Новеллы

ЛУННАЯ УЛИЦА

На улице Багой еще ни души. Как дым из кальяна, стелются утренние сумерки. Время от времени смеющиеся электрические фонари качаются на ветру, их тени тоже. Время от времени окурок сигареты, шурша, скребет по мостовой, либо подталкивает встретившийся на его пути камешек. Трескуче, словно раскат грома, открываются ворота доходного дома под номером 14, и приземистый человек по имени Майзик — с метлой в руках, с погасшей трубкой в зубах, которая не дымит, а лишь отдает табаком, — оглушительно захлопывает за собой ворота.

Воздух — как нервный человек — содрогается. Этот раскат грома Майзик адресовал швейцарам ближайших домов, извещая их о том, что хозяин дома № 14 Майзик уже встал, а вы, слуги других домохозяев, которые едва терпят вас, еще валяетесь в постелях, прокашливаетесь, ворочаетесь с боку на бок, чтобы потом выйти на свет божий неумытыми, зевая и потягиваясь.

Один лишь господин Майзик старательно метет улицу. Его жена Агата готовит дома кофе. Их сын Винце приносит матери на кухню жирную коричневую курицу. Агата тотчас запускает в нее сзади руку, щупает, нет ли в ней яйца.

Проверка чуть затягивается, потому что Агата, не отрывая глаз, смотрит на пышущий черными пузырями кофе.

— Эта снесет, — уверенно говорит Агата.

— Сейчас другую принесу. Ту серую, хохлатку, — отвечает сын.

— Принеси, — говорит мать.

Но Винце сначала выглядывает на немую улицу. Его отец сосет в тишине трубку без табака и дыма, и Винце кажется, что и он так же вот будет курить трубку, когда ему захочется. Будет стоять так на рассвете, опираясь на метлу, и с презрительным видом подкарауливать, когда вылезут из своих постелей ленивые, тяжелые на подъем дворники.

Он идет к отцу и говорит: — Сегодня коричневая курица снесется.

Отец Майзик: — Проследи, чтобы не потеряла яйцо. — Они умолкают.

— Есть, — вдруг радостно произносит папаша, — есть, черт ее дери, — и кивает головой.

Он улыбается, нащупывая что-то в низу пальто. Прислоняет метлу к стене и осторожно, обеими руками, выдавливает что-то наверх через подкладку пальто. Это маленькая никелевая пуговица: он никак не мог ее найти; шесть филлеров стоит… Пропала, и нате вам, нашлась!.. Проскользнула через маленькую дырочку в кармане пальто и очутилась там, в черном царстве ваты и ниток.

— Шесть филлеров, — говорит Майзик.

Его лицо неповторимо. Радость, с какой он вновь и вновь повторяет: «Нашлась никелевая пуговица, шесть филлеров стоит», может испытать разве что господь, провозгласивший: «Я спас шесть планет, десять миллиардов человек», с удовлетворенным видом опираясь на жезл, которым он правит миром.

— Принесу-ка я на кухню серую курицу, вдруг она тоже будет нестись, — говорит Винце.

— Неси и скажи, что пуговица… нашлась.

Сын тоже оглушительно хлопает воротами. Какое свинство, колокол вскоре пробьет четыре, а эти дворники все еще дрыхнут.

На очереди серая курица с мягкими перьями. Куриц нужно щупать на рассвете, позже недисциплинированные эти птицы могут, как пуговица от рубашки, ускользнуть куда-нибудь, но пуговица все же осталась в пальто у папы, а курица, того гляди, приищет себе укромное местечко — обиталище хищной крысы; та прокусит скорлупу острыми зубами и выест яйцо…

Куриная клетка пованивает. В темноте Винце задел плошку с водой, измочил ноги. Вот пожалуйста, теперь и носки мокрые. Или только так кажется? Он щупает их. В самом деле, мокрые. В который уж раз такое случается. Удивительно. Он тянется рукой за серой курицей, та, разумеется, пугается.

— Что ты говоришь? — шепчет Винце, прислушиваясь, и лицо его становится сморщенным, как изюмина. Чудесно слушать жалобно-певучее кудахтанье кур, чириканье воробьев, смотреть в завораживающие глаза собак, наблюдать непонятные телодвижения животных. В такие минуты он ощущает теплоту: животные все равно что люди, только люди в чем-то умнее.

Он входит на кухню:

— Нашлась никелевая пуговица.

— Шесть филлеров, — говорит мать.

— А это? — с любопытством спрашивает Винце и протягивает серую курицу.

— Семь филлеров, — машинально отвечает мать, ибо и эта курица готова снестись.

— У нас пятнадцать кур, и если бы все разом снеслись, десятью семь семьдесят, пятью семь тридцать пять, — бормочет мать, — всего один пенгё и пять филлеров. А во что обходится содержание кур в день? Кило кукурузы — двадцать филлеров, вода для питья, скажем, полфиллера. Не то что у этого… ну, ты знаешь, у кого, — говорит мать, — этого безработного, в доме номер семнадцать, он держит голубей, восемь штук, потому что любит смотреть на них… нет, чтобы кур держать и иметь к обеду восемь яиц.

В кухню входит отец.

— Нашлась, мать, пуговица от рубашки.

— Где ж она была?

— Вот здесь. Карман продырявился, а ты не зашила.

Вид у господина Майзика суровый. А что, если б он положил в худой карман десять филлеров и они проскользнули бы, выпали?.. Словом, непорядок это.

Агата признает свою вину. Она уже надела на палец наперсток, лицо ее, как у маленькой девочки, выражает испуг, и она поспешно говорит сыну: — Осмотри и ты свои карманы.

— У меня карманы целы, — отвечает сын. Тем самым он как бы дает понять отцу, что у него карманы не продырявливаются так скоро.

Майзик поднимает на него глаза: — Вот когда проносишь одно пальто тридцать пять лет, тогда и хвались.

— Я не хвалюсь, — отвечает сын. — Но карманы у меня еще целы.

— Есть уже кто-нибудь на улице? — спрашивает Агата.

— Есть, — отвечает Майзик, — вышел один помощник дворника, первым делом сплюнул на свою часть тротуара, потом закурил, еще раз сплюнул и начал потягиваться. Половину мусора так и оставил на месте. Я видел.

Он умолкает. Часы прокряхтели половину пятого, дернув свои отвислые цепи. И тяжело пыхтят дальше на своих старых пружинах. До половины шестого не произносится ни слова. Винце меж тем набрал каменного порошка и наводит блеск на плиту. Отец перевязывает посекшуюся метлу, посапывая холодной трубкой.

— Сегодня воскресенье, — говорит сын. Это опять выпад в адрес отца. Каждое воскресенье сын брякает: — Сегодня воскресенье! — То есть день, когда в семье Майзика особенно много говорят о легкомысленных людях. Ибо ветреные люди, в том числе пожилые мужчины и женщины, обуваются в этот день в большие нескладные башмаки, берут в руку палку и пускаются в путь по горам по долам… Открывают котомки, когда проголодаются, тянут из бутылок, когда захочется пить. Это ж сколько денег уходит на такие прогулки, сколько истаптывается обуви! И какая это глупость — карабкаться куда-то, когда легко можно спуститься до конца улицы Багой, где течет речка, или подняться до другого конца улицы, где зеленеет гора. А то идут, ползут, багровеют от натуги, схватывают насморк… Однако Винце в этот день неизменно брякает, что сегодня воскресенье. Ну да он еще человек молодой и имеет право в этот день напомнить о том своим родителям. В нынешние времена парни с девушками по густому лесу гуляют, а коли охота придет, так и обнимаются.

— Так, значит, воскресенье, — бурчит Майзик. — Может быть… Человек так устает за целую неделю, может и отдохнуть на седьмой-то день…

— Как всевышний, — тоненько вторит мужу Агата.

Майзик одобрительно смотрит на нее и тоже присаживается отдохнуть на седьмой день, поразмыслить, что сделано им за шесть предыдущих дней. Ему так хочется поторопить время, чтобы скорее настало первое число, — в этот день жильцы его второго дома присылают ему деньги. Еще он сдает где-то в аренду тридцать хольдов земли; и оттуда тоже так тягостно дожидаться платы. И еще — горькие поиски: где можно дешевле приобрести что-нибудь. И каждую неделю ходить плакаться в налоговое управление. А главное наблюдать, как косно, лениво проводят жизнь другие!.. На седьмой день после всего этого необходимо отдохнуть. Да, сегодня вечером можно было бы пойти на берег реки. Там есть одна корчма, станешь невдалеке от нее и явственно слышишь цыганскую музыку, совсем как если б ты сидел внутри. На этом он тоже сберегает пенгё. Это наибольшее и наиприятнейшее переживание в жизни господина Майзика, его библия — книжечка, в которой он вот уже который год отмечает, сколько удается ему сэкономить за день.

Взять, к примеру, сегодняшнее утро: с каким удовольствием набил бы он трубку, а вот не набил… Запишет три филлера выгоды… А если вечером пошли бы к реке, если бы зашли в корчму, им понадобилось бы пол-литра вина на троих: считай, пятьдесят филлеров; да один соленый рогалик: девять да десять официанту… Записать в чистую выгоду — срабатывает инстинкт в господине Майзике. Они непременно пойдут вечером к реке, и в книжечке станет одной выгодой больше! Выгадывают они обычно все вместе: первым идет господин Майзик, за ним жена и сын; таким образом сын выучивается, сколько можно заработать, если ничего не тратить. Ах, кабы господин Майзик осмелился сделать еще запись о том, о чем он втайне нет-нет да и размечтается: о страстном своем желании изредка встретиться с хорошенькой девочкой. Какие огромные суммы потребовались бы для этого! Если б хоть раз в неделю он мог сделать такую запись, боже всемогущий, поговаривают, будто такому пожилому и совсем не модно одетому господину это обходится в три пенгё. И если б Агата тоже поведала свою мечту о новом платье, да и Винце, знай, долбит одно и то же: сегодня воскресенье! Это ведь тоже что-нибудь да значит.

— Вечером пойдем гулять к реке, — говорит Майзик.

— Ты это серьезно, Игнац? — спрашивает супруга.

— Серьезно.

— Пойдем вечером гулять к реке? — спрашивает Винце.

— Да, пойдем, — повторяет Майзик.

Они сидят. Майзик глядит в окно. На небо, которое изящно украсилось серебром и становится все красивее, как разгоряченная танцем девушка, — он не глядит. Майзику нет до него дела. Вон там, на окне, растрескалась замазка. Фу-ты ну-ты, в конце лета вынь да положь десять филлеров на замазку! Винце смотрит на латунную дверную ручку. Фу-ты ну-ты, какая она продолговатая и вместе с тем шарообразная. Какая старая и вместе с тем блестящая. Раньше он резко нажимал на нее, так что она, отскакивая вверх, ударяла по пальцам. Под нею отверстие для ключа. Теперь замок работает хорошо, а вот на прошлой неделе в его пружины набился песок… Сколько пришлось с ним мучиться. А однажды пропал ключ! Непонятно, как завалился в тряпку, лишь несколько дней спустя нашли наконец. А уж как искали, совсем рядышком был ключ, ан не звякал, не падал на пол. Заставил их поволноваться пять дней, ждал, пока Майзик вконец не изведется, содрогаясь перед счетом от слесаря.

Винце улыбается. Хорошо, что ключ нашелся. От скуки он рассматривает электрический счетчик. В нем есть колесико. Когда они изредка зажигают электричество, оно вертится. Винце давно уже размышляет над тем, как бы жечь электричество так, чтобы серебристо-красное это колесико не крутилось… «Разве что воткнуть туда гвоздь… но как его воткнешь, не открывая счетчика… страшно трудно что-нибудь придумать…» — Тут ход его мыслей прерывается кудахтаньем со двора.

Агата, до сих пор сидевшая сложа руки на коленях, только и ждала той минуты, когда коричневая курица снесется. Несколько часов напряженно прислушивалась к тишине во дворе и теперь спешит за яйцом. Что май стоит, прекрасная погода, — ей и дела нет. Для нее существует только яйцо. Еще семь филлеров. А у безработного, у которого белые голуби воркуют, целуются на насесте — их нет…

Но вот через глазок в воротах она замечает молодого человека в плаще. Похоже, он одних лет с Винце, на нем длинный, до пят, плащ, в который он запахнулся, словно актер. Подобно тому, как плащ ниспадает ему до пят, вьющиеся волосы ниспадают ему на плечи, и волосы эти расчесывает ветер. И галстук его тоже повязан небрежным бродячим ветерком. На диво всей улице, является он с гор и блуждает по берегу реки. Мельком, гордо и безмолвно смотрит он сверху вниз на людей, подобных Майзику и его домашним.

Смотрит Агата на это нервное лицо, волосы, да неужто и такой женщиной рожден? Представить себе невозможно, что за мысли вертятся у него в голове.

Э-э, вон заговорил с одной дамой, она тоже ему под стать — расхлябанная. «Идите-ка сюда, отец, сын, идите, вон стоит тот, в плаще, послушаем-ка, наконец, о чем он толкует».

И всей семьей, по очереди приникая к глазку, смотрят они на того, что в плаще, слушают. Не знают они, чей он сын, чем живет, чем занимается. Ладно, молчите, сейчас все станет ясно.

— Хе-хе, — говорит тот, в плаще, — вы думаете, Адель, мир для меня что-нибудь значит? Великие люди всегда сторонились толпы. Иду я на днях, изволите видеть, погруженный в себя, влачусь по улицам, и ветер задувает мне под плащ… А я все размышляю о чем-то, честно говоря, уж не помню о чем, но о чем-то этаком, особенном, эфирном… И вот однажды, помню, поднимаю глаза и вижу табличку с надписью: «Лунная улица»… Останавливаюсь как вкопанный и, сознавая всю странность моей жизни, шепчу про себя: Лунная улица… Лунная улица… О! Это ведь твой край, ты здешний, так ответила тебе судьба этой внезапно возникшей табличкой с названием улицы в то время, когда живая мысль не пробивалась сквозь твои причудливые, безымянные чувства… Лунная улица! Можно ступить на тебя и идти, идти по тебе до конца, бесконечно!

Майзик безудержно захохотал. Хотя он и прикрыл рот своей большущей лапой, все равно было слышно его «ха-ха-ха». Жена и сын его отпрянули от глазка, а тот, в плаще, громко сказал:

— Какая-то скотина ржет тут за воротами… прошу вас, Адель, пройдемте дальше, если хотим пофилософствовать.

Майзик с женой и сыном прошли на кухню. Там старик со спокойной совестью снова захохотал. Так вот они какие, все прочие люди? Лунная улица! Лунная улица! Он что, идиот? Из-за этих слов ведет себя так, словно бог один знает, кто он и что он такое.

— Лунная улица! Лунная улица!

Чего только не говорят на улице об этом молодом человеке! Мысль о нем давно уж сверлит мозг, не дает никому покоя: кем бы он мог быть, что поделывает, чем занимается: нате вам, Лунной улицей. Уж конечно, он говорит о чем-то подобном, когда прогуливается взад-вперед по улице Багой с другим таким же в плаще! Прогуляется раз, другой и, глядишь, взаправду на луну улетит.

Обед.

— Ну, дай маленько супу «Лунная улица».

— Дам, сейчас, — отвечает Агата.

— А ты когда пойдешь на Лунную улицу? — спрашивает у сына отец.

— Ужо как-нибудь схожу, — отвечает Винце.

— Подумать только — говорить такое, — добавляет Майзик.

Они едят.

— Ну как, — спрашивает Агата, — можно есть? Я не положила в суп сельдерея. Обойдется?

— Как на Лунной улице, — тычет пальцем Майзик в сторону окна.

Вечер. Над улицей Багой сияет луна. Словно бальзам на рану, льется ее дивный свет на дома. Она как волшебное золотое зеркало, чтобы могли смотреться в него безумцы, те, что в плащах. Словно две лилейные руки благоговейно вытянулись в вышину, поддерживая ее. Смотрит луна на спящую семью Майзика: три сопящих мясных кляксы в кровати. Они задаром слушали музыку… Яиц набралось всего четырнадцать штук… С хохлаткой что-то неладно, не любит ее больше петух… Надо бы Агате поговорить с петухом Янчи, чтобы он вновь полюбил хохлатку, ведь это семь филлеров в день… Но петух лишь закукарекает на Агату и клюнет ее в грудь… Господин Майзик тайком даст три пенгё одной маленькой женщине, которая ласково скажет ему: «Папашка…» Сын стукнет кулаком по столу и грохнет как из пушки: «Сегодня воскресенье!» На нем, как у всех, короткие брюки, палка в руке, рюкзак за плечами, он уйдёт в густой лес… Если б они хоть видели это во сне, но они не видят никаких снов. К чему? Человек укладывается в постель для того, чтобы спокойно поспать.

1933

Перевод В. Смирнова.