Новеллы

ТОМИМЫЕ ЖАЖДОЙ ПОДРОСТКИ

Нас, учеников, в мастерской трое: Лайош, Жига и я. День-деньской пыхтит пузатый движок; в токарных станках, покрывая наши инструменты золотой пылью, беспрерывно крутятся бронзовые заготовки. На обеденный перерыв отпущено полчаса: ни поесть толком, ни отдохнуть. В воздухе стоит запах машинного масла, в масле у нас и руки, им перепачкан наш хлеб. Нас, учеников, трое — три загнанные клячи. Всю неделю мы нигде не бываем: в ремесленной школе, откуда можно сбежать в бесплатный бассейн, летом занятий нет. И мы с семи утра до десяти вечера обтачиваем бронзу.

Но как-то в субботу нас вдруг осеняет: почему бы нам не двинуть в поход куда-нибудь в горы? Возьмем с собой Флоки, нашего пса, — искупаем его в ручье. А еще возьмем зеленый флажок, как у бойскаутов, а также еды и питья.

На следующий день в шесть утра мы весело слушаем, как стучат наши старые башмаки по спящим улицам; над головами у нас развевается флаг. Ошалевший от радости Флоки обнюхивает каждый булыжник. Вместе с ним мы садимся в трамвай и катим до конечной остановки. А дальше идем пешком, то взбираясь на холм, то спускаясь в долину. Как странно, вдруг замечаем мы, что земля вдали разноцветная: один клочок ржаво-коричневый, другой зеленый, облитый желтым, чуть дальше — лоскут синего бархата, а все вместе похоже на застывшие волны стеклянного моря. Говорим мало; мы, трое учеников, выбравшихся на природу, хорошо знаем заповеди туристов: не шуметь, не оставлять после себя мусор. Но, глядя на Флоки, невозможно удержаться от смеха: он гоняется за каждым жаворонком и, закинув морду, лает на жирных ворон. Но вот мы в лесу: нас обступают деревья, стволы их похожи на шероховатые слитки старого серебра; вокруг стволов вьются хороводы синих и желтых бабочек. Мимо, оглядываясь на нас, проползает уж. Забавно скачет древесная лягушка. Зеленоватая ажурная тень листвы, будто колеблемая призрачным ветерком, танцует у нас под ногами. Настоящий небесный ветер шумит наверху, в просвеченных солнцем кронах, а здесь, у подножья деревьев, воздух горяч и пахнет грибами. Повстречать бы еще косулю с глазами-жемчужинами или зайца, стоящего на задних лапах. Или заправского охотника, когда он, привалившись к дереву, сбивает клекочущего ястреба.

От лесной красоты у нас немного кружится голова; эх, жить бы здесь, почему мы не бывали здесь раньше! Лицо у меня горит, грудь будто пар распирает, сердце заливается колокольчиком. Что за чудо это воскресенье после душной мастерской! И мы шагаем, шагаем, как обезумевшие пилигримы, не зная преград, перед нами только дороги, свободные и прекрасные, на которые стоит ступить, и они нас ведут за собой. От солнца в нас уже закипает кровь; Флоки, вывалив язык, озорно поблескивает глазами. Мы идем так много часов подряд и вдруг оказываемся в знойных полуденных лучах — все вокруг пышет жаром, словно бесшумно горит воздух. Над землей до самого неба взметнулись языки пламени. А мы, трое учеников, жаримся в самом низу. Мы достаем бутылки с водой и жадно пьем, двигая кадыками. Оставшиеся глотки сливаем для Флоки — ух, как он лакает, стервец, его нос почти утонул в бумажном стаканчике. После такого блаженства нас охватывает усталость; чтобы совсем не сомлеть, Жига рассказывает анекдоты о Марче, о цыганах, о маленьком Морицке. Но вскоре он хрипнет и умолкает. От жары у нас горит во рту, плавятся кости, мы чувствуем, что вот-вот поджаримся. Никто из нас не прихватил с собой ни масла, ни вазелина. Волосы на непокрытых головах раскалились, по лицам градом катится пот.

Жига говорит: — Ну и жарко мне, Андраш. — Я говорю: — Мне тоже. — А Лайош: — Я мозоль на ноге натер… Ну а ты как, Флоки? — Но у Флоки башмаки в порядке. Разве вот шерсти на нем многовато, да от мух нет житья. Поначалу он за ними охотится, но потом лень и жара одолевают и его. Даже самые жирные жаворонки и вороны оставляют его равнодушным; он, правда, поглядывает на них своими черными бусинами, но от преследования отказывается. Мы дошли до вершины холма и будто попали в самую средину пылающего костра. Оглядываемся по сторонам: до ближайшей тени, если идти вперед, полчаса ходьбы, обратно — не меньше. Солнце застыло в зените; нам кажется, из-за лучей доносится колокольный звон. Долговязый Жига что-то высматривает в дали. — Ребята, — кричит он вдруг, — там налево дом. Уж точно там будет вода.

И мы тащимся, будто смертельно больные, налево. В предвкушении воды жажда наша растет. — Далеко еще? — вяло спрашиваем мы друг друга и уже чувствуем, как низвергается в наши глотки прохладная влага. Мы бредем с обгоревшими докрасна лицами, еле двигая ногами, переглядываемся. Завтра опять работа. Ну и прогулочку мы себе устроили! Надо было купить термос, как у бойскаута Пали. Купить, а на что? Часть заработка мы отдали в дом, остальное ушло на еду. Теперь у нас ни гроша… Добравшись до леса, мы валимся в тень. Но отдых почти не помогает — хоть воздух здесь попрохладней, в горле по-прежнему сушь.

— Пойдем, Жига, — говорю я, — пойдем, чтоб тебя разорвало.

Я пытаюсь засмеяться, но мышцы лица не повинуются мне.

Жига тоже изображает что-то вроде улыбки; а Лайош, тот совсем сдал — еле тащится, понурив голову. Стволы деревьев напоминают теперь не серебряные слитки, а змеев, изрыгающих нам в лицо огонь. А желтые и синие бабочки — точно порхающие язычки пламени. Земля под ногами парит.

— Домик, приблизься! — взываю я к дому. И Жига шепчет: — Приблизься… — Мы пытаемся улыбнуться; хочется верить, что, как по волшебному слову, домик с белыми стенами и колодец с ведром на цепи двинутся нам навстречу.

Однако не дом к нам, а мы ковыляем к нему. И уже видим, что дом не простой, на стене вывеска: наверно, это корчма или лавка. И колодца-то не видать вблизи, его нету, а стоит под навесом стол, покрытый красной скатертью, вокруг стола — стулья. Мы приближаемся к дому, глаза у нас горят: что-то ждет нас здесь?

Лайош говорит: — Пацаны, у кого есть деньги? — Хриплый голос его звучит как с того света.

Мы шарим в дырявых карманах — кроме воздуха ничего там нет. Не падать духом, говорю я себе, попытка не пытка, пойду попрошу напиться бесплатно.

Я иду, а они остаются снаружи. Но, не успев войти, замираю на месте. Громыхая цепью, на меня движется огромный пес, он раскрывает пасть и заливается таким лаем, будто в глотке у него спрятана пушка. Я пячусь назад, и тут появляется высокая женщина. На ней юбка и блузка, больше ничего; она босая, с толстыми икрами. Юбка вьется вокруг ее ног.

— Что прикажете? — смотрит она на меня.

Теперь я чувствую, как трудно вымолвить: — Тетенька, дайте водички… — Но что еще я могу сказать? — Тетенька, — говорю я, — нельзя ли у вас попросить воды?

Зеленоглазая баба смотрит на меня таким взглядом, что я предвижу ее ответ.

— Десять филлеров стакан.

Трижды десять, с ужасом думаю я, да еще Флоки. Откуда нам взять столько денег!

— Тетенька, нам простая вода нужна!

— Колодца тут нет. Простую воду тоже носить надобно, отсюда добрых полчаса ходу; и хранить ее, остужать.

Она исчезает за дверью, разговор окончен. Ребята бросаются ко мне:

— Ну, что?

— Нет воды?!

В глазах их отчаяние.

— Десять филлеров стакан, — говорю я убитым голосом. Мы молчим, будто мертвые. В доме полно воды, а мы жаримся тут на солнце, подыхая от жажды.

Я опять иду к двери, стучусь: — Тетенька, ну пожалуйста, — прошу я униженно, — дайте хоть немного водички.

И тотчас за моей спиной раздается свирепый лай. Женщина будто собаке передоверила нам ответить.

Хоть бы муж у нее был помилосерднее, или еще кто-нибудь. Вдова небось… Лайош сидит на земле, уткнувшись лицом в колени, и, похоже, плачет от жажды. Флоки валяется в тени, будто дохлый. А Жига, я вижу, глотает слюну.

Но тут вдруг Лайош вскакивает, как сумасшедший: лицо у него в слезах, он весь трясется от злости: — Дайте воды! — хрипит он и, сжав кулаки, направляется к двери. — Тетка! — вопит он вне себя. — Давай воду, не то…

На пороге распахнувшейся двери вырастает женщина, в руках у нее выбивалка. Она возвышается над Лайошем, как исполин.

— А ну убирайся! Буркуш! — кричит она собаке, и та принимается неистово лаять.

Сразу видно: жадина, скопидомка, ждет покупателей, как же, станет она переводить на нас воду! Впрочем, может, она бы и сжалилась над нами, кабы этот сумасшедший Лайош не кинулся на нее.

— Тетенька, — голос у Лайоша дрожит. — Чего бы злая такая!

Этого только не хватало! — Хулиганы! — Тетка замахивается на Лайоша, но он увертывается, и удар приходится ему по спине. Тут уж нас всех отхватывает ярость, нет, такого мы не потерпим.

Ненависть душит нас; ясно, что из милости нам здесь воды не получить. И тут Лайош, как пьяный, бросается на женщину, та колотит его, но Лайош умудряется садануть ее головой в живот, женщина охает и судорожно сгибается. Одной рукой она хватает Лайоша за вихор и пытается укусить его; Лайош вопит; пес воет, Флоки кидается на него с диким лаем, громыхает цепь, от невообразимого гама собаки остервенели. Тут мы все бросаемся на женщину. Не проходит и полминуты, как она распростертая лежит на земле, и мы придавливаем ее коленями. Лайош достает веревку, чтобы связать ей руки и ноги, но женщина начинает брыкаться и визжать: — Убивают!

Мы шикаем на нее: молчи, ведьма, не могла уж дать по глотку воды! Жига, пыхтя, сидит на груди у тетки и держит ее руки, я прижимаю живот и ноги. Но как только Лайош приближается к ней с веревкой, она снова пытается сбросить нас, и тут неожиданно блузка ее распахивается, обнажая дивную, пышную грудь. Какое мгновенье! Такого еще не было в нашей жизни. Теплая, полная, предстала перед нами женская грудь; я вижу, как Жигу бьет озноб, будто жажда уже не мучит его, он падает и, как безумный, целует грудь. Лайош, забыв, что он собирался вязать женщине руки, застывает, словно парализованный, и дивится чуду. Потом тоже бросается на нее. Я держу в руках голые икры и чувствую, как бешено стучит мое сердце. А женщина уже не сопротивляется — она лежит, вздрагивает, вздыхает… Все это похоже на сон.

Но вот женщина стряхивает нас с себя, как яблоня яблоки; раскрасневшаяся и могучая, встает она на ноги.

— Ну что, расхотелось пить, мальчики? — весело смеется она. Мы зачарованно смотрим на ее крепкое тело, и опять все кажется нам волшебным сном.

Нам хочется смеяться и плакать, снова и снова целовать ее, но теперь мы уже ее побаиваемся, хотя и не совсем так, как прежде. А она ходит среди нас, командует: — Садитесь, — и мы садимся… — Как тебя звать? — спрашивает она меня.

— Андраш.

— Ох-х, — смеется она и грозит мне кулаком.

И, ставя на стол большую бутылку минеральной воды, снова обращается ко мне: — Сколько тебе лет, Андраш?

— Пятнадцать, — отвечаю я, чувствуя себя избранником.

Теперь она стыдит Лайоша.

— Ах ты волчонок! — говорит она ему.

Мы пьем воду стакан за стаканом, пьет и Флоки, повизгивая от восторга. Мы выдули уже две бутылки минеральной, но женщина не жалеет и третьей.

Когда мы собираемся уходить, я говорю: — Мы заплатим, тетенька, — и опускаю глаза.

Она хохочет: — Когда же вас ждать?

Мы переглядываемся и хором кричим: — В следующее воскресенье!

— Вот и ладно, — машет она рукой и, встав в дверях, смотрит нам вслед. А мы высоко подымаем зеленый флажок и, расправив плечи, затягиваем песню. Но, прежде чем скрыться в темнеющем лесу, оглядываемся еще раз.

1931

Перевод В. Середы.