Новеллы

ВЛЮБЛЕННЫЙ ЛАКИРОВЩИК

В этот момент Пирок закончил наводить глянец на железную кровать. Кровать была белая, и украшала ее тонкая, блестящая позолота.

— Готово, — сказал он себе и выпрямился. Потом громко повторил: — Ну, господа слесари, кровать готова, можете ее собирать.

Толстощекий подмастерье Игнац тотчас навострил уши. И, подойдя, насмешливо спросил:

— Готова? Режё! — позвал он другого слесаря. — Погляди-ка на эту мазню! Ой, дядюшка Пирок, сплошные вмятины, всюду следы молотка и отшпаклевана скверно.

Режё, со светлой, словно плохо пропеченная булочка, головой, тонкокостный, но мускулистый парень, прищурив один глаз, осмотрел кровать.

— Плевая работенка! — сказал он и рассмеялся Пироку в лицо.

Услышав, как они балагурят, побросали работу и тихонько подкрались поближе двое грязных мальчишек-учеников. Ага, сейчас дразнить его станут! Они правда слова не проронили, только стояли, бездельничая да широко ухмыляясь.

Пирок расстроился:

— Как можно так говорить! Кровать плохо сделана? Да в нее смотреться можно, как в зеркало! Некрасиво старого человека обижать.

— Я не дразню вас, — сказал Режё.

Остальные хором подхватили:

— Мы вас не дразним, дядюшка Пирок.

Лакировщик схватился за голову:

— Э, как бы не так, как бы не так! Я знаю, вам хочется, чтобы хозяин другого лакировщика позвал… Но одно скажу: во всем городе второго не сыскать, кто бы так дешево брал.

— А сколько вы за это получите? — стал допытываться Игнац.

— Всего-навсего тридцать пенгё! И за эти-то денежки, прошу покорно, трижды зачистить да заровнять нужно, два раза загрунтовать да шпаклевки сколько, да красок. В почасовую оплату больше пятидесяти филлеров и не набежит.

Объясняя, он весь раскраснелся, зеленые глаза его возбужденно поблескивали. Дядюшка Пирок — инвалид войны, контужен гранатой, наполовину утратил работоспособность, он легко гневается и быстро расстраивается.

— Да мы только пошутили, — сказали подмастерья и тут же метнулись обратно к своим тискам, потому что появился хозяин.

Войдя в гремящую от стука молотков мастерскую, он лениво огляделся.

Лакировщик с влажной замшей в руке суетился возле кровати. Ему так хотелось, чтобы хозяин заметил его, сам заговорить он не осмеливался. Хорошо бы хозяин принял у него работу и заплатил оставшиеся десять пенгё! На лице лакировщика появилось блаженное выражение: он сразу отправился бы к Фишеру, выпил два добрых стакана вина с содовой да пожевал колбаски с ржаным хлебом.

Но хозяин посмотрел сквозь него как сквозь стекло, бросил взгляд на белую кровать и направился к выходу.

— Господин Баняи, взгляните, пожалуйста, — нерешительно заговорил Пирок, — я думаю, готова кровать.

Хозяин снова бросил беглый взгляд на кровать и пошел дальше к выходу.

— Вот когда ее соберут да вы подправите, тогда выплачу вам десять пенгё, — ответил он.

Пирок закряхтел и пробормотал что-то. Потом поспешил за хозяином.

— Господин Баняи, хоть пять пенгё аванса дайте!

— На что вам? — спросил хозяин.

— На материал, на политуру.

Господин Баняи благодушно рассмеялся:

— На материал? На вино небось, чтобы снова поить всякого встречного-поперечного, кто только по дороге домой подвернется, а?

Пирок подергал себя за ус. Не все ли равно, на что даст ему пять пенгё господин хозяин, только бы отдал деньги, за которые ему не придется отчитываться перед женой. Эх, казалось, он уже языком ощущает кисловатый вкус вина, а жирная смачная колбаса и хлеб с хрустящей корочкой так сами в горло и проскальзывают. Запах дымящейся колбасы словно охмелил его.

— Господин Баняи, — осмелел он, — уж пять-то пенгё вы мне можете дать!

— Четыре дам.

— И на трамвай в придачу.

Но тут в окне квартиры показалась голова госпожи, жены хозяина. Пирок вздрогнул. Тьфу ты, пропасть, сейчас раскроет свой чертов ротище да начнет расспрашивать, зачем ему деньги, да почему да как, а после упрекать станет, тогда-то, мол, напился он, там-то работу испортил. Господи боже! Пирок испуганно поднял руки к лицу: нечего сказать, вовремя эта ведьма голову высунула…

Но в руке хозяина уже блеснули двухпенговые монеты, украшенные изображением девы Марии, лакировщик быстро схватил их и смиренно прокричал супруге хозяина:

— Целую ручки!

— А, старый пьяница, — услышал он ее мнение о себе, но только улыбнулся в ответ. Деньги у него — это главное…

В мастерскую он вошел сияющий, немного даже важничая. Подошел к водопроводу, вымыл руки скипидаром.

«Так, так, — думал он, помаргивая в сторону слесарей. — Попотейте здесь, простофили, попотейте».

— Ну, приятели, я пошел! — вырвалось у него.

— Куда, к дьяволу? — спросил Игнац.

Поддразнивая их, лакировщик рассмеялся; он словно опьянел. Это еще только думая о палинке. А уж когда выпьет!..

— К твоей полюбовнице, лопух! — бросил он Игнацу.

Он еще понасмешничал бы над слесарями, но тут услыхал, как хозяин с хозяйкой крикливо бранятся меж собою. Прости, господи, еще набросится на меня эта баба да выцарапает обратно четыре пенгё. Может, как раз из-за этого аванса они и скандалят. Словно старый лис, он быстро заторопился к выходу, прошмыгнул тихонько мимо ссорящихся и оказался за воротами. На залитой солнцем улице он весело огляделся. Ну, или не барин он теперь? Слесари там пыхтят, а он прямиком в корчму направится. Пирок подкрутил усы, чтобы торчали как пики. А когда с ним поравнялась миловидная служаночка, схватил ее за кончик пушистого платка.

— Ой, постойте, красавица, ну зачем сразу над старым человеком смеяться! — Он лукаво прищурился: — Пойдемте-ка лучше со мной, а? Ей-богу, угощу вас кружечкой доброго пивка.

Служанка вырвалась, оттолкнула руку Пирока, потянувшуюся к ее груди.

— Меня госпожа ждет, а вы задерживаете, — попеняла она мастеру. — Еще влетит из-за вас.

— Этого не бойтесь, — зашептал Пирок, — я с вами пойду к барыне вашей, все объясню ей. Я вам не кто-нибудь, я тут на фабрике железной мебели работаю. Кровати крашу.

— А вы женаты? — перебила его девица.

Пирок махнул рукой: какое, мол, это значение имеет? Но девица тотчас отскочила от него.

— Ах вы, старый петух! — прикрикнула она на лакировщика, который, однако, не потерял присутствия духа, а напротив, молодецки скрутил цигарку, гордо поглядывая на собственную руку. Все-таки удалось ему пощупать девицу. К тому же даром!

Вставив цигарку в мундштук, он пошел дальше. А вот и толстый Фишер. Корчмарь стоял в дверях, а Пирок глядел на него, как на идола. Еще издали помахал ему рукой: мол, иду я, иду, — и шаги ускорил. Фишер, как положено доброму шинкарю, потащился в свое заведение, и, когда лакировщик вошел в корчму, его уже ожидал пенящийся стакан вина с содовой.

— И колбасы дать? — сопя, спросил жирный корчмарь.

Пирок весело кивнул и уселся. Он широко расставил ноги, вытянул их и задымил вовсю. А корчмарь между тем подошел к старому граммофону и опустил иглу на черную пластинку. Грянул какой-то швабский духовой оркестр.

Тут в корчму вошла прачка лет тридцати пяти, заказала пятьдесят граммов рома. Лакировщик тихонько разглядывал ее, нашел довольно аппетитной. Когда женщина захотела расплатиться и потянулась к носовому платку, в котором были завязаны деньги, Пирок галантно поднялся со стаканом в руке.

— Будьте здоровы, молодушка! — Он чокнулся с ней, выпил красного вина. — Вы уж меня простите, но я бы хотел за вас расплатиться. Господин Фишер знает меня, может сказать, кто я, что я… Правда, вы меня давно знаете, господин Фишер?.. Я, простите, лакировщик, кровати крашу, вот и теперь так кровать расписал, что слесари в нее словно в зеркало на себя любуются. Говорят, можно бриться, в нее глядя, да причесываться.

Прачка улыбнулась, — стоит ли фордыбачиться из-за каких-то пятидесяти граммов, и тут же заказала себе еще. Ее красненький носик свидетельствовал о том, что она привыкла к угощеньям трактирных кавалеров. К тому ж прачка тотчас заявила Пироку, что она вдова, а тот, услышав такое, сам не свой сделался и принялся угощать ее пивом, вином, палинкой да колбасой. Он чуть не лопался от радости, представляя, как его уродливая, ворчливая жена сидит дома и нянчит грудного младенца, родившегося у их дочери, в то время как он тут, словно молодой барин, развлекается с аппетитной дамочкой. Лакировщик заказал еще два стаканчика, они чокнулись, с удовольствием выпили. Потом он полез в бумажник — похвалиться своей фотографией времен солдатчины.

— Вы на каком фронте были? — спросила прачка. — Мой муж тоже на войне был, погиб он.

— В Волыни. Там и контузию получил. Работоспособность наполовину потерял. Я, простите, инвалид войны.

— А сколько бы теперь в неделю зарабатываете? — настойчиво продолжала допытываться вдовушка.

— Тридцать, а то и сорок пенгё, как когда. Правда, господин Фишер? Не очень много, но и в должниках не хожу, у меня везде кредит, правда, господин Фишер? Меня повсюду уважают. И то сказать — сколько кроватей я перекрасил — с цветами, птицами, ангелочками… Однажды довелось у сербской княгини работать, по ее вкусу кровать раскрасил, иначе с мужем ложиться не желала. А как-то в Египет на пароходе к паше плавал, толстый такой паша был, будто красный пузырь, на голове маленькая алая феска, на поясе пистолет, алмазами украшенный, и нож… я для его сотой жены брачное ложе расписывал. Он все вокруг меня ходил, пока я красил, и поторапливал: «Чабук, эффенди, чабук!» (Мол, скорее, эффенди, скорее!) Все время повторял это, чтоб ему лопнуть! А что я вам сказал, от первого до последнего слова чистая правда, молодушка. Я врать не привык, так ведь, господин Фишер?

Фишер кивнул.

— Ну, а жена у вас есть? — с любопытством спросила не на шутку заинтересованная прачка.

Сердце Пирока наполнилось радостью. Сегодня уже вторая женщина у него об этом спрашивает. Нет, не старик он, и теперь еще хоть куда, может найти себе женщину покрасивее той, что дома у него сидит. И при мысли об этом его охватила печаль.

— Есть у меня жена, — изливался он, — но очень безобразная женщина, у нее уж и зубов нет, и ноги всегда опухшие. — Он скривил нос. — Но главная беда в самом начале приключилась…

Пошел он как-то субботним вечером в гости к одному дружку, там и познакомился на горе себе с будущей женой, которая племянницей другу этому приходилась. Ели-пили они вволю, песни пели, ну и — черт-те как — напился он до потери сознания. Ясным утром проснулся, глядь, лежит с бабой в постели, она его обеими руками за шею уцепила, а тетка ее, как ни в чем не бывало, кофе для всей спящей компании варит.

— Тьфу ты! Представьте себе, что тут делать? На шум все остальные из кроватей повылезли и давай над нами смеяться, мол, Пирок да Эльза, поглядите-ка! А эта, бедняжка, проснулась, да в рев — ах, да что же это такое, да она же всегда порядочной девицей была, господи боже ты мой! — Лицо лакировщика совсем омрачилось. — Кто знает, сколько у ней любовников до меня было, а она все же мне на шею навязалась. Жениться я на ней женился, а уж любить пусть ее черт любит.

Он помолчал немного, лицо его было угрюмым, горевал, как видно, потом украдкой стал разглядывать фигуру прачки, словно утешения себе ища, и под столом ощупывать да поглаживать ее бедра. Сердце у него колотилось, позволит ли? И когда женщина стерпела вольность, осмелел.

— Ей-богу, я не шучу, — шептал он ей на ухо. — Разведусь, хоть завтра разведусь с этой старой змеей! Разведусь, коли сказал. Я человек благородный, мне, простите, не с такой женщиной рядом быть надо. Правда?

Прачка смеялась, очень уж щекотно ей было.

— Брысь! — простонала она, хихикая и задыхаясь. — Брысь!

— А где кошка? Погладить можно? — Весь красный, лакировщик озорничал и от волненья глотал слюну.

Но прачка вдруг застыдилась и начала посматривать на корчмаря. Поглядел на него и Пирок… И тут — ах, до чего ж умна эта прачка! — она сказала:

— Ой, вспомнила я, у меня тоже есть старая кровать, надо бы ее позолотить.

— Сей же час поглядим, я и розы на ней намалюю, — подыграл ей лакировщик.

— Получите с меня, — сказал он, стараясь держаться молодцом.

Потом галантно протянул женщине руку, и они пошли поглядеть — что там за кровать у прачки, которую надо позолотить.

1932

Перевод Е. Тумаркиной.