…Северо-восточный ветер метет снег, словно в открытом окне полощет белую занавеску. Исидор, чиновник окружной управы, обеими руками натягивает на уши шапку, едва удерживая портфель под мышкой. Вот так, чуть ли не по воздуху, он добирается наконец до корчмы, которая со звоном колокольчика распахивает двери перед заблудшим невинным агнцем. Исидор знает заведения и получше; здешние стулья повидали на своем веку не одну битву и уже сплошь стали калеками; в столах буравят свои потайные ходы жучки-древоненавистники, и стоит облокотиться, как дерево крошится, а то и целиком вываливается годовое кольцо. Но всего неприятнее Исидору здешние завсегдатаи: сплошь дегтярники, грязные, черномазые, украшенные бородами, словно лианами. Вши, клопы и прусаки, попрыгуньи блохи густо заселяют чащобы их волос и изрешеченные временем лохмотья. Заметив Исидора, они разом мрачнеют.
— Вот скотина, — слышит он, — вечно таскается со своими бумажонками!
Сказавший это, — некогда извозчик, в девятнадцатом году боец красной гвардии, а ныне отец шести незаконных детей от трех разных женщин… — рослый, кряжистый мужчина, он походит на столб ворот того поселка, что виден из левого окна корчмы. Поселок этот состоит из брошенных деревянных домишек, что сгрудились вокруг прогоревшей, разрушенной печи для обжига извести. Домишки эти — ни дать ни взять холерные бараки в разгар эпидемии.
Летом в них жарко, зимой холодно. Единственное их достоинство в том, что в холода или когда кто богу душу отдает из них можно запросто выдрать пару досок и, прежде чем уйти в лучший мир, посмотреть на огонь и погреть напоследок холодеющие руки. Достоинство бараков еще и в том, что здешний житель может не стесняясь назвать себя нищим.
Исидор, чиновник управы, пришел сюда с постановлением инженерной службы, обязывающим обитателей поселка освободить строения в двухнедельный срок; подобные постановления принимаются по три раза в год и каждый раз обитатели поселка — венгры, цыгане, словаки, католики, мусульмане и евреи — саранчой снимаются с места и с рокотом, с устрашающим гулом валом валят к управе. Это величественное, живописное зрелище, по обе стороны шагают вразвалку полицейские, в сапожищах, сверкая саблями и револьверами у пояса. Под их почетным эскортом орут и плачут грудные младенцы, клянут жизнь и бога и черта женщины, беременные молодки и окривевшие мужики, слепые солдаты-инвалиды, грозящие кому-то своими белыми палками, расплывшиеся, грузные прожигатели жизни, сплошь исполосованные шрамами в кабачных драках. Они идут, гомоня и плача, и шумно вливаются в коридоры управы. Почтенные граждане в подобные минуты пятятся, жмутся к стенам и смотрят на эту нечисть со смешанным чувством жалости и отвращения. Чиновники с непроницаемыми лицами выглядывают из окон и требуют тишины, им, мол, мешают закончить опись чьего-то имущества… Глава управы, маленький, плотный, краснолицый господин, — охотник до ухи и сигар. Любит он и понаблюдать за карточной игрой, а после четырех кружек пива хохочет без удержу. Человек он добрый, набожный, близко к сердцу принимает все, что делается в его округе, и вот теперь, как последнее средство, пускает в ход градостроительные доводы: через поселок пройдет новая дорога, выходит, хибары надо снести в двухнедельный срок… Он покидает свой кабинет — народа тьма, все не вместятся — и, встав перед плотной черной толпой, произносит:
— Тихо.
На беду, прямо под носом у него стоит шелудивая девка, вся в струпьях, даже левый глаз покрыт лиловой коростой… Господин управляющий, однако, берет себя в руки: вот ведь тоже человек, думает он, и еще несколько мгновений искоса рассматривает уродину, а затем обращается к толпе. Он слышит, как из уст в уста передается:
— Не слыхал, что ли, тихо… заткнись, тебе говорю… не лайся… цыц…
Управляющий:
— Итак, слушайте: вам надлежит покинуть строения…
— Хороши шуточки! Слыхали! Церковь небось отгрохали, даже две, а нам так ничего и не сделали! Вот возьмем и здесь поселимся, в управе! Что им человек? Хоть удавись, жалкий оборванец! Сопля, клоп, вошь, поделом тебе… раз и к ногтю!
— Не уйдем мы, господин управляющий! Не уйдем! — орут вокруг.
«Это толпа, — думает господин управляющий, — с такой толпой разве что диктатор сладит. И правду сказать, куда мне девать их? Я связан, связан по рукам и ногам! И надо же было этому сброду осесть в моем округе. А теперь сам господин бургомистр интерес проявляет: «У вас, я слышал…»
Вот пошлю горемык этих в городскую думу, мечтает господин управляющий, ничего, пусть покажут себя во всей красе.
— Значит, осенью — крайний срок! Понятно? — говорит он, чтобы, по крайней мере, оставить за собой последнее слово.
Исидору не впервой разносить всяческие письменные уведомления и предупреждения. Придя сюда, он первым делом заворачивает в корчму, нагружается вином, водкой и пытается сойтись на короткую ногу с обитающими здесь темными личностями поселка.
— Да пойми же, — внушает он Мехмеду, который по праздникам всегда одет, как истый мусульманин, — мне ведь надо собрать подписи. Мне велят — иди в поселок. Я и иду. Хотя знаю, что меня здесь презирают и будут оскорблять, а я ведь сам бедняк. Вернусь вот, а господин инженер сразу: «Ну как, вручил?» — и будет смотреть подписи. Я потому и прошу вас, Мехмед, распишитесь, это ни к чему не обязывает.
Мехмед ковыряет в зубах. Он смотрит на Исидора с чувством явного превосходства и тихо спрашивает:
— Где? Покажите!
Исидор листает свою книгу; бормоча, читает по складам и наконец тычет пальцем:
— Вот здесь, будьте любезны…
Мехмед склоняется к книге.
— Здесь? — переспрашивает он, потом резко откидывает голову и что есть силы плюет туда, где должна стоять его подпись.
— Вот что им покажи, — сумрачно произносит он, — чахоточный мой плевок, мать твою так…
Исидор с ужасом замечает, что вокруг сгущаются тучи… и вот точно удары молний:
— Ну ты, проходимец… пенсионер… уши оборвем… чтоб духу твоего здесь больше не было!..
Дверь распахивается… и Исидор вываливается наружу… сердце у него обмерло, ноги подкашиваются… вот наконец он в безопасности, но тут его настигает корчмарь.
— Эй, гони-ка монету за выпивку.
По поселку идут две дамы. Перед ними — рой сбежавшихся детишек.
— Тетенька, дайте крейцер! — теребят они дам за юбки, да так, что одна из них едва сдерживается, чтобы не надавать им тумаков. Но не приведи господь. Такое начнется! «Да как она смела ударить моего ребенка!» — и откуда ни возьмись — бабы с горящими глазами, со скрюченными пальцами; «они и без того наказаны, покарай вас господь, лопни ваши глаза!».
— Элизабет, — говорит дама постарше своей спутнице, — пошли быстрее к Анне Марковской.
Но тут у них на пути вырастают старик и старуха. Старик слепой, жена ведет его. Оба плачут, и старуха вдруг толкает мужа:
— Возьми барыню за руку… — Слепой шарит рукой и хватает даму-благотворительницу за запястье. Благотворительница вздыхает. Что делать? Вот она, цена доброты, это неразлучно с ее призванием.
— Поймите же! У нас ничего нет! Мы идем лишь проведать Анну Марковскую.
Со стороны подвертывается какая-то молодка:
— Анне ничего уж не нужно. Без сознания она. Старики правы, ежели барыни что принесли, лучше нам отдайте.
Далее следует нечто вроде клоунады: один длинный тащит другого длинного, словно рыбак пойманную рыбину. Сзади рыдает женщина, на ходу вытирая слезы подолом. У того, кто несет, длинная шея и брюзгливый голос. У того, кого несут, с шеи свисает веревка, а меж зубов виден язык. Лицо его залито синевой. Он бос, пальцы на ногах растопырены и торчат, как гвозди. Тот, что несет труп, подходит к благотворительницам.
— Вот, понюхайте, — говорит он и обращается к собравшейся толпе: — Отнесу его господину управляющему.
Вперед выходит маленький Кучера.
— Ну-ка, покажи мне Борбаша.
Он рассматривает повесившегося. Ослабляет петлю на шее.
— Так, — говорит он, — лучше отнеси его в больницу. Или нет, знаешь что, там на углу сейчас торчит тип, который корчил из себя большого начальника, когда мы украли гуся… отнеси-ка ему на пост и скажи: «Господин полицейский, вот тот самый, что гуся украл. С горя повесился, когда понял, что больше никогда не сможет воровать». Так и скажи, и оставь Борбаша у него на посту.
Ребятишки тоже тут как тут. Один вцепился в руку приятеля, другой сосет палец, следит за спектаклем. Они стоят на снегу, босые, в куцых безрукавках, хлюпая носами. Стоят на снегу и даже не переступают с ноги на ногу. Вот, словно мухи мед, они облепили трамвайный буфер, и мчит их трамвай взад и вперед по рельсам; они затаилась, глаза горят голодным блеском, высматривают, где что плохо лежит. Вот они вскарабкались наверх, за неимением лучшего, принесут родителям хотя бы веревку, чтобы было на чем повеситься. Но однажды уже им впятером удалось окружить старушку, вырвать у нее хозяйственную сумку, а там сахар, сало, хлеб да кошелек с мелочью… На ходу они прыгают с трамвая, цепляются на лету за «колбасу» и хохоча смотрят на бегущие мимо дома, деревья, улицы. Они все без шапок, и добычей кондукторов могут стать только уши да волосы. Когда нет ничего другого, они собирают окурки и, поплевывая, курят.
Сейчас они охотятся за сумочками дам-благотворительниц. Голодные, раздетые, неугомонные, ни дать ни взять волчата, напасть готовы при первой возможности.
Худая, маленькая рука распахивает окно и ставит на подоконник небольшое зеленое ведерко. В ведре вода, дабы душа бедной Анны Марковской омылась прежде, чем унестись в заоблачные выси. Кто-то причитает: — Дочка моя, доченька. — Слышны рыдания.
Створка окна гуляет взад-вперед, словно пытается задержать, не пустить улетающую душу, вода в ведре подернута рябью, будто там действительно кто-то плещется.
— Ах ты, черт, — шепчет маленький Кучера, — эти сразу донесут, чтоб срезали две карточки на обед.
— Разве не ты посоветовал Юсуфу отнести Борбаша в полицию? — говорит какая-то темная личность. — У самого язык — что помело.
— Положись на меня, братишка. Только не лезь в политику, ведь уже отсидел как-никак шесть лет. А так, у нас, по крайней мере, будет тьма соболезнований, сам увидишь, что в газетах напишут.
Газеты! Единственное утешение местных обитателей! Они ходят туда днем и ночью, жалуются на управу, на дам-благотворительниц, на врача, на аптекаря, на полицию, на всех, всех без исключения.
Газеты! Случается, в них появится фото кого-нибудь из местных: если кто получил пятнадцать лет тюрьмы или «грабителя гнали по крышам домов», или «имярек покончил с собой, утопившись в реке».
Анна Марковская действительно умерла. «Оно и лучше для нее, — крестясь, думают пришедшие сюда люди. — Такая худенькая, как из воска… для нее же лучше».
Только мать никак не может поверить, все смотрит то на ведро, то на скрипящую створку окна; она суеверная, ветхозаветная женщина: пока вода неспокойна, дочка еще здесь…
Дамы-благотворительницы тихо молятся. Та, что помоложе, плачет. Свою сумочку она положила на стол сзади.
Маленький Йошка исподлобья поглядывает на Никодима с опухшими глазами. Юные гангстеры встают на цыпочки. И бочком продвигаются к двери. Гогоча, они уносятся с добычей, словно ковбои на резвых скакунах. Несутся, прыгают; вокруг прерия нищеты.
Пожилая дама закрывает окно и опускает ведро на пол. Между делом она замечает на столе сумочку своей спутницы.
— Осторожнее, Элизабет! — шепчет она. Молодая заглядывает внутрь. Лицо ее выражает недовольство, но она не говорит ни слова. Только пристально осматривает присутствующих: они холодно встречают ее взгляд. Эка невидаль — кража. Нищие мы! Потому и крадем.
Спокойные, уверенные глаза. Бесстрастно смотрят они и на умершую девушку. Сегодня ты, завтра я.
Северо-восточный ветер усиливается. Две дамы, словно ангелы во плоти, покидают поселок. На пути им встречаются иссохшие люди, провожают их босые дети. Вон возвращаются те, кто относил самоубийцу Борбаша. Они сделали подарок полицейскому. А вон спешат две молодые женщины. В руках у них ведро. Ветер сорвал с него бумагу. В ведре кровь, кровь. Видно, поблизости резали свинью, и они выпросили себе крови. Они ее и сварят и пожарят, наедятся до отвала.
Место действия: Центральная Европа. А точнее — большой город, название которого начинается с буквы Б. С буквы Б начинается такое множество слов: Богатство! Бедность! Беда! Бодрость! Блаженство! Безысходность! О любезный читатель, назови все это тем словом, какое тебе по душе.
1935
Перевод А. Смирнова.