Новеллы

ГОЛЫЙ

Отец сразу сдал. До сих пор он держался прямо и ни на что не жаловался. Но вчера вечером раскашлялся: — Вот уж и легкие у меня не те, что прежде. — Проходя под лампой, он взглянул на свет и закрыл глаза: — Зрение тоже слабеет. — А когда ложился спать, проговорил: — Надо бы подложить подушку под поясницу, а то побаливает. — Я слышал эти его слова. Кусок у меня встал поперек горла, лицо в свете лампы сделалось изжелта-бледным.

Отец, лежа в постели, подозвал к себе мать:

— Никудышный я стал. Чувствую, меня всего скрючило, а тут, — он указал на свой лоб, — слишком много теперь забывается.

Мать горестно прослезилась и посмотрела на меня.

Сердце мое стиснуло страхом, а рука замерла на полпути, хотя меня отвлекли в тот момент, когда на тарелке остались самые лакомые кусочки. Отец выглядел совсем слабым, одряхлевшим, усыхал прямо на глазах, и ему, бедняге, словно бы доставляло удовольствие выказывать себя измученным и хилым.

— Сам видишь, мой земной труд окончен. С завтрашнего дня заступай на мое место.

Мать плакала навзрыд: отец был чуть ли не при смерти. Мне тоже хотелось заплакать, но я сдержал себя и клятвенно произнес: — Обещаю заступить на твое место и работать так, чтоб в деньгах был достаток.

От этих слов моих рыдания матери поутихли, а отец только вымолвил: — Трудно сейчас заработать, чтобы на все хватало…

С петухами я был уже на ногах, наскоро оделся, исполненный радужных надежд. Затем предстал перед отцом: — Я могу идти?

Отцу было трудно тотчас ответить, сон смежал ему глаза, и, должно быть, поэтому взгляд его был затуманен, когда он благословил меня: — Можешь вступать в жизнь.

Он напоследок окинул меня взглядом и повторил: — Вступай в жизнь, сынок!

Я вышел из дому успокоенный: ведь отец благословил меня. И я знал, на что он меня посылает…

Однако могу признаться, что хотя тяну свою лямку всего лишь с утра, но голова моя горит как в огне и плечи разламываются под тяжким бременем… От усердия я лезу из кожи вон, мчусь, куда зовут и куда не кличут… Предлагаю все подряд, будь то к выгоде иль к убытку: — Купите, купите же у меня! — Перекупщики посмеиваются, меряют меня взглядами. Торговля нынче не идет. Небо заволокло, плакали все наши надежды…

О, если бы мне не нужно было вечером выложить на стол обещанные деньги… Если бы я клятвенно и со всей убежденностью не заверил родителей!.. Но я обнадежил их и оттого мечусь теперь как угорелый.

— Предлагаю от души и по сходной цене: покупайте, берите! Сегодня торгую свой первый день, поддержите почина ради!

— Но ведь в кошельках у нас пусто! — возражали мне. — И на душе прямо кошки скребут. Отчего бы это?

Я не могу объяснить им, отчего это так. Откуда мне быть сведущим, коли я сегодня впервые узрел белый свет… И зачем заверил я родных столь горделиво? Обронить бы осторожно: «Вот ужо постараюсь», — или же по крайности: — «Вдруг да повезет…» Но я с уверенностью заявил: «Сделаю!»

Наступил полуденный час, когда даже жалкие побирушки и те отдыхают… А я знай себе домогаюсь своего без передышки.

— Дайте впервые в жизни заработать на кусок хлеба — купите у меня, купите!

Люди обедают, гонят меня прочь, насмехаются надо мною: — Поесть не дадут спокойно, экая невоспитанность приставать за обедом! У вас даже и образцов нет вашего товара, и вообще, взгляните на себя, молодой человек, — на кого вы похожи?..

Я заколебался; да стоит ли продолжать свои попытки? Вид у меня и впрямь неказистый: лицо растерянное, в испарине, волосы чересчур отросли и стискивают голову точно жаркий меховой колпак. Костюм залоснился, поношен, башмаки все в грязи. А я, жалкий и бледный, пытаюсь укрыться в этом тряпье. Одежда обволакивает меня, она — мой тиран и повелитель. Разве не так? Ведь по одежке встречают, а у моей одежки вид убогий. Старая заваль, дрянные обноски, но тем-то они и милы сердцу моему… Где бишь я износил их? По лугам, по лесам, у тихоструйного ручья бегая, над томами сказок до зари просиживая… Сжилась, срослась со мною эта нескладная одежда: и воротничок, и галстук, и башмаки. То были одежды моей юности. Одеяния мечты.

Вот оно что!.. Теперь понятно, почему с таким недоверием отнеслись ко мне торгаши и дельцы. Ведь я вступил в жизнь, облаченный в одеяния моей юности, моих юношеских мечтаний…

Я тотчас свернул свою торговлю и опрометью бросился домой. Конечно же, другая одежда нужна, иначе насмешек не оберешься…

Ах, отец, отец, отчего же ты не сказал мне?.. И ты, мать, отчего не предостерегла, не удержала?.. А я, глупец, отчего же сам не додумался?..

На нашей улице меня встретила глубокая тишина. Так бывает, когда у человека замирает сердце. Там и сям перешептываясь, сновали люди в черном с плачущими, скорбными лицами.

А я сломя голову летел домой. Еще не поздно, ведь сделки заключаются и под конец дня… И невдомек мне было, что люди оглядываются мне вослед: «Смотри, как летит, знать, чует…»

Я принялся на ходу стаскивать, срывать с себя одежды, чтобы к тому моменту, когда доберусь домой, можно было немедля переоблачиться и снова поспешить по делам. Капли пота скатывались со лба и падали в пыль, но зато воротничок уже валялся на земле, за ним полетел и галстук, а неподалеку от дома я сбросил и пиджак. В отчаянной спешке я не оставил на себе почти ничего из прежней одежды и, едва переступив порог, сорвал с себя и старую рубашку.

Задыхаясь, ворвался я в дом: — Скорее новую одежду… в этих обносках нельзя вступать в жизнь!

В доме беззвучно горели большие свечи, и хотя все вокруг было белым-бело, тем глубже чувствовался траур… Отец умер; мать плакала, стиснув руки у сердца. Я же, почти голый, стоял у гроба, и, хотя сердце мое тоже было стиснуто болью, против воли, задыхаясь, я произнес: — Мне нужно все новое, новый костюм.

— Ох, — всхлипнула мать, — откуда ж ей взяться, новой одежде? Костюм у отца был один-разъединственный, в том его и положили. Или ты не знаешь, что у бедняка больше одного костюма не бывает? В чем же ты пойдешь на похороны, ежели всю свою одежду повыбрасывал?

— Может, не обязательно хоронить его в костюме? — спросил я. — Ведь там он ему без надобности, а мне костюм для дела нужен…

Мать вздохнула: — Что отцово было, пусть уж ему и останется… А ты свое раздобудь себе сам…

Я стоял как пришибленный; потом мне пришлось скрыться с глаз долой. Пришли могильщики, стали заколачивать гроб. Заколотили отца, вместе с костюмом, и унесли прочь…

Я слышал, как звонил по нем колокол; должно быть, немало народу провожало его до могилы. А сын его, как есть голый, украдкой выглядывал из окна…

1926

Перевод Т. Воронкиной.