Новеллы

СДЕЛКА

Стемнело. Фонарщик со своим огненно-полыхающим факелом уже проследовал вдоль всей длинной улицы Кирайок, подобно некоему небесному посланцу, дарующему земле свет. Поблизости от беседки, где вместо духового оркестра чирикали продрогшие воробьи, стоит огромного роста бродяга, спиной прислонясь к дереву; одна рука у него свисает вдоль тела, другую он протянутой держит перед собою. Глаза его закрыты, и при каждом выдохе раздается негромкий храп. Он околачивается здесь с самого обеда, и губы его устали от бесконечного попрошайничества; те несколько филлеров, которые ему с трудом удалось наскрести, он уже израсходовал на ломоть хлеба. И вот теперь, когда улица опустела, он позволил себе немного вздремнуть, но правую руку, просящую милостыню, простирает вперед даже во сне. Свет фонаря падает на эту странную фигуру: подойдя поближе, можно разглядеть уродливый череп бродяги с безобразной шишкой посреди лба. Меж коротко стриженных волос там и сям торчат седые космы, и морщины на изможденном лице нищего выдают его немалый возраст.

Какой-то господин подходит к тому месту, где стоит бродяга; трость гулко постукивает по каменным плитам тротуара, и нищий, вздрагивая, просыпается. Глаза его жалобно устремляются на прохожего, широкие губы подрагивают, а сам он сгибается в три погибели. Идущий мимо господин задевает протянутую руку нищего, бросает на него мимолетный взгляд и тотчас же, убыстряя шаг, спешит прочь.

Хеле, хотя он и привык к тому, что вызывает у людей ужас, на сей раз чувствует себя уязвленным в самое сердце. Вот уже которую неделю, не зная покоя, слоняется он по городу, а подаяний день ото дня становится все меньше. Гигантская, нескладная фигура, длинные, как у обезьяны, руки, воспаленно горящие зеленые глаза попросту отпугивают людей.

Недовольно ворча, Хеле снова смыкает веки, но тут в конце улицы вспыхивают автомобильные фары, и ослепительный свет мягко скользит по мостовой. Машина, тихо урча, приближается. Жгучий свет пробуждает нищего, Хеле открывает глаза и выпрямляется — словно встает на дыбы; он ощущает адскую боль и горькое отчаяние: свет автомобильных фар как бы прояснил мысли, беспорядочно теснящиеся в его мозгу, высветил всю его непутевую жизнь, и ему вдруг кажется, будто он гибнет в этом искрящемся свете; да и к чему долее жить человеку, низведенному до уровня бессловесной твари… С губ его срывается стон. Хеле как на пружинах подскакивает к самому краю тротуара, прямо к близящемуся автомобилю, и черным, судорожно подрагивающим столбом простирается перед его колесами. Тормоза издают отчаянный визг, пытаясь удержать автомобиль, но тот ползет вперед, а из-под тяжелой металлической массы доносятся страшные стоны.

Хеле лежит, истекая кровью, сплющенный между буфером и передними колесами. Одна рука его вытянута во всю длину, и на ней покоится уродливая голова — вся в крови и пыли. Хеле выпрямляет левую ногу и издает глухой стон. Затем переворачивается навзничь и затихает в беспамятстве.

…Тот же автомобиль доставил его в больницу имени св. Марии. Хеле находится тут вот уже второй месяц; он исхудал пуще прежнего и выглядит еще более отталкивающе; лишь с помощью двух костылей ему удается ступить несколько шагов. Из-под больничной рубахи торчат костлявые ребра, словно некий пока еще живой, но уже предназначенный могиле гигантский скелет расхаживает меж больничных коек. Больные не любят его: прошлой ночью одна умирающая старуха со слезами молила монахинь убрать из палаты Хеле — смерть во плоти. Понапрасну отгородили ее постель ширмой, понапрасну успокаивали: умирающая плакала до тех пор, покуда Хеле не взял свои костыли и не перекочевал в коридор. Он пристроился там на скамейке, втянул голову в плечи, закутался в одеяло и долго смотрел, как за окном падает снег. Наверное, недели две его еще продержат здесь, в больнице, а потом — скатертью дорога на волю, в снежную, морозную зиму. Упорно, не мигая, как затравленный зверь смотрел он на крупные снежные пушинки. Выйдешь из больницы — ложись на белую землю, снежинки укроют тебя, погребут под собою, и конец всему. Когда-то давно мать произвела его на свет и бросила, как бездомную собачку. Вот и стал он на селе безотказным слугою всем и каждому; работал как вол, но платили ему всегда меньше, чем любому другому, а он и пикнуть не смел, ему сразу же глотку затыкали. Хеле содрогнулся. Ну почему, почему уродился он таким уродливым и безобразным?! И доктор Ланге вот ведь к чему замыслил его принудить!.. Худощавый господин в очках, этот доктор, и на редкость ученый, так и сыплет латинскими словами, другие врачи знай его слушают, а сами щупают голову Хеле, разглядывают его кости и уговаривают согласиться на предложение доктора Ланге: продать свой труп Институту биологии. Хеле не раз заводил об этом разговор с больными: один советует поддаться на уговоры, другой в страхе осеняет себя крестом. Адольф, больничный служитель, всячески подбадривает Хеле: ничего плохого, мол, с ним не случится, наоборот, имя его увековечат и любоваться на него будут много лет спустя, когда память о всяком ином человеке быльем порастет. Да и всех делов-то сущие пустяки: отпилят Хеле голову и вынут из черепа мозги. При этом Адольф бесстрастно попыхивает трубкой. Хеле, понятное дело, ничегошеньки не почувствует, в этом он, Адольф, со спокойной душой может его заверить; еще ни один покойник не выказывал неудовольствия, когда его потрошили. А потом, милейший Хеле, выварят твои косточки в большущем котле, чтобы удалить из них всякую пакость, и дело с концом. Приготовят тебе красивую подставку, обозначат на ней твое имя и возраст, и станешь ты вовек красоваться на этой подставке да пугать барышень — будущих докториц.

Желая окончательно убедить Хеле, Адольф как-то под конец дня завел его в кабинет к доктору Ланге.

— Смотри, Хеле, — и он ткнул пальцем в угол, где притулился какой-то щуплый скелет, — вот как ты будешь выглядеть. — И он потянул за собой перепуганного бродягу. — А ну, встань-ка с ним рядом. Э-э, да куда ему до тебя, ты супротив него головы на четыре выше будешь.

Сейчас, сидя у окна в коридоре, Хеле явственно представлял себя в кабинете доктора Ланге. Стоит скелет с пустым, голым черепом, ни шагу ступить, ни слова вымолвить не может, лишенный и жизни, и смерти.

Все считают его недоумком и уверены, будто он не способен мыслить. Но он ясно сознает свою участь. Куда лучше было бы испустить дух в кругу семьи и найти упокоение на каком-нибудь тихом кладбище, чем позволить вываривать свои кости в котле. Но сейчас, когда он сидит, вперив взгляд в светлую от снега ночь, тихонько перебирает вслух названия зимних месяцев и прикидывает в уме, что зима только-только началась и ей конца-края не видно… он чувствует, что примет от доктора Ланге обещанные двести пенгё, а первого числа каждого месяца станет наведываться в Институт биологии, где ему причитается двадцать пять пенгё ежемесячно вплоть до конца жизни.

За ним приходит монахиня, зовет его вернуться. В палате гробовая тишина, старуха только что умерла, и, когда в дверях появляется высоченная, костлявая фигура Хеле, одна из больных не в силах сдержать крик ужаса.

Хеле устроился в приюте для нищих на улице Густава. Побираться в ту зиму он выходил лишь в те дни, когда погода была помягче. Он не ворчал сердито, если приходилось возвращаться с пустыми руками: получал свои двадцать пять пенгё, и этого ему хватало на жизнь, а двести пенгё в целости и сохранности положил в банк на свое имя.

Наступила весна. Хеле, накопив несколько сот пенгё, переселился с улицы Густава: капитал, положенный в банк, принес проценты, вклад умножился, и Хеле жил как в сказке. Попрошайничать больше не ходил; он даже слегка пополнел, справил себе приличную одежку-обувку, купил удобную палку. А как-то раз дал нищему десять филлеров. Дал со странной ухмылкой и внимательно прислушался к словам благодарности; нищего он счел неловким и косноязычным, — не способен обратить случайного прохожего в постоянного своего благодетеля. Хеле зажил умиротворенной старческой жизнью; до сих пор он словно бы только и делал, что противостоял бурям, а сейчас — по мановению волшебства — буря утихла, небосвод сделался безоблачно синим, а все его существование — сплошным блаженством.

Но как-то однажды на улице Кирайок он встретил погребальное шествие. Траурные вуали колыхались на дамских шляпках, а у мужчин — всех до единого — был торжественно-скорбный вид; на конских головах подрагивали в такт движению хохолки из черных перьев, возница катафалка сидел на высоких козлах, с черным кнутом в руках и в каком-то необычном головном уборе. Временами то из-под одной, то из-под другой траурной вуали вырывались сдавленные рыдания.

Зрачки у Хеле расширились, и он, как завороженный, последовал за катафалком. Он запыхался, дышал с трудом, но все же добрел до самого кладбища, а там, стоя позади провожающих, не сводил глаз со священнослужителя, с золотого креста в его руке, впитывал в себя запах ладана из кадильниц. Он смотрел, как опускают на веревках гроб в могилу, как отчаянно рыдают родственники усопшего. Прислушивался к стуку комьев земли о крышку гроба, видел неутешную вдову, которая, рухнув на свежий могильный холмик, долго рыдала в беспамятстве, — он видел все это, глаза его лихорадочно блестели, и думал он о самом себе. Хеле расплакался — горькими, безысходными слезами; огромные ладони его были прижаты к глазам, все тело содрогалось. Не будет у него ни могилы, ни скорбящих родственников, ни священнослужителя с золотым крестом, ни ладана в кадиле! Его жизнь окончится в котле, где, как рассказывал Адольф, станут вываривать его кости.

Долго еще он украдкой провожал убитых горем людей. Видел бредущую неверными шагами вдову и двух растерянных молодых людей, должно быть, сыновей покойного. Из глаз Хеле непрестанно лились слезы.

С той поры начались его мучения. Ему хотелось оставить после себя вдову, хотелось заиметь родственников или близких, которые проводили бы его в последний путь. Но больше всего ему хотелось вернуть доктору Ланге его две сотни и те сто семьдесят пять пенгё, которые он успел получить от Института.

По вечерам он доставал письменное соглашение, подолгу ломал голову над ним; он не очень понимал смысл написанного, однако стеснялся обратиться к кому бы то ни было за разъяснениями.

Первого числа следующего месяца он не взял причитающуюся ему плату, а вместо этого наведался в больницу к доктору Ланге. По дороге он сочинил складную речь, но когда вошел в кабинет доктора и увидел в углу скелет, когда доктор Ланге вперил в него свой пронзительный взгляд, словно зная, с чем явился к нему Хеле, бедняга застыл на месте и с губ его сорвались лишь бессвязные звуки. Но он все-таки вытащил бумагу и вместе с деньгами протянул ее доктору. Однако доктор Ланге покачал головой. Коль скоро он, Хеле, запродал себя, теперь отступного быть не может. Все заранее продуманные слова застряли у Хеле в горле. Он не решился прекословить доктору. Не осмелился сказать, что хотел бы жениться, обзавестись домом, что ему нужна кладбищенская могила, каковая положена каждому смертному. Или мало настрадался он при жизни, чтобы и в смерти срам принять, уродом остаться?

Пока Ланге вел его к двери, он пытался было опять отдать доктору деньги, испуганно бормоча какие-то молящие слова, но в следующий момент дверь за ним захлопнулась. Хеле увидел скамью, на которой сидел той ночью, когда умерла старушка. Он выглянул из окна, увидел вместо снега сплошь зелень ветвей и цветы, и это наполнило его душу еще большей печалью. В конце коридора возникла фигура жизнерадостного шутника Адольфа, и Хеле, превозмогая боль в ногах, спасся от него бегством.

С той поры Хеле каждый день выходил просить подаяние, вновь переселился в приют для нищих на улице Густава, но сумму, причитающуюся ему от Института биологии, брал регулярно. Он трясся над каждым грошем, и стоило только в кармане у него завестись одному пенгё, как он тут же мчался в банк.

А в один прекрасный день Хеле бесследно пропал. Никто не видел его в городе. Да и видеть не мог, потому как находился Хеле в то время на палубе третьего класса парохода «Чайка». Он сидел, сжавшись в комок, и иногда бросал взгляд за борт. Морские волны катили навстречу судну, словно желая удержать его, но пароход то взмывал на гребни, то проваливался в бездну меж волнами и знай себе рассекал воды. Плыл и плыл неуклонно под безбрежным небом к бескрайнему горизонту и, качая на волнах, вез Хеле в Новый Свет — туда, где вольется он в людскую массу и сам станет человеком. Человеком, которого в отведенный ему час примет земля на тихом кладбище, а не учебным скелетом, вынужденным терпеть дурацкие шутки Адольфа, смахивающего метелкой из перьев пыль с его костей. И когда «Чайка» под звук пароходных гудков и привычный гул большого порта пристала к причалу, Хеле поднялся, выпрямился во весь свой гигантский рост и первым из всех пассажиров сошел на берег.

1937

Перевод Т. Воронкиной.