Новеллы

ДЕРЕВЯННЫЕ БАШМАКИ

Синильщик прошелся по комнате, косолапя и переваливаясь, как медведь. Он был в новых башмаках на высоченной деревянной подошве, поднимавшей его на целую пядь. Желтая кожа, смазанная салом, тускло поблескивала. Старые башмаки выглядывали из-под котла, мятые, темные от сырости, с растрепанными шнурками.

Он ходил взад-вперед между котлами и чувствовал, что каждый шаг его с особенной силой попирает землю. Тяжелые руки неуклюже свисали вдоль тела, а лицо все больше и больше наливалось кровью.

Вот что не давало ему покоя: хоть он и здоровее всех здешних парней, хоть и гремит его голос, словно мортира, и сотрясается от его шагов земля — а все же девушки сторонятся его, как будто их отпугивает такая чудовищная сила. Никогда ему не доводится перекинуться словом с женщиной, речь его груба, а голос чересчур зычен, и нет на земле человека, ради которого ему стоило бы прихорашиваться, вот он и ходит с лохматой огненно-рыжей шевелюрой и колючей бородой, безобразный и звероподобный.

Все это так, но сегодня… сегодня он с довольной ухмылкой поглядывает на новые башмаки. Ого-го, таких никогда не было и не будет на всем белом свете! Ого-го, в этих великолепных башмаках он стал выше всех деревенских парней — да-да, выше, а не только сильнее! Громко сопя, он сует в карман деньги. Ну вот, теперь можно и в корчму!

По дороге он полюбил свои башмаки еще сильнее. Кругом темно, и он идет сквозь эту темень, подобный огромной литой статуе. Кругом темно, но сегодня он так могуч, что свободно разводит в стороны деревья, попадающиеся ему на пути, а потом, оглянувшись, прислушивается к шелесту потревоженных листьев. Сегодня он силен, словно ветер, словно буря… как они шуршат, шелестят, эти листья! И кровь течет по жилам бурным потоком, словно кто-то гонит ее по кругу, с головы до пят. Возле сердца эта огненная река закручивается в бешеном водовороте, а поднявшись к мозгу, пенится и злобно гудит, будто разбиваясь о скалы. Камень, весом никак не меньше центнера, попадается ему на пути: Шебешта хватает его, понимает, что он тяжелый, но почти не чувствует тяжести.

Он усмехается: «Пушинка!» — и легко отбрасывает камень с дороги. Беда в том — и он сознает это, — что девушка, попадись она к нему в объятия, показалась бы хрупким цветочным стебельком в его огромных лапах. Надломился и увял бы этот стебелек, раздавленный грубыми пальцами. Иногда ему чудится, что он и вправду мог бы ненароком задушить девушку в объятиях, если бы вдруг сорвалась с цепи его бешеная страсть.

Сегодня Шебешта решительно сам не свой, он даже дышит как-то странно: сперва надувается, словно пузырь, потом втягивает щеки, изрыгая воздух. Все было бы хорошо, совсем хорошо, да вот только грызет что-то изнутри, не дает покоя огромному сердцу. Стучит оно, словно молот, но страдает, страдает от одиночества. Эх, сделать бы что-нибудь такое, чтобы потянулось к нему женское сердце, да только не умеет он быть ласковым. Вот если бы загорелся какой-нибудь сарай, а он, сам охваченный пламенем, спас бы девушку из огня, или набежали бы откуда ни возьмись разбойники, а он справился бы с ними одной рукой!

Вот и корчма. Свет лампы колеблется в клубах дыма, человеческие тела, стаканы с палинкой и вином тоже купаются в густом пару. Шум, гомон; не только люди — сама корчма разговаривает характерным языком стаканов, ножей и вилок. Но гулкий голос деревянных башмаков Шебешты разом покрывает все эти звуки. Башмаки стучат, громыхают, люди один за другим оборачиваются на стук, но тут же вновь склоняются к своим тарелкам, возвращаются к прерванной беседе. Все они знают и даже, пожалуй, уважают Шебешту за его зверскую силу, но вообще-то им нет до него дела. Он настолько силен, что с ним уже давно никто не связывается, сила его — неразменная монета — предоставлена самой себе. Но Шебешту неизвестно почему особенно тянет согреться чьим-то вниманием, ну, хоть к его башмакам. Как он был бы счастлив, если бы кто-нибудь заметил и похвалил обнову! Если бы его позвали: «Эй, садись-ка с нами! Ну-ка, ну-ка, покажи свои фартовые башмачки…» — но ничего такого не происходит, только корчмарь как обычно подталкивает ему две литровые кружки, только собственное отражение кивает ему с донышка и плещется, кокетливо пританцовывая, вино, только оно и старается ему понравиться. Пьет Шебешта, пьет, словно осушает огромный колодец, глубокий винный колодец, куда вино из винограда выжимают горы, а каждая виноградина величиной с кулак. Откуда-то из глубокой глуби бьет ему в голову это вино: обычно два литра Шебеште нипочем, а сегодня винная река впадает в реку крови, бушует в ней, словно буря, и его буквально распирает сила. Он вот-вот взревет или завоет.

Те, кто все же посматривают на него, замечают, что он становится страшен, видят, как блуждает его горящий взгляд, и на всякий случай заслоняют собой своих женщин, а сами выжидают с ножиками наготове. Но в этот самый момент появляется коротышка Тони — маленький человечек, которого судьба оделила помимо уродства еще и горбом. У него лисьи повадки, плутовской и вкрадчивый взгляд.

Этот Тони вечно принесет какую-нибудь новость. Вот и сегодня он сообщает, что рыбная ловля отныне запрещена. Паромщик привез известие с того берега, от графа: так как налог по сей день не уплачен, река для рыбной ловли закрыта. Можете искать деньги, где хотите, хоть на кладбище — дело ваше. Днем и ночью сторожа будут ловить всех и каждого, кто осмелится нарушить запрет. Если же таких случаев будет много, тогда он, граф, совсем закроет переправу и перестанет покупать у здешних жителей тканье — словом, пусть они себе там, на том берегу, живут как знают.

У кого-то вырывается: «Ну, нет…» — и только. Суровая судьба отучила их говорить: «Ну, нет… эдак не по правде выходит!» Конечно, не по правде, но кому какое до правды дело?

— А все же надо бы нам разок припугнуть графа! — храбрится Тони. — Надо бы показать ему, что с нас довольно, пусть и он хоть раз испугается как следует!

О, это да, уж чего бы лучше, если бы испугался граф, затрясся от страха, если бы задрожали его губы и встали дыбом волосы, — но что надо сделать для этого? Поджечь замок? Осквернить у него на глазах единственную красавицу дочь? Но замок надежно охраняют стрелки, а дочку они и не видали никогда.

Шебешта слушает молча. Голову он склонил набок: пусть кровь бушует только с одной стороны, а другая хоть немного проветрится. Только сдвигаются сами собой брови, только набухает и набухает необычайная сила — и вот он уже сотрясает колонны графского замка и тащит в зубах, ухватив за платье, графскую дочку. От этих картин его сознание мутится, и вроде бы даже не он сам, а пожирающее его пламя выкрикивает своими алыми язычками:

— Я иду к графу!

— К графу собрался? — пожимает плечами сидящий напротив старик. — Ступай себе на здоровье. Никто тебя туда и не впустит.

— Ночь на дворе, поздно, — добавляет другой.

— Да и с чего это граф испугается синильщика?

Но с Шебештой продолжают твориться чудеса: его сердце, мозг, печенка сходят с насиженных мест и пускаются в плавание, словно подмытые течением островки. Деревянные башмаки возносят его над всеми. И тут взгляд его падает на картину, висящую на стене: два бородатых рыбака, сидя в челноке, с изумлением и восторгом следят глазами за Иисусом, а он ступает нежными, босыми ногами прямо по синим волнам. Идет себе вперед, а синие волны ластятся к нему, словно ручные зверюшки.

Расхохотался Шебешта — и вот он уже в дверях.

— А ну пошли, раз я сказал! Все идите за мной, я перейду прямо так, — и ткнул пальцем в новые башмаки, — вот так перейду, пешком, как Иисус!

— Остановись, — кричат ему старики, но и сами уже тянутся следом, словно листья, влекомые ураганным порывом. А ведет всех за собой Шебешта со своей пылающей гривой, и мнится всем, что он-то сумеет перейти реку. А если уж перейдет, если все-таки перейдет «аки посуху» и скажет: «Позволь нам ловить рыбу, граф!» — что-то ответит граф Шебеште?!

И все идут следом — как же иначе! Сердца бьются учащенно, в глазах у всех — шагающий по водам Христос.

Шебешта подходит к реке, он не глядит уже, куда ступает нога, только всматривается жадно в противоположный берег, откуда падают на воду отблески фонарей, словно припасенные землей для себя звезды. Сколькими шагами перемахнет он бурную реку: двумя? тремя? Ворвется ли в замок через окно или с ходу высадит стену? Шебешта оборачивается к идущим следом, бормочет: «А башмаки-то — новые!» — и опять устремляется вперед.

Вот он подходит к самой воде, и решительно делает следующий шаг, и идет по воде, по волнам, топча прибрежную пену.

Внезапно он вроде бы оседает глубже, и течение сносит его пониже, но вот он вновь появляется из темноты и вновь шагает по гребешкам пены.

Потом раздается вопль.

И еще один. Ничего не разобрать — рот Шебешты полон воды, и он воет нечленораздельно, как зверь.

У кого-то находится огарок свечи. Его зажигают, защищая плащом от ветра, и склоняются над водой…

На другой день многие видели: что-то плывет по реке. Плывет, исчезает в водоворотах, потом показывается вновь, пока наконец не пристает к противоположному берегу в маленькой бухте.

Это был он, синильщик. Лицо его было обращено к небу, из воды торчали новые башмаки. Рот был открыт, и время от времени из него выплескивалось немного воды. Его глаза как будто все еще были устремлены на графский замок. Потом по реке пошла рябь, его слегка закружило, он покорно оторвался от берега и поплыл к морю.

1932

Перевод В. Белоусовой.