Новеллы

КАМЕНЩИКИ

Взялись мы выстроить к сроку четырехэтажный дом. Трудились артельно: пятьдесят пять каменщиков на аккордной оплате, остальные — поденщики. И вот как-то, смотрим, подкатывает на такси господин Херц, архитектор. Ударил он колотушкой в железный лист, что у нас вместо колокола. Мы отложили мастерки, молотки, отвесы. Уселись внизу, а господин Херц на леса взобрался.

— Вот что, люди! — начинает он зычным голосом. — Октябрь уже на носу! Если до первого не закончите кладку, с меня неустойку сдерут. Уговор уговором, а придется подбросить вам каменщиков, иначе не справитесь! На худой конец, сдельщики получат чуть меньше. — И поворачивается к десятнику: — Богнар, наймете еще десятерых! Кончать надо эту волынку!

У нас и так-то едва выходило по пятнадцать — шестнадцать пенгё на брата, а коли еще кладчики подвалят, мы меньше поденщиков заработаем. Начали мы роптать: — Дайте нам свет, будем ночью класть, только не присылайте на нашу шею этих десятерых. Не то мастерки побросаем.

Архитектор стряхнул с сигаретки пепел. — Ну что ж, — говорит, — хорошо. Можете хоть сейчас убираться отсюда всей шатией. Если десять вас не устраивают… сотня сбежится… стоит мне только свистнуть!

Слово взял дядя Херольд, стал с архитектором торговаться; мы его поддержали, а наш десятник — он под началом Херца уж не впервой работает — рукой махнул: пустое все это, как Херц сказал, так и будет.

И точно, на следующий день прибыли десять кладчиков. Среди них один деревенский. Я это понял по выговору, как только он назвался: Хёдьмёги. Физиономия у него была, прямо скажем, не из приятных. Губастый, что твой негр. На кладке он работал между мной и Миснаи. Мы двое потом обливаемся, глаза кирпичной пылью забиты, света божьего не видим. А этот — будто на поле у себя ковыряется: пристукнет кирпичик — передохнет, положит еще — помечтает. Словно он сюда не работать, а спать пожаловал. В обед пришлые кладчики подсели к нашему огоньку погреться. Один стал угощать добрым табачком-самосадом; другой засвистел, да так здорово, будто у него в горле жаворонок гнездо свил; третий в Советах побывал, рассказывал, как красные в Екатеринбурге с царем разделались; у четвертого дочка на днях родилась.

— Потому только и пошел сюда, братцы… а иначе, — он сплюнул, — ни в жизнь не стал бы к вашей артели примазываться, вас вон и так хватает.

За разговором они еду доставали, ножи, закусывали. Лишь крестьянин, Хёдьмёги, ничего не ел, только в носу ковырял, оттопырив толстую свою губу, а когда кто-нибудь проглатывал кусок пожирнее, он штаны поддергивал. Сидел, как сыч, особняком, пялил глаза на небо, будто там обед себе высматривал, и так каждый божий день. — Чего это ты себя голодом моришь, все равно что факир какой! Не поешь, — как кирпич класть будешь? — говорили мы ему. А он бурчит: — Да чего вы, сыт я.

«Ну и пусть его пропадает, — думали мы. — Мужик он и есть мужик. Подрядился работать, а сам молоток еле держит, за день и двух с половиной кубов кладки не вырабатывает, а в субботу небось вровень с нами получит».

Питались мы салом. Оно висело в бытовке на перекладине; и хотя особой нужды в том не было, каждый из нас, отрезав от своего куска, всегда замерял остаток. Помню, у меня оставалось сантиметров двадцать.

И вот в четверг отзывает меня Миснаи в сторонку и говорит: — Разрази меня гром: кто-то сало мое подворовывает!

Я — тотчас в бытовку, смотрю на свой вкус: — Ах ты, дьявол! — Возвращаюсь и говорю: — Мое тоже укоротили!

А тут Прихода идет: — У меня в кармане двадцать шесть филлеров было, и на тебе — свистнули.

Решили шума не поднимать, как-нибудь разберемся сами. Вором, мы знали, может быть только крестьянин. Верно, когда с лесов по нужде спускается, заглядывает в бытовку и крадет что плохо лежит. В тот день, однако, он ни на шаг не отошел от кладки.

Некоторые из наших ночуют тут же на стройке; разведут вечером костерок вроде пастушьего и сидят у огня, дымят трубками да гадают по звездам, какая погода будет; а потом завернутся в свою одежонку и на боковую. В четыре, в пять, чуть забрезжит рассвет, народ уже на лесах копошится; скрипит блок — подымают ящик с раствором; а на лебедке кирпич подают наверх или доски заляпанные, если надо помост нарастить.

В тот день мы тоже заночевали на стройке, хотя и снимали угол у одной вдовушки. Часов до одиннадцати калякали у костра, с бытовки, однако же, глаз не спускали. Крестьянин сидел, как обычно, в стороне от других и за весь вечер не проронил ни слова; сидел, лупал глазами, будто сонная птица, почесывался; а мы-то смекнули, что он, шельма, задумал; дождаться, пока народ разбредется спать, и идти сало есть.

В полночь Миснаи — он был в особенности зол на Хёдьмёги и, вообще, крут норовом — подмигнул мне, пожелал всем спокойной ночи и сделал вид, будто спать ложится. А на самом-то деле в бытовку отправился… Мы так порешили: коли поймаем ворюгу с поличным, так его изукрасим, чтобы в деревне родной не узнали; отберем в субботу получку, наставим фонарей под глаза, зубы пересчитаем, да и катись восвояси. Негодящее все же дело — беднякам друг у друга красть.

Легли мы, укрылись, кто чем… ночью-то знобко было. И вдруг слышим в глухой тишине — встает губошлеп наш. Сердца у нас так и зашлись, тошно сделалось, будто на крысу охотишься. Иди, иди, сиволапый, за салом, оно тебе нынче колом в горле встанет.

А увидели мы, как он готовится, нас и вконец разобрало, — сперва налево подался, где нужник, постоял там чуток, потом еще левей взял — к бетономешалке, а воротился, стервец, через подвал. Меня смех разобрал, как увидел я, что он в бытовку шмыгнул. Ну, сейчас его Миснаи цапнет за шкирку, и мы ему всыплем по первое число.

Изготовились мы; держись, деревенщина… сперва тихо было, потом слышим — возня, удар. Ага, попался, значит. Кто-то вскрикнул два раза, и снова тихо. Бросились мы к бытовке. На пороге стоит, будто привидение, Миснаи, зажимает плечо. Промеж пальцев сочится кровь.

— Ножом пырнул? — ахаю я и вбежать хочу. А он трясет головой, точно у него в ухе звенит. А потом заревел — это здоровяк-то наш Миснаи! Толкнул дверь, сам к косяку привалился, чтобы нас пропустить.

Крестьянин лежал на полу. Рядом — штукатурный молоток. Миснаи его с собой прихватил, чтобы, значит, когда вор потянется на цыпочках за салом, садануть его по мозоли. Ну и саданул, как потом выяснилось, только крестьянин-то, видать, будто кошка, в темноте видел, — нагнулся и всадил в Миснаи нож. А тот его молотком хватил по лбу. И прошиб ему голову, ровно стекло оконное. Кровь залила крестьянину все лицо. В общем, кончился он.

Миснаи тяжко вздыхает, сам не свой сделался и все спрашивает у нас:

— Сколько лет мне дадут? Пятерых ведь кормлю, сами знаете. Что теперь с нами будет? Уж лучше я сразу порешу себя.

А Прихода стоит, башмаки на себе разглядывает и говорит вдруг:

— Не так уж все это страшно, парни! Был у меня на осушке болот такой случай, если хотите знать.

И давай туда-сюда расхаживать. — Главное, — говорит. — языки за зубами держать.

Вышел он, смотрим — тащит два больших мешка. Один раскрыл: — Суйте голову! — Голова крестьянина в мешке оказалась. — Теперь ноги, живо! А ты, приятель, подотри пока эту лужицу, — велит он Миснаи и опять, хладнокровно этак: — И ничего здесь страшного.

— Раствору на кладке хватит? — спрашивает Прихода у меня.

Я киваю.

— Чего в гневе не случается, — бубнит он, — всякое бывает.

Мы беремся вдвоем и через подвал волочем мешок к лебедке. Я остаюсь внизу: времени уже часа три. Кое-кто из каменщиков просыпается, кашляет, ищет трубку.

Прихода дергает наверху за веревку, и я принимаюсь крутить рукоять лебедки. Мешок в ящике для раствора, покачиваясь, поднимается к третьему этажу.

Я тоже твердо на том стою — сделаем что задумали. Умер так умер. Зачем было воровать? Не гибнуть же теперь из-за него хорошему человеку.

Наверху мы кладем мешок, а точнее — Хёдьмёги, на бок и давай его обмуровывать.

К половине четвертого мы с Миснаи наращиваем кладку на полметра, этого вполне достаточно.

Около пяти берутся за работу другие, постукивают молотки, скрипит лебедка, шлепает о кирпичи раствор. А мы уже в метре от того места.

Вообще-то… кладка там такая же, как и везде. Ну, а коли хватятся, куда Хёдьмёги подевался… Да кто ж его знает? Впервой, что ли, поденщики ни с того ни с сего вдруг бросают работу и сматываются невесть куда? Денежки понадобятся, явится, поди.

Только вот сало в глотку нам теперь не лезет. Отрежешь шматок, проглотишь, а желудок не принимает — все обратно идет. Мы с Миснаи отдали остатки товарищам, перешли на колбасу. А Прихода — тот ничего, свое доедает, видать, желудок у него крепкий, нашим не чета.

Кладка подходит к концу. Двадцать шестого десятник пошлет кого-нибудь за цветной бумагой для майского дерева[10]. А первого явятся плотники — ставить стропила.

1935

Перевод В. Середы.