Покровитель птиц

Глава 66 МАНН

— Кто такой фавс? — спросил Абдулка.

— Фавн? — откликнулся один из филологов. — «Послеполуденный отдых фавна»? Волшебное сказочное существо, получеловек, полуживотное, танцор Нижинский полсотни лет назад в Мариинском театре его танцевал.

— Нет, не фавн, — сказал Абдулка. — Фаст?

— Американский писатель, — откликнулся случайный посетитель. — Говард Фаст.

— Нет, не фаст, — сказал Абдулка. — Не Говард. Фаус?

— Фауст, — сказал подошедший с пилой и топором Толик, рубанок висел у него на поясе, рядом болтался нивелир, именуемый в народе «уровнем». — Алхимик. Доктор всех наук.

— Да нет, не доктор, — сказал Абдулка, — какой он врач, никого не лечил.

От Никольского подошел карлик, с Садовой индеец.

— Кто такой Фауст? — спросил Абдулка.

— Шаман, — сказал индеец. — Общался с нечистой силой чаще, чем надо.

— Алхимик, — сказал карлик.

— Я говорил тебе, — сказал Толик.

— Водился с чертом, — сказал карлик. — Договорились на пари, — если Фауст про какое-нибудь мгновение скажет: остановись, прекрасное, ты мне нравишься, и длись всегда! — черт заберет его душу.

— И что? — спросил Абдулка.

— Заберет душу — и лататы, — сказал Толик.

— Что такое остановившееся прекрасное мгновение? — спросил Мотыль.

— Например, — сказал Толик, — сидеть веками с любимой девушкой в тихом домике в зеленом саду.

Появился Бихтер.

— Зачем, — спросил Мотыль, — ему без души сидеть с девушкой в саду?

Филологи пришли в восторг.

— Да ведь это, — вскричали они дуэтом, — послание к коринфянам апостола Павла!

На непонятные слова очередь не реагировала.

Бихтер, оглядев Толика, заметил:

— Вы нынче, как Раскольников, с топором? По району подходит.

Толик почему-то обиделся.

— Во-первых, я не только с топором, а и с другими инструментами, — отвечал он с достоинством, — Раскольников бес, недоучившийся студент, а я трудящийся и пролетарский писатель. Во-вторых, я на Фонтанке, а тот должен быть на канале Грибоедова.

— О чем это вы спорите? — спросил Клюзнер, вышедший из трамвая. — О чем речь?

— Спорим о Раскольникове, — ответил Толик, вытирая нос тыльной стороной руки с топором. — А речь о Фаусте.

— Я полночи читал книгу под названием «Доктор Фаустус», — задумчиво произнес Клюзнер.

— Кто написал? — осведомился Толик. — Немец?

— Да.

— Гёте? — не унимался Толик.

— Манн.

— Раз вы книгу читали только что, — сказал Абдулка, — там должно быть написано. Мне отвечают, что Фауст был то ли алхимик, то ли шаман. Вы скажите: кто такой Фауст?

— Композитор, — ответил Клюзнер.

Толик почему-то опять обиделся и пошел на Фонтанку.

— Вот не туда пошел с топором-то, — сказал Бихтер. — Ему надо на канал, а он к реке.

— Он из другой книги, — сказал Клюзнер. — А мой Фауст из третьей.

— Что было с Фаустом в вашей книге? — спросил карлик.

— Он любил музыку больше жизни и больше своей души. И никакая другая любовь в нем не помещалась. Черт это знал.

— Разве так бывает? — спросил Абдулка.

— Бывает! — ответила хором очередь с пеной у рта.

— Не буду такую книгу читать, — сказал Абдулка. — Я фантастику не читаю.

— Придурок был ваш Фауст, — сказал мрачный завсегдатай с дрожащими отечными руками, он постоянно лил в пиво водку, а в эту пятницу денег на философскую живительную алхимическую добавку не было, — шлялся с чертом по пивным, портил девок, пел куплеты.

— Вон в том подвале, в низочке, у купца Крутикова был трактир, — сообщил карлик небрежным тоном всезнайки. — может, и туда оба шастали.

Все взоры обратились к бывшему трактиру.

— Так немец был, — сказал Мотыль, — жил в Берлине, откуда ему тут взяться?

— Черт и его товарищи, — произнес некто, — вхожи во все страны и города, им границ нет.

Кто бы с этим спорил.

Весь хвост очереди головами кивал.

Тут распахнулось окно подслушивавшей за занавеской Гарсисы. Ей удалось отыскать и водрузить на свой старый патефон пластинку с ангелочками на центральной круглой наклейке, воздух трех углов огласился голосом Шаляпина, певшего песню Мефистофеля в кабачке Ауэрбаха из оперы Гуно «Фауст».

Вернувшийся Толик (уже без топора и рубанка, с одним нивелиром) спросил у Клюзнера, что же попросил Фауст из книги Манна у черта? И тот ответил — 25 лет творчества величайшего уровня, гениального. Толик поинтересовался — какую именно музыку писал Фауст-композитор; атональную, то есть додекафонию изобрел, отвечал Клюзнер, на самом деле ее изобрел Шёнберг, великий новатор.

— О! — сказал филолог филологу. — Ты сам знаешь, как люблю я новаторов и парадоксалистов, какой я всеядный меломан. Но… всё же… в созвучиях этих аленушкиных братцев, хлебнувших водицы из копытца козьего есть нечто нечеловеческое.

— Само собой, — отвечал филологу филолог. — И всех их отличает некая, как бы это выразиться поаккуратней, бесноватость. Потому что копытце-то было не козье.

Тут снова распахнулось закрывшееся было окно Гарсисы, которая успела выскочить в другое состояние и настроение, она высунулась с растрепанными седыми патлами, без верхней челюсти и заорала благим матом:

— Вон! Вон отсюда! Да как ты смеешь под окнами честных людей нечистого к ночи поминать?!

— До ночи еще далеко, — примиряюще сказал карлик.

— В это время года белая ночь круглые сутки! — проорала Гарсиса, захлопывая окно.

— Ежели вы называете новаторов-композиторов с нотою гениальности бесами, как вы объясните, почему все ретрограды, лизоблюды, бездари так на них, сумбур вместо музыки, ополчились? — подозрительно спросил Клюзнер.

— Да всё потому, что рыбак рыбака чует издалека.

— Свояк свояка, — поправили из очереди.

— Живи Манн у нас, — сказал филолог, — где за обэриутство и абсурдистские тексты в расход пускали, он, может, воздержался бы в книге многотиражной атональную музыку договором с чертом объявлять. Ограничился бы устными беседами.

— Говорите, ваш композитор-Фауст у черта просил 25 лет творчества с великими достижениями? — сказал задумчиво Толик. — Странно. Талант настоящий сам пишет. Я бы понял, если бы он денег попросил, молодости, долголетия. А так… Выходит, он был — как это сказать? — фальшивомонетчик? А додекафония тут вовсе ни при чем.

— На самом деле, — вдруг произнесла всегда молчавшая худенькая небольшого росточка спутница непостоянного посетителя ларька, — поскольку музыка — это страсть, да еще и игра, родственная математике, постоянно «поверяющая алгеброй гармонию», все композиторы так или иначе заключают сделку с чертом. Все, кроме одного.

Все воззрились на нее, поскольку в местном пивном клубе женские голоса не звучали, только продавщица Шурочка право голоса имела.

А Шура-из-подворотни промолвил:

— Вот и еще одна бахианка.

Спутник ее подхватил бахианку под острый локоток, и очередь смотрела, как, уходя, минуют они бывший крутиковский трактир.