Покровитель птиц

Глава 80 ИСЧЕЗНОВЕНИЯ

Началось с того, что пришедший с Толиком пьяненький студент-художник, приняв маленькую кружку, рассказал абстрактный анекдот нехорошего свойства.

— Катится ноль по пустыне, — молвил он, обращаясь к очереди, — вдруг видит — лежит восьмерка. Ноль и говорит: «Такая жара, а они сношаются».

Очередь не успела оценить, потому что из-за угла Никольского выскочил раскрасневшийся карлик с криком:

— «Восьмерке» конец! «Восьмерки» больше не будет!

Очередь перевела всеобщий взор со студента с абстрактным анекдотом на карлика. Все молчали.

— Ты что говоришь? — спросил Толик. — Ты про что?

— Трамвай больше ходить не будет! Скоро рельсы снимут! Наш трамвай, наша «восьмёрка»!

В качестве иллюстрации от Театральной площади едущий любимый всеми граненый алый трамвайчик с цифрою «8» на лбу (вставшим дыбом знаком бесконечности) весело забрякал по Никольскому переулку.

— Вон же едет.

— Недолго теперь ему ездить, — карлик, совершенно подавленный, сел на ящик. — Говорят, дело решенное.

Из-за угла вышла Лена с портфелем, наткнулась на безутешного карлика, вытиравшего кулаком глаза, и спросила:

— Что случилось?

— Ох, Лена, Лена, — сказал карлик, судорожно вздохнув, — скоро наш трамвай ходить не будет, рельсы снимут. Бедный вагончик.

«Восьмерка» была трамваем одновагонным.

— Как его, бедного, твой малютка-братец оглашенный под зад ногой бил…

Именно с посещения Большой Подьяческой двоюродным ее деревенским братцем из Смоленской области вся очередь чохом и карлик в частности и знали, что зовут ее Лена.

Кузена Сашу пяти лет от роду привезла Ленина бабушка Домна Ильинична; ребенок был отчаянный, матерился семиэтажно, справиться с ним было невозможно. Впервые увидев подошедший к остановке трамвай, он вырвал ручонку из бабушкиной руки, перебежал Большую Подьяческую, промчался сквозь очередь у ларька, проскочил Никольский переулок, стал пинать что есть силы трамвай ножкою и, придя в восторг от того, что трамвай (точь-в-точь как деревенский боров, получавший от него пинки под зад) тронулся скорость набирать, сам рванул к дому так резво, что непременно попал бы под встречную «восьмерку», несшуюся с моста на Театральную, если бы только что вышедший из отправленного вдаль вагона Клюзнер не схватил ребенка за шкирятник и, переждав встречный, не потащил его к бабушке. Мальчонка орал на всю улицу: «Отцепись от меня, хренов гармонист!» — всё на чистейшем матерном; в квартире слышал он, как Бихтер с Клюзнером говорили о гармонии и уверился, что этот дядя Боря — гармонист. «Иди туда-то и сюда-то к своей гармошке, вот где она, то ли ты ее, собака, на фиг пропил, то ли в задницу засунул!» Клюзнер от смеха еле шел, однако вцепился в ворот мальчишки мертвой хваткой и под хохот очереди приволок-таки внука к бабушке.

Бабушка Домна тут же ухватила внука за ухо особым щипком, против которого никак не мог изобрести он приема, и повела его домой, сказав свое любимое присловье: «Куды ж ты денесся, голубчик?» Клюзнеру присловье очень нравилось, однажды сказал он, что надо бы выразить письменно последнюю волю, чтобы ему слова эти на надгробном камне высекли.

Не прошло и недели, как бабушка, спустившись в аккуратный купеческий внутренний дворик, куда Саша отпущен был гулять, внука во дворе не обнаружила, зато намытый веселый идущий из бани дядя Ваня, сосед, спросил: «Это не ваш ли Сашка на верху моста сидит?»

Пятилетний вождь краснокожих сидел на самой верхотуре Трамвайного моста через Фонтанку. Очередь за разговорами, переглядываниями и проч., не заметившая, как он туда влез, обмерла. От Измайловского идущая «восьмерка» зазвенела по мосту, мальчик сделал неверное движение, все то ли ахнули, то ли вздохнули разом, но он удержался, а дядя Ваня крикнул: «Лена, Ленка, что ж ты стоишь, бегом к пожарным, сымут!» (тут-то все и узнали, как ее звать) — и Лена помчалась на угол Большой Подьяческой и Садовой, где возвышалась пожарная каланча. Когда до пожарных дошло, в чем дело, и они засобирались, один из них сказал Лене: «Поставишь — сымем», — и никто не успел ей объяснить, — шутит, она вымелась молниеносно в ближайшую торговую точку на углу Майорова, тут же приметелилась обратно, прижимая к сердцу поллитру, сунула ее в руки ближайшему пожарнику, сказавшему: «Столичная», — и это была уже не водка, а амулет, талисман, волшебная палочка, залог, что всё обойдется. Пожарные примчались вмиг, благо мчаться было меньше квартала. «Что ж ты не слезаешь?» — спросил главный, чтоб подбодрить мальчишку. «Да, блин, такую твою туда, — объяснил тот звонким голоском своим, — не слезть мне с этого такого-сякого-разэтакого, туда его, сюда, хренова моста!» Пожарные заржали, стали выдвигать лестницу, тут мальчишка снова сделал неуловимое неверное движение, ахнули все, а главный расчета заорал так, что эхо по воде пошло, чтобы он заглох, закрыл хлебало, не разговаривал, всё на чистейшем семиэтажном, и услышавший родную речь пятилетний архаровец замолк, сидел, как влитой, пока его не сняли.

Бабушка тащила его за руку, он молчал, поднялись в квартиру, молчал и там, все боялись — онемел от страха. Пришла с работы Ленина мать. «Что ж ты опять утворил?» — спросила племянника. И тот ответил: «Да я на хренов мост взлез, чуть не грохнулся, так твою в качель», — всё на бесцензурном. В этот момент его разрумянившееся личико походило на мордочку одного из амуров купеческого расписного потолка.

— Лена, твой двоюродный тогда трамвай ногой пинал, а теперь трамвай отменили.

Все улыбались.

— Так он и мост обматерил и кулаком стукнул, — сказал Толик.

Однако, когда и впрямь сначала сняли рельсы, а потом и мост стали разбирать, стало как-то всем невесело. Мост был красив, привычен, его можно было превратить в пешеходный. Возможно, сняв его, кто-то перевыполнил план по вторчермету или изыскал металл для более необходимого городу изделия.

— Я надеюсь, парнишка из-под Смоленска больше ничего не пинал и не стукал, — сказал карлик.

— Я видел, — сказал Абдулка громким шепотом, — как он писал на ларек.

В этот момент очередь притихла и всем стало не по себе.

Подошедший со стороны Садовой вместе с Бихтером Клюзнер сказал Бихтеру:

— Всё, разменялся, собираюсь переезжать в Москву.

— Перетащил-таки тебя Шостакович в столицу, — отвечал Бихтер, — не знаю, как для тебя, для нас мало радости.

— Это который Шостакович? — спросил маленький обшарпанный старичок в пионерских сандалиях на босу ногу и в соломенной шляпе такого темно-серого цвета, словно позаимствовал ее у огородного чучела почтенных лет. — Сумбур вместо музыки?

— Ну, — ответил Толик.

— Что за компания у мужика, — сказал старичок почти неодобрительно; настоящего неодобрения у него не могло получиться, он сам общался невесть с кем по жизни, знал за собой такое свойство, осознавал: компания его лишку пестровата.

— Шостакович уже не сумбур вместо музыки, — изрек некто в камилавке, — он теперь великий композитор.

— Великий композитор вон подъехал, — сказал Мотыль.

Из черной машины, остановившейся у серого дома, выходил Соловьёв-Седой.

Уехал в Москву Клюзнер, перед отъездом попросив Толика со товарищи погрузить в фургон грузовика клавесин, чтобы перевезти его на дачу в Комарово.

Потом с угла Садовой и Никольского исчез айсор, чистильщик сапог, вместе со своей малой будочкой.

А окна домика-корабля за ларьком, и то, где стояли цветы Шанталь, и то, откуда выглядывали кошки Гарсисы, опустели, ни занавесок, ни цветов, ни кошек, ни их хозяек: казенные конторские рамы.

Это обсуждалось.

— Я раньше удивлялся, — сказал первый филолог, откуда в сюзоровском доме «Товарищества общественной пользы» взялись квартиры? Хотя мы всё на квартиры переделывали, причем коммунальные.

— Какое «товарищество»? — произнесла вышедшая из-за угла Лена с портфелем, уже старшеклассница, солидная девица, — в доме фабрика модельной обуви. Я, когда в школу хожу, смотрю в окна, вижу, как по конвейеру туфли едут.

— Всё-то ты, отличница, в окна смотришь, — сказал карлик, — то на наши кастрюли, то на ихние туфли. Потом в школу опаздываешь.

Лена залилась краской.

— Я опоздала в школу два раза за десять лет.

— Видимо, фабрика появилась в сюзоровском доме недавно, — сказал филолог. — А построен дом был для товарищества.

— Мой отец, — сказала Лена, — еще до войны что-то на фабрике чинил, ему за это дали пару чудных модельных туфель для мамы, в те времена невиданная радость, она в них щеголяла. Что такое «сюзоровский дом»?

Тут удалось в очередной раз очереди повысить образование, услышав про графа Сюзора, архитектора петербургского модерна. Иные даже представляли себе самые известные дома его с огромными арками, ведущими в курдонер: на Кирочной, на Пестеля в створе Соляного; по центру арки некогда висел на цепях красавец-фонарь.

Маленький дом-корабль на Большой Подьяческой, 39 построен был Павлом Юльевичем Сюзором для книжного издательства «Общественная польза», в которое преобразовался торговый дом Струговщикова, Похитонова, Бедова и компании. «Свои издания товарищество предназначает для чтения простому люду, — сообщалось, — и применительно к их разумению». Выпускали исторические труды Пекарского, Соловьева, Костомарова, книги для детей и юношества — «Робинзона Крузо», «Дон Кихота», Майн Рида, собрания сочинений писателей. Всё в маленьком треугольном в плане домике-кораблике соответствовало нуждам заказчика, размещалась типография, складские помещения, комнаты конторы, маленький книжный магазин.

— Так что квартир тут не было и нет.

— Может, директор по блату кому комнатку для персонала или сторожа сдавал? — предположил Абдулка. — А потом ревизора ждали, да жильцам и отказали.

Но в каком-то волнении, в тревоге пребывали, даже вкус пива казался иным.

И вот в одно утро завсегдатай в пиджаке на голое тело, по прозвищу Здоровье Дороже, еще издалека увидел странным образом — как в кино — застывшие фигуры очереди; как статуи в Летнем саду стояли, не шевелясь, точно играли в «замри». Желая развеселить публику, запел завсегдатай, подходя:

Никто не шевельнулся.

Он подошел ближе и обмер.

Ларька не было.

Вместо него, прислонившись к стене дома, к двери, исчезнувшей напрочь, стоял телефон-автомат.