она.

Старая хозяйка осталась непреклонна:

— Отодвиньте котел, не то вода выкипит до половины и белье пригорит.

Рачак тоже давно распрощалась с молодостью. Она была из тех старых трудяг, которым любая работа нипочем: они и побелку сделают, и ворох белья перестирают-перегладят, и дров наколют, и грибов насобирают, и от выпивки сроду не откажутся. Потертая, неряшливая юбка подолом задевала ноги прачки, обутые в мужские башмаки; нос у нее был красный и в мелких бородавках, глаза тонули в глубоких морщинах, и двигалась она такими же мелкими, неуверенными шажками, как и старая госпожа. И недалеким своим умом Рачак никак не могла взять в толк, с чего бы это одной старухе без конца цепляться к другой такой же старой женщине. Потому она и решилась сказать:

— Разве нынче мне завтрака не положено?.. Или молодая госпожа сама выделит?

— Еще и стираного-то всего ничего!.. И где это видано — на работу заявляться к семи часам тютелька в тютельку… а чуть пораньше прийти, так спина переломится? Зарубите себе на носу: сегодня вы в этом доме последний раз! Зазря тратить мыло да в воде полоскаться, а в десять часов щетку бросать да завтрак требовать — хватит, хорошего понемножку… Вот ужо скажу зятю…

Старая Рачак усовестилась и потянулась было за щеткой, но потом решила настоять на своем:

— Молодая госпожа самолично мне наказала, чтобы в десять часов завтрак просить, — и уже вознамерилась идти в комнаты, к молодой госпоже за поддержкой.

Вторая старуха всполошенно схватила ее за рукав. Еще бы: с Мальчи станется накормить прислугу колбасой салями, вот ведь и в прошлый раз так густо намазала ей хлеб топленым жиром, что на добрых пять заправок хватило бы.

— Я сама дам, — и старая хозяйка, перегнув поясницу, достала из кухонного буфета хлеб; прижала ковригу к иссохшей груди и отрезала тоненький ломтик, как на господские бутерброды. Покончив с хлебом, она открыла почти опорожненный бидон с топленым жиром. Заглянула в него: глубоко, на самом дне, пенистыми холмиками стлался остаток жира; старуха схватила ложку, аккуратно разровняла тонкий слой жира и осталась довольна своей работой. Пусть-ка теперь кто сунется в бидон и попробует украсть жиру: следы ножа враз выдадут вора. Да, но ведь этой старой ведьме надобно выставить харч, а по распоряжению Мальчи, — хлеб с жиром, никак, не меньше! Сердце старой хозяйки забилось сильнее; до того жаль ей было порушить разровненную поверхность жира, что впору хоть проси прачку, чтобы удовольствовалась она пустым хлебом. Но где там: бесстыжая баба уставилась на нее, не сводит глаз, ждет подачки, как оголодалый пес. «Привыкла дома жить положив зубы на полку, — язвительно подумала хозяйка, — а на дармовщинку норовит брюхо набить…» И вдруг сама почувствовала, что вроде у нее под ложечкой сосет от голода; она спозаранку выпила полчашки кофе, пожалев для себя лишний кусок сахару и сливок. Старуха отрезала себе тоже ломоть хлеба, и ее омраченное заботами лицо просветлело, точно под лучами солнца. Выпрямив старчески дрожащий указательный палец, она принялась соскребать приставшие к стенкам бидона мелкие капельки жира. Сперва намазала жиром ломтик хлеба, уготованный для прачки, а затем и по собственному куску провела морщинистым пальцем, как бы обтирая его о хлеб. На душе становилось все радостнее: вот ведь и обе они будут сыты и жир на донышке непочатый останется; до чего же ловко она придумала соскрести жир со стенок бидона. Вскоре выяснилось, почему сия манипуляция производилась пальцем: когда прачка поднесла ко рту свой ломоть, старуха сунула в рот измазанный жиром палец и принялась сосать его подобно тому, как высасывают костный мозг. Причмокивая, мусолила она восковой, тощий палец и крохотными кусочками откусывала хлеб. Она даже облизывалась от удовольствия, как котенок, дорвавшийся до лакомства.

Зато прачка не выражала ни малейшей радости, напротив, она не переставала ворчливо бубнить себе под нос: у Буксбаумов, мол, чем только не угощают — и салом копченым, и винца поднесут… а у Краусов на колбасу не скупятся… Рачак исподтишка мерила взглядом старую хозяйку, но ей ничего не оставалось, кроме как снова встать к корыту и стиснуть щетку разбухшими от горячей воды пальцами.

В кухне была духотища, как в бане, и старая госпожа с наслаждением парилась в этом влажном тепле; радости ее не было конца, когда она, протерев запотевшее стекло, выглянула в окно и увидела, что мешки с цементом уже не валяются посреди двора и черепица сложена аккуратно. Однако радость ее длилась недолго, потому как сверху опять послышались звуки рояля; меланхолическая, похожая на человеческие воздыхания музыка разливалась безбрежным потоком. Слушать приятно, слов нет, однако в десять часов пора бы уж обеду кипеть белым ключом, а тут еще и приготовлениями не пахнет. Погрустнев, старая хозяйка вспомнила, что в кладовой висит битая индейка, которую легкомысленная Мальчи собирается зажарить всю целиком. Надо сейчас же пойти к дочери и отговорить ее от такого безрассудства.

Индейки этой, если распорядиться ею экономно, хватит и на пять дней. И уж вовсе ни к чему готовить жаркое именно в такой день, когда у них на хлебах прачка. Колбасой ее кормить, а не жареной индейкой! Старуха взяла палку и поковыляла к дочери. Она уже ухватилась было за ручку двери, собираясь отворить ее, но вдруг передумала и повернула назад. В комнате дочери разразились Содом и Гоморра: басовые громы низких аккордов перемежались молниями высоких тонов. Войдешь к ней, а Мальчи вскинется, как безумная: — Что такое, в чем дело? — и что ей ни говори в ответ, одно услышишь: — Да, мамочка, да…

Лучше всего ей самой взяться за дело, выпотрошить индейку и разделить на порции. А Йошку можно сгонять к мяснику за дешевой колбасой и потом поджарить ее для прачки…

Настал вечер. Пряный осенний воздух, подобно надкушенному плоду, благоухал дивными ароматами; любопытные звезды рассыпались по небу, точно ненароком заблудившиеся белокурые младенцы. Слышался и шелест крыльев: должно быть, жаворонок вспорхнул к мягкой облачной постели, поспать там до рассвета.

Кукушка выскочила из часов и уселась на краю своего необычного гнезда, чтобы прокуковать восемь раз. Пар в кухне постепенно осел, и свет электрической лампы разливался все ярче.

— Со стиркой я управилась, ваша милость, — проговорила Рачак и осторожно, как бы прощупывая, задала вопрос: — Корыто можно вынести?

Старая хозяйка кашлянула и нахмурила брови:

— Белье все развешено?

— А как же, — закивала головой прачка, — все вещи до единой.

— Колбаса от обеда небось вся подчистую съедена? — продолжала выспрашивать старуха.

— Да, — кивнула прачка. — А еще молодая госпожа обещалась картофельные очистки мне дать и… — Тут она заколебалась, стоит ли говорить, — и яблоки, те, что в столовой лежат.

— Яблоки? Да за них целый пенгё уплачено! — ужаснулась старуха и тотчас поспешила к дочери. Мальчи, удобно расположившись на диване, листала книгу в роскошном кожаном переплете.

— Ты обещала отдать прачке килограмм яблок? — возмущенно ворвалась в комнату старуха. — Весь день кормила-поила ее, пять пенгё деньгами ей выложишь, да еще и яблоки ей посулила, а мы их на завтра гостям припасли!

— Мамочка, родная моя, но ведь яблоки сплошь побитые и с гнильцой. Не могу же я доктору и его супруге выставлять такое угощение!

— Сгодились бы на начинку для пирога или в компот.

Мальчи была непонятна материнская настойчивость. Если за яблоки просят всего лишь пенгё, то неудобно ведь отбирать по штуке, вот и обманул ее торговец.

— Не из-за чего расстраиваться, мамочка, а вы сразу в слезы!

Старуха огорченно трясет головой.

— Как же — «не из-за чего расстраиваться»… — и, всхлипнув, скрепя сердце поворачивает к выходу.

Она была уже у двери, когда Мальчи обняла ее и принялась целовать: — Мамочка моя, милая.

Мать счастливо поддалась ее ласкам, но в следующий момент все же решила уточнить: — Значит, яблоки завтра пойдут на пирог?… — Мальчи тотчас выпустила ее из объятий и коротко отрезала: — Нет!

Должно быть, Иисус нес свой крест с такой скорбью, с какой старуха — мешочек с яблоками. А когда она опустила мешочек в сумку прачки и Рачак ощупала сквозь ткань округлые плоды, старой хозяйке и вовсе белый свет стал немил. Закутаться бы в черную шаль и — прямиком на кладбище, к покойному мужу, припасть к могиле и рыдать, рыдать, покуда не расступится сырая земля и не примет ее с миром.

— Надобно плиту почистить, — проговорила она тоненьким голоском. — Вон там возьмите соду и наждак, только расходуйте побережливее.

Старуха немного постояла на месте; вся ее боль излилась в этом жалобном, тонком голосе, но затем в ней возобладало любопытство. Хоть бы взглянуть на эти яблоки, которые ее дочь просто так выбросила чужим за здорово живешь. Неся перед собой прачкину сумку, она украдкой, как старая кошка, прошмыгнула во двор, а там высыпала яблоки в передник. Доставая оттуда по одному, она ощупывала, внимательно разглядывала каждое яблоко и все время вздыхала. Ей-богу, можно было аккуратно срезать помятые места и подать гостям. А уж компот бы вышел — пальчики оближешь! Старуха бережно прижимала к себе передник, точно яблоки были золотые. Ну уж нет, не отдаст она всю эту кучу, хоть убей. Отберет штуки три-четыре, какие получше, и сварит завтра компот. А как станут за столом есть да нахваливать, она им выскажет все начистоту.

Задумчиво перебирала она яблоки. Выбрала четыре, а остальные ссыпала в сумку. Войдя в кухню, она опустила сумку на пол прямо у двери и торопливо прошмыгнула за спиной прачки, с опаской прижимая к себе четыре яблока. В кладовой она спрятала свою добычу под перевернутой кверху дном кастрюлей, после чего снова уселась на кухне, несколько примиренная с жизнью, время от времени делая замечания прачке, устало, медленно топчущейся у плиты.

Теперь у нее нашлись для старой Рачак и добрые слова: она расспросила прачку о ее поросенке, и ей явно пришлось по нутру, что старая работница ухитряется из ничего деньги делать. Однако когда Рачак заявила, что в поросенке своем она души не чает и ей даже подумать страшно, что Мишку придется зарезать, но уж она-то, Рачак, точно в рот не возьмет и кусочка свинины, старая госпожа опять распалилась гневом.

Сколько добра ни вали в эту прорву — все без толку, не умеет эта прачка с умом распорядиться своим добром. И этакой-то недотепе взять да отвалить яблок на целый пенгё! Небось все и слопает за один присест, а то, глядишь, еще и поросенку скормит. Хорошо хоть, что те четыре яблока удалось от нее припрятать…

Немного погодя вышла Мальчи, вручила прачке пять пенгё за работу. И с небрежным любопытством осведомилась:

— Ну как, дали вам яблок?..

Сердце старухи внезапно дрогнуло… но Рачак благодарно откликнулась:

— Дали, ваша милость…

Обычно старуха перед уходом прачки ощупывала ее и даже не стеснялась задрать ей юбку — не стащила ли та чего из белья. Вот и теперь она вознамерилась было проделать эту процедуру, но как-то не могла решиться. Уж скорей бы убиралась прочь эта старая копуша!

— Нечего тут зря прохлаждаться! — И старая госпожа даже ногой притопнула от нетерпения. — Сделала дело и ступай восвояси. — Ее раздраженное понукание вспыхнуло искрой и тотчас полыхнуло пламенем в груди усталой до отупения прачки.

— Спокойной ночи, — сказала та и вмиг очутилась за порогом.

Старуха смотрела ей вслед, покуда старчески прищуренные глаза ее могли различить в сумерках удаляющуюся фигуру: ритмично покачивающаяся сумка с яблоками не давала ей покоя. Когда Рачак скрылась из виду, старуха тихонько вздохнула. Затем мысли ее перешли на другое: она вспомнила о сегодняшнем ужине и тотчас принялась за дело, надобно так умудриться разделить оставшуюся от обеда жареную индейку, чтобы и на завтра всем хватило по кусочку.

1931

Перевод Т. Воронкиной.