Новеллы

ПЯТЬДЕСЯТ

С давних пор я сижу без работы. Как отправишься с утра в поисках места, то попутно на все про все время найдется. Хочешь — смотри в свое удовольствие, как катятся колеса трамвая, как поливальная машина работает. За долгие месяцы безрезультатных скитаний мне удалось усвоить, что в такт трамвайным колесам вращается и электромотор; придет пора, и я наверное узнаю, каким образом регулируется напор водяной струи в поливальной машине, за которой — увы! — не гоняются босоногие ребятишки, как в былые времена за конскими упряжками, тянувшими жестяные, похожие на гигантские яйца, бочки. Времени у меня хоть отбавляй: можно наблюдать, как, кружась, падают листья, можно стоять в толпе зевак у места уличного происшествия. Когда прибывает карета «скорой помощи», я привстаю на цыпочки, чтобы разглядеть происходящее, и дожидаюсь, пока машина промчится мимо, громко воя сиреной. В окошко виднеется спина врача, склонившегося над пострадавшим, а иногда удается разглядеть забинтованную голову или бледное лицо человека, лежащего на носилках.

Два десятка лет я прослужил главным бухгалтером при акционерном обществе «Шелк». Достаточно упомянуть: Балла, из «Шелка», — и этим все сказано как для заправил, так и для мелких сошек в нашем деле. Да я и сам пока что не забыл, кто я такой. Зимою, бывало, кутался в теплое, подбитое темным мехом пальто, лицо всегда чисто выбрито — парикмахер ко мне наведывался каждое утро, — сорочка ослепительно свежая, галстук солидный и с изысканным узором, на пальце сверкает массивный золотой перстень, а в нагрудном кармане у сердца — бумажник, где непременно хранится несколько сотенных, а иначе мне вроде бы чего-то не хватает. Вижу перед собой белые листы бухгалтерских гроссбухов, разграфленные бледно-красными линиями; вижу, как мое перо жирными или тонкими цифрами выводит статьи баланса… Вижу, как генеральный директор похлопывает меня по плечу и говорит: — Вот что, друг мой, выпишите-ка себе чек на полторы тысячи… — это награда за составление балансового отчета, а к ней еще приплюсовывается рождественская премия, да и летний отпуск мой ассигновался начальством. Вся моя тогдашняя жизнь напоминала плавно мчащийся автомобиль, рессоры которого безукоризненно оберегали пассажира от толчков на ухабах. И последнее, что запомнилось мне из прежней моей жизни, — это масса людей, учтиво раскланивающихся со мною.

Ну, а теперь… теперь у меня устает спина, оттого что я стараюсь держаться так же прямо, как и прежде. Возможно, это упадок сил от плохого питания. Но самое удивительное превращение произошло с моим языком. Раньше он был у меня не органом речи, а скорее молчания, обо мне так и говорили: «Из Баллы слова не вытянешь», — а теперь… может, я настрадался и чаша терпения моего переполнилась, но меня словно прорвало: радуюсь, если удастся подцепить первого встречного, кто не прочь выслушать мои излияния. Да и слова у меня появились какие-то новые. Поначалу я с уверенностью заявлял: кто два десятка лет прослужил главным бухгалтером в «Шелке», тот и в нынешние времена не пропадет… И собеседник не только со мной соглашался, но еще и заверял меня, что, мол, и в самом деле ничего не потеряно… Повидаешься так, потолкуешь с человеком разок-другой, а потом, глядишь, он с тобой едва раскланивается при встрече и всем своим видом дает понять, что спешит по неотложным делам… И тут меня начал одолевать страх. Я увидел себя со стороны: отощалый, неловкий, — и почувствовал, что утратил свое былое реноме. Под конец в числе моих знакомых остались лишь торговые агенты — голь перекатная вроде меня самого. Иной раз остановится кто-нибудь из них отдышаться, прислонясь к фонарному столбу, вытрет платком вспотевший лоб, расстегнет воротничок и, обратив ко мне распаренную, красную, как вареный рак, физиономию, слушает, что плетет былой кумир крупнейшего акционерного общества. А я уже во время разговора чувствую: выслушивает-то он, чтобы на прощание по плечу похлопать, а дома рассказать дражайшей супруге, до чего я докатился…

Ведь поначалу я твердил всем и каждому: ни за что, мол, не соглашусь, если предложат меньше восьмисот пенгё в месяц. А теперь, стоит кому-нибудь упомянуть о несчастной сотняге, и тотчас навостришь уши… Живет на нашей улице один молодой человек; мамаша его годами норовила к нам подольститься, а вся родня расшаркивалась-раскланивалась в надежде, что я рано или поздно пристрою юношу к нам в акционерное общество. И вот этот молодой человек недавно подыскал себе тепленькое местечко, а когда он сообщил мне, что жалованья ему положили сотню в месяц, я мрачнее тучи сделался.

О домашних моих и говорить не приходится. Жили — как сыр в масле катались, а мне очень по душе была эта жизнь без забот, без печалей. Сынок мой и дочка всегда разодеты были в пух и прах. К столу им подавались разные деликатесы, а если мы с женой бывали званы куда-либо на ужин, то и детей с собою брали. Теперь же всей семьей чувствуем себя как с похмелья. Или как потерпевшие кораблекрушение, у которых день ото дня убывают последние припасы. Нам вчетвером приходится жить на выходное пособие, и сумма, поначалу казавшаяся большой, тает прямо на глазах. Среди дня я еще хорохорюсь, этакого героя разыгрываю перед домашними. Самое скверное, что в их присутствии не дай бог обронить какое-нибудь даже малейшее обещание: они берут его на заметку. И мало того что сдержать обещание все равно не удается, так я еще вынужден десятки раз долго и подробно объяснять им, отчего меня постигла неудача.

Но вот однажды некий маклер, который последнее время едва удостаивал меня кивка, поманил меня рукою с противоположной стороны улицы. Я подошел и смиренно вытянулся перед ним, бросая исподтишка робкие взгляды.

— Знаете что, господин Балла, пожалуй, дам я вам один адресок. Обратитесь туда после шести вечера — авось повезет.

И вот в руках у меня бумажка с адресом. Я раз сто успел перечитать его, пока добрался до дому. Маклер еще подбодрил меня: по вечерам, мол, после шести, посетителей принимает самолично управляющий фирмой, к нему и зайдите, расскажите, кто вы и что вы, где прежде служили.

Радостное возбуждение охватило меня. Правда, это была не менее чем сто пятидесятая попытка устроиться на работу, но на сей раз ситуация казалась мне более обнадеживающей: и сама фирма стародавняя, и управляющий — не новичок в своем деле, мы тесно сотрудничали в былые времена… Я прилег отдохнуть, чтобы к шести быть в должной форме, и сквозь полудрему видел, как родственники мои все вместе, а затем каждый порознь берут в руки бумажку с адресом и — хотите смейтесь, хотите нет — начинают вполголоса молиться.

Всем семейством меня проводили до дверей подъезда, дочь дважды поцеловала на прощание… Надежда до такой степени окрылила меня, что по дороге я почувствовал себя чуть ли не прежним Баллой, который совсем недавно покинул акционерное общество «Шелк», чтобы занять приличествующее место в другой фирме.

Там вся атмосфера и в самом деле внушала надежду: просторные кресла, приятный запах кожаной обивки и устойчивый аромат дорогого табака, полнейшая тишина, множество обслуживающего персонала…

И наконец я предстал перед управляющим — седовласым господином в очках, лет этак около шестидесяти. Это также показалось мне обнадеживающим обстоятельством: двум пожившим людям легче понять друг друга.

Дальше действительно все пошло как по маслу. Собеседник задавал мне вопросы, а я демонстрировал свои знания и опыт, причем не укоренившимся за последнее время тоном просителя, а в духе прежнего Баллы. При первых же словах я почувствовал: управляющему импонирует все, что я говорю. При этом чувство у меня было такое, будто на мне прежний мой костюм… я даже позволил себе присесть у стола, и мы увлеклись беседой на волнующие нас обоих темы. Он упомянул кое-какие неполадки в бухгалтерских делах фирмы, недочеты, которые не укрылись от его глаз… Я мгновенно уловил суть проблемы, и мой ответ удовлетворил его. Вот-вот должна была зайти речь о будущем жалованье, и я понял, что на сей раз мне удастся проявить большую взыскательность и показать, что я, мол, тоже не лыком шит и не все условия приму… Я видел, что здесь не поскупятся на лишнюю сотню, был бы работник стоящий, и где-то в глубине души уже рисовал себе картину, как дома я небрежным тоном бросаю жене: — Шестьсот пенгё в месяц да плюс премиальные за составление баланса…

Рука седовласого господина коснулась коричневой шкатулки для сигар; он уже приподнял крышку, чтобы предложить мне закурить, и я почувствовал себя на седьмом небе. Раскурим сигары и вовсе разговоримся по душам; дойдет дело до воспоминаний, окажется, что у нас масса общих знакомых, и вот, когда мы окончательно сблизимся в задушевной беседе, управляющий звонком вызовет к себе секретаршу и продиктует ей приказ о моем назначении.

— Простите, господин Балла, последний вопрос, — он поднял на меня взгляд, — сколько вам лет?

— Пятьдесят, — ответил я, глядя на сигару, которой в следующий момент надлежало очутиться у меня во рту.

И тут он отпустил крышку; шкатулка со стуком захлопнулась, а управляющий чуть отодвинулся назад, словно отстраняясь от меня.

— Какая жалость, ведь вы нам по всем статьям подходите!.. Однако я не имею права использовать вас.

Я во все глаза смотрел на него. А его взгляд уже ушел куда-то в сторону, словно важному господину было жаль затраченного на меня времени и мысли его поглощены были очередной заботой, — типичнейшая черта деловых людей…

Но я-то именно сегодня не ощущал бремени своих пятидесяти лет. Я уверен был, что в течение двух дней способен стать прежним Баллой, которому любая работа по плечу, способен навести порядок и держать в ажуре любые бухгалтерские дела. «Пятьдесят лет! — Я даже рассердился. — Да разве это возраст?»

— Прошу прощения, господин управляющий, — вымолвил я, — а сколько лет вам?

— Пятьдесят восемь, — ответил он.

— И кто посмеет сказать, что вы ни к чему не пригодны? Пятьдесят лет — какая чепуха! Да мы с любым из молодых можем соперничать! Извольте испытать: поручите одно и то же дело мне и молодому бухгалтеру! Извольте проверить, и вы сами увидите!..

Я говорил и говорил — отчаявшимся, упавшим голосом. Вот он снова, твой просительный тон, подумал я и вдруг поймал себя на том, что соглашаюсь гнуть спину даже за сто пятьдесят пенгё, что набиваюсь чуть ли не в рассыльные… И лишь потом, очутившись на улице, я сообразил, почему управляющий подталкивал меня к двери медленными, плавными взмахами рук, словно открещивался от меня. Я был для него кошмарным призраком: мне-то — пятьдесят, а он восемью годами старше… Он обязан был прогнать меня, потому что мне пятьдесят лет, но при этом невольно думал: а что если бы он сам вот так же стоял здесь просителем и человек, от которого зависела бы его судьба, расспрашивал бы его, кто он и что, а под конец, когда дело казалось улаженным, поинтересовался бы, сколько ему лет, и он с дрожью в сердце признался бы — «шестьдесят»… или: «шестьдесят пять»…

Я уже взялся было за ручку двери, когда он остановил меня:

— Погодите-ка, господин Балла, — и запустил руку в шкатулку с сигарами. Он угостил меня не одной сигарой, а шестью, чтобы хватило впрок. Выдал мне целых шесть сигар на все оставшиеся годы жизни.

Прими управляющий меня на работу, он ограничился бы лишь одной. Ведь с послезавтрашнего дня у меня было бы все: жизнь, надежды, кредит, — я мог бы приобрести себе сигары, одежду, хлеб, масло, счастье. А вместо всего этого — в кармане у меня шесть сигар, и я тащусь домой.

Что бишь я сказал напоследок?

— Выходит, если тебе стукнуло пятьдесят, так и умирать пора?

— Нет, что вы! — возразил он. — Но, к сожалению… — остальные слова застряли у него в горле.

Зачем только повстречался мне этот маклер! До тот минуты я хоть и бродил бесцельно, зато не терял надежды. Мне и в голову не приходило, что на мне роковой ярлык: пятьдесят! Человек пятидесяти лет, а не тридцати- или сорокалетний. Пятидесятилетний старик, перед которым захлопнулись врата жизни.

А дома меня тоже подкарауливал сюрприз. У нашего подъезда висит табличка с надписью:

„Разносчикам и нищим вход воспрещен.

Прислуге разрешается пользоваться только черным ходом“.

И пятидесятилетним, приговоренным к смерти, тоже, до того явственно произносит во мне чей-то голос, что я подчиняюсь ему и направляю свои стопы к черному ходу.

Кошки разбегаются передо мной в разные стороны, а я медленно взбираюсь по лестнице: сердце мое с трудом переносит подъемы, ведь мне пятьдесят лет.

1934

Перевод Т. Воронкиной.