Покровитель птиц

Глава 11 СНЕТКИ

— У нас на сегодняшний день не завод, у нас фабрика, — пояснил Толик. — Нас опять переименовали.

— Завод выпускает, — важно заметил Абгарка, — а мы фабрикуем.

— И много вы нафабриковали?

— Сфабриковали, — поправил Бихтер.

— Сфабриковать дело можно, — заметил Клюзнер.

— Взять, к примеру, панцирную сетку, — сказал карлик и взял снеток. — Лучше снов, чем на панцирной сетке, не бывает.

— И возни такой нет, как с пружинным матрасом, — сказал Толик и тоже взял снеток.

Это он принес снетки в кульке и сказал всем:

— Угощайтесь.

— Вот на прабабушкиной кровати, — мечтательно сказал Абгарка, — небось, панцирная сетка двойная и с крученой проволокой. Такие сны на ней снились! Ни одного кошмара. Хорошо раньше люди спали.

— Молчи, — сказал Клюзнер Бихтеру, и правильно сделал, Бихтер уже рот открыл, чтобы произнести: «Спали, спали, проспали целую страну».

— В будущем, — сказал Абгарка, — панцирных сеток не будет, пружинных матрасов не будет, будут спать на топчанах.

— Иди ты, — сказала хором очередь.

И все взяли по снетку.

— Как же спать прикажете? — спросил завсегдатай в тельняшке. — Тюфяки станут фабриковать вроде волосяных?

— Искусственный волос, — пояснил Абгарка. — Химический.

— Хорошо, что мы сейчас здесь, — сказал Толик, — а не в том «тогда там». Что взять с человека, который спит на химическом топчане?

— Еще бы хлеба к снеткам, — сказал завсегдатай в мятой шляпе, — и, глядишь, пообедали.

— Чтобы всем пообедать, надо снетков килограмма два, — заметил завсегдатай-вождь. — Люди снетки по триста грамм покупают.

— Не скажи, — сказал Голик. — При мне один раз секретарь два ящика взял.

— Какой секретарь? — спросил Бихтер.

— Зачем два ящика? — спросил Клюзнер.

— Для хозяина. — сказал Толик. — Я ведь не всегда на кроватной фабрике работал. Самое лучшее место службы моей бывшей — Эрмитаж.

Тут карлик схватился за голову и убежал.

— Ври больше, — сказал вождь-завсегдатай. — Что ты там делал?

— Картины носил, постаменты новые работал; я по специальности столяр-краснодеревец. Мелкая починка. У нас там, между прочим, уборщицами студентки с вечернего отделения Мухинского работали, из театрального разнорабочие попадались. А одно из почетных мест — смотрительницы, служительницы, которые в залах на стульчиках сидят, наблюдают как бы чего не вышло, дорогу заблудившимся посетителям указывают. Там сиживали аристократки из бывших, достигшие пенсионных лет актрисы, вдовы-генеральши, это отдельная песня. Престижная работа. И какое удовольствие! И вот в одно лето нанялся я вместо отпуска в эрмитажную археологическую экспедицию, подработать хотел да и на юг съездить, никогда на юге не был. Поехал в одну из донских экспедиций, занимавшуюся сарматами. В один из южных вечеров отправился я по окрестностям прогуляться, хотел до соседней деревни дойти, говорили, там ларек допоздна работает. Иду, в полях всё только всходит, светло-зелененькие поля, и всюду бороны раскиданы зубьями вверх, неясно, зачем. Я тогда очень увлекался фольклором, народными обычаями полуязыческого характера, приметами и тому подобное, Фрезера штудировал, Афанасьева, Сахарова, Потебню, мифологические воззрения древних славян на природу, всякое такое. Как снег пахали, чтобы урожай был хороший, знаю; но вот бороны среди всходов… Даже мысль мелькнула: а вдруг я ненароком научное открытие сделал, этнографами не замеченный факт пронаблюдал по части глубоко местных примет, обычаев, мифологических воззрений? Стал я, естественно, расспрашивать крестьянских тамошних околхоженных людей. А мне разъясняют: не для укрепления всходов бороны лежат, не от птиц, от птиц пугало ставят, чучело, у некоторых на приусадебных участках стоят, а бороны от секретарей. Я поначалу опять не понял, думал — птица-секретарь, может, подумал я, миграционными перелетами стаи их сюда залетают и посевам как-нибудь вредят, как занесенный из капиталистического мира пресловутый колорадский жук; однако сомневался: какое дело птице до бороны? чихать она на нее хотела и сверху гадить. Нет, отвечали мне, нет, при чем тут птицы. Как это ты не знаешь, городской, полустоличный? Ведь у нас тут (и руками показывают — где) писатель великий живет, мы рады, гордимся, глубоко уважаем, поскольку партия и правительство его уважают и всемирное прогрессивное человечество; да только у писателя есть секретари. Вот скоро их увидишь. Как же я их увижу, ведь я в экспедиции во славу нашей науки тружусь, а они у светила отечественной литературы секретарствуют. А сельпо? — разъясняют мне. Вот как в сельпо водочку, секретари на двух машинах едут, ящиками в машины грузят, для хозяина, значит (себя тоже не забывают), а пока они загружаются, очередь народная в стороне стоит, все ждут, не дышат, чтобы всем хватило после секретарей. Та же картина с коньяком (ну, это у нас редкость, за ним они в город ездиют) и с шампанским (то чаще, но тоже дефицитное зелье), то же и с хлебом, а хлеб нужен, не только сами сильно на нем живем, и скотину подкармливаем, а бабушки особенно ситный уважают, но это они для себя к чаю. Секретари — парнишки старательные, исполнительные, но очень уж другой раз чудят. Про писателя тоже рассказывали — чудил помалу, но как-то понятно, по-нашему; выйдет, другой раз, по похмельной утрянке (а она уже день) в подштанниках на родное крылечко, из шикарного своего охотничьего винтаря пальнет (а птицы уж знали, едва выходит, все фр-р-р стаями да компашками прочь), а потом сядет под цветущей яблоней (смотря по сезону, иногда под полной вишен вишней) за стол с белой скатертью к самовару, тоже в подштанниках, чай пьет да плачет, о судьбах народных думает, а может, и о всем человечестве слезу льет. Никогда, кстати, я о его жене не слышал, то ли ее вовсе не было, то ли она была из тех людей, о которых слухи не ходят, такие люди, обитающие в окрестном безмолвии, на свете встречаются, я сталкивался. От ранга, чина и социального положения сие редкое жизненное свойство не зависит. Народ писателя уважал, как я уже говорил, всё к его услугам, масло-молоко, яички-курочки, с огорода что надо и тому подобное. А секретари пошаливали, некоторыми проказами людям досаждали. Взяли, например, манеру по ночам в состоянии алкогольной интоксикации, зенки то есть залив, зайцев гонять. Садятся за руль, фары врубят, летят; и непременно найдется косой, передвигающийся по личным нуждам по сельской местности, да и попадет в луч света секретарских фар. И уж не знаю я, все ли зайцы так гипнотизируются светом, или только зайцы скифско-сарматско-станичной округи такие наивные и туповатые, — а может, у них случается какой-то особый приступ басенной заячьей судорожной трусости, — не в силах заяц из светового луча выскочить, в нем и мчится, и только лесок придорожный или роща погуще может его спасти, поскольку автомобилю там не проехать. Однако, попадались косые, умудрявшиеся в угаре отчаянной храбрости с дороги свернуть, и тогда секретарь продолжал его преследовать по пересеченной местности, в таких гонках немало посевов потравили, по полям и носились. Мужики жаловаться не могли, писателя боялись, председателя тоже, председатель сам был в курсе, за голову только хватался. Наконец кто-то умный, скрывали, кто, круговая порука, надумал набрать борон (своих из сараев, из окрестных селений, из двух соседних МТС) да и накидать их на поля. И в первую же ночь два секретаря напоролись. Мат стоял, точно буря над головами неслась. Однако в итоге гонки по полям прекратились, а бороны с полей решили для поддержания традиции не убирать. И никто никого в известность не ставит. Ни секретари писателя, ни мужики вышестоящее начальство — все безмолвствуют. Вскорости и я этих секретарей увидел, всю картину пронаблюдал: как водку с хлебом завезли, прибыли к магазинчику сельповскому на трех машинах. Грузились, а очередь в сторонке стояла, завороженная, еле дышали. Сердца стучали, я тоже в той очереди так же стоял. Но то был день с изюминкой: завезли пиво и снетки. Снетки вообще редкость, деликатес, и те были особенные, говорили — астраханские, врали, должно быть, при чем тут Астрахань, да кто же на карту смотрел. Взяли секретари два ящика снетков (вздохнула очередь, один ящик в магазине остался) и умчались в писательское поместье.

В наступившей паузе филолог сказал другу:

— Между прочим, Шолохова за нелюбовь к одной нации называют Шолохов-Алейхем.

— Ты любишь Шолом-Алейхема? — спросил друг.

— Ну, не скажу, что так уж им увлекался, но у меня есть любимый эпизод из его историй про мальчика Мотла. Сидит мальчик Мотл в школе, думает о ботинках: ботинок в семье одна пара, детей пятеро, надевают по очереди, холодно уже, сыро, гуляют по очереди, в школу ходят по очереди, в лавочку тоже; и вот мальчик вычисляет — среднему брату ботинки достанутся в среду, в четверг старшему, а ему должны бы достаться в пятницу, очень нужна пятница, но младший получит их в пятницу вне очереди, у него день рождения, может, можно с ним договориться, ненадолго, если что хорошее ему подарить, вот только что? Тут учитель поднимает Мотла и задает ему задачу, как в бассейн наливают три ведра, потом еще пять ведер, два ведра выливаются; сколько, спрашивает учитель, в бассейне воды осталось? а мальчик Мотл отвечает: «Господин учитель, мне бы ваши заботы».

Тут выскочил с Никольского переулка в прекраснейшем расположении духа карлик и, обеими руками подняв над головою маленькую, видавшую виды, задубевшую от невзгод времени кошелку свою, выкрикнул:

— Несу! несу!

В ответ Клюзнер поднял маленький сверток, нечто завернутое в песочного цвета типографский оберточный крафт, и приветственно им покрутил.

Подскочив, карлик с осторожностью не без почтения достал из кошелки песочные часы, выдал их Клюзнеру, получил от него сверток, сияя, сказал:

— Разворачивать не буду, сейчас смотреть не стану, на фабрику бегу обратно, дома, дома увижу! Спасибо вам! Как я мечтал! Всегда мечтал! И вот сбылось!

Выслушав от Клюзнера слова благодарности, карлик ускакал на свою вечно закрывающуюся, однако исправно функционирующую кроватную фабрику.

— Что это? — спросил Бихтер. — Что ты ему отдал?

— Мы поменялись. Я отдал ему метроном.

— Разве он тебе самому не нужен?

— У меня было два.

— А песочные часы тебе зачем?

— Яйца варить. Видишь ли, небезызвестная тебе девчушка, дочка наших друзей вот из этого самого дома, куда мы в гости ходим с довоенных времен, приболела, легкие у нее после пневмонии никудышные, девать ее на май-июнь некуда до маменькиного отпуска, стало быть, вопреки моим привычкам и установкам придется мне в почти достроенном комаровском доме моем потесниться. Повар я никакой, щи с борщом, каша, кура вареная, картошка; а на завтрак буду яйцо ей варить по песочным часам.

— А до этого как варил?

— Кто любит в мешочек, а кто вкрутую. Будем через день варить то так, то сяк. В мешочек варю по счету, иногда пальцем грожу варящемуся в такт счету, иногда ногой пристукиваю, а досчитать надо до девяноста, идеальный вариант. Да и ребенку песочные часы — прекрасное развлечение…

Один из всезнающих филологов, лагерник, сказал с улыбкою, ни к кому, собственно, не обращаясь:

— В Германии со Средневековья у домохозяек своя метода: поставив на огонь яйцо в соленой воде следует трижды прочесть Pater и трижды Ave.

— Pater — это «Отче наш»? — спросил его друг. — A Ave — «Богородице, Дево, радуйся»?

И они пошли прочь неспешно по Большой Подьяческой сторону прекрасно-золотого купола Исаакия, обсуждая временнýю тождественность молитв на латыни и в переводах на русский — церковнославянский и синодальный.

— Я в детстве думал, — заметил задумчиво ссыльный филолог, — что слово «синодальный» как-то таинственно связано с именем лермонтовского князя Синодала.