Покровитель птиц

Глава 40 АСТРАХАНЬ

Матушка гуляла с ним по городу, он шел с ней за ручку по старинным астраханским улочкам, Персидской, Агабабовской, Агарянской, Исадной, Большой Демидовской, Большой Царевской, Крестовоздвиженской. Город пересекало множество рек и проток, отходивших от волжского русла: Болда, Кутум, Царев, Кизань, безымянные ерики; поэтому в городе было обилие мостов, и матушка говорила: «Как в Санкт-Петербурге». Ему нравилось идти с нею по мосту, еще ему нравились речки Канава и Скаржинка, но совсем не нравился дом, про который матушка говорила, всякий раз останавливаясь: «Вот твой ровесник».

Наверху у дома, где должно было быть окно мансарды, на маленькой волюте красовалась скульптурная дата «1909». Он бы предпочел, чтобы его ровесником был какой-нибудь дом с затейливым балконом; над балконами, очаровавшими его, на причудливых чугунных тонких столбиках парила маленькая крыша с тонким кружевным обрамлением чугунных цветов и листьев, и сама балконная решетка тончайшего литья напоминала восточную сказку. Матушка читала ему вслух; некоторые восточные сказки вызывали у него всплеск зрительных фантазий, картинки оазисов, караван-сараев, караванов, сокровищницы калифов переходили в картины снов; сны плыли из пустынь на верблюдах, прилетали на цветных крыльях мудрого попугая принцессы Бадрульбудур. Как ни странно, несколько сказок вызывали у него несвойственные ему приступы аппетита, какая-нибудь перепавшая голодному водоносу лепешка. Слух его и внутреннее зрение, всё мощное воображение детства уже пропитано было персонажами оказавшейся в домашней библиотеке книги восточных сказок, когда зимой на Волге увидел он воочию торговый караван с верблюдами, киргизами, арбами, бочками, тюками. Как шестьсот лет назад привезли неведомые люди возы с соломой, настелили полосою на волжский лед, сплотившийся на реке, — и неспешно двигались по своему вневременному пути. Он вскрикнул, увидев первого верблюда так близко, двугорбого, горбоносого, с длинными ресницами, спокон веку не торопившегося никуда. Киргизы, заметив страх и восторг ребенка, улыбались, кивали головами.

— Скажи, дорогая, — спросил пришедший из театра отец, — почему это у нашего младшего раскосые глаза, да еще и голубые?

— Должно быть, я смотрела на киргизов, когда была в тягости, — отвечала матушка, — да и на голубое небо над их караванами над Волгой; тогда была солнечная очень холодная зима.

«Милы глаза, немного узкие, как чуть открытый ставень рам», — написал в эту минуту сидящий на одной из соседних улиц в застекленной галерее с чучелами птиц поэт.

Прогулки с матушкой по улицам с двухэтажными, редко — трехэтажными домами, масштабными и для детей, и для взрослых, доставляли ему необычайное удовольствие, он разглядывал подолгу электрический театр «Модерн» с занятной башенкой, летний театр в саду «Аркадия», колокольни на Большой Угревской и Московской; но когда доходили они до Астраханского кремля и видел он восьмидесятиметровую колокольню, чуть накрененную, он начинал кричать, так боялся, что она сейчас упадет, свалится на его глазах, обрушится на их головы. Матушка хитрила, подводила его к колокольне по разным улицам, с разных сторон, но всякий раз кончалось дело криком, слезами, бегством, он вырывался, матушка бежала за ним, ловила его за ручку, и они шли от заговоренной пизанской колокольни прочь. Астраханский кремль начали строить в шестнадцатом веке, закончили в семнадцатом, строили из кирпича развалин бывшей золотоордынской столицы Сарай-Бату. Кремлю кирпич покорился, против колокольни восстал: ее строили трижды. Первая, возведенная в XVIII веке, через полстолетия покрылась трещинами, развалилась; вторую заложили в конце осьмнадцатого, закончили в 1813 году, к началу XX столетия она накренилась, ее разобрали; третью поставили к 1913 году, и она вскорости начала отклоняться от вертикали. Ее малый наклон пугал мальчика безумно, казался несоразмерно большим, почему она качнулась? чего она хочет? что с ней? однако за двадцатое столетье, отклонившись заметно, она раздумала, остановилась, наклонною встретив век XXI, стала символом Астрахани. Матушке нравилось гулять по кладбищу, но мальчика там охватывало молчаливое волнение, он тащил ее прочь, уводил, она не настаивала. Он рано научился читать, сидя у нее на коленях, глядя в текст, который читала она вслух, но не мог читать всё предложение, буквы у него складывались лишь в отдельные слова. Он заметил и запомнил семейную усыпальницу купцов Хлебниковых и, когда матушка сказала, что они пойдут к Хлебниковым, решил, что она опять хочет гулять по кладбищу, отказался наотрез. «Иди к покойникам одна!» — вскрикнул он. Поняв, она объяснила: нет, мы пойдем к сыну старых Хлебниковых, он совсем живой, был смотрителем соляных промыслов, попечителем степного улуса, живет на Крестовоздвиженской улице с женой и детьми, она идет переговорить с ним об уроках рисования и музыки, мне не с кем тебя сейчас оставить, пойдем со мной; тогда он пошел, согласился.

По непонятной причине в домах, где располагалось семейство Хлебниковых, в прежнем доме Полякова и в нынешнем, куда они шли, доме Вихмана, по словам очевидцев, устанавливалась сама собою атмосфера особенной тишины, словно с жильцами вселялось своеобычное, им лично присущее время, «точно комнаты были вырваны из города и переброшены в безлюдную пустыню».

Матушка разговаривала с отцом семейства, смотрела акварели, взяла несколько аккордов, открыв крышку пианино. «Пусть мальчик идет на галерею, там мой сын занимается, за ним присмотрит, дети любят там бывать, им интересно».

Открылась бесшумно дверь в большую застекленную галерею, его слегка препроводили в спину, дверь за ним затворилась.

Бесконечной длины большой стол уходил вдаль в обратной перспективе. За его дальним торцом сидел узколицый, узкоплечий, что-то бормочущий непохожий человек с большой тетрадью, перед ним переливались огромные песочные часы. Завороженный, мальчик сперва следил за током песка, и только когда песок пустыни времени пересыпался весь, огляделся. На полках по периметру стеклянной комнаты стояли коллекции бабочек, сухие букеты, но главное — сонмы и толпы птиц и зверей; сначала он решил, что он в зверинце, зоопарке, заповеднике, протянул руку, чтобы погладить его обитателей; погладив, он понял, что перед ним компания чучел, что все они мертвы.

На его крики, вопли, от которых, казалось, дрожали стекла, вибрировал утерявший тишину свою марсианский воздух, побежала матушка, Хлебников с женою. Старший сын господина Хлебникова, еще улыбаясь, держал за руки отбивавшегося мальчишку, кричавшего во всю глотку: «Ты их всех убил! Ты убийца птиц! Они летали и пели! Ты их убил, чтобы набить их опилками, колдовать над их куклами, глумиться над ними! Ты злой колдун!»

— Этот покровитель птиц хотел запустить в меня чучелом бобра, — сказал раскрасневшийся молодой человек с галереи.

Матушка, сердитая, разрумянившаяся, отчитывала всхлипывающего младшего, ведя его по тихим улочкам домой.

Внезапно, как это часто бывало, когда она ругала его, она остановилась и рассмеялась.

— Как он тебя назвал? Покровитель птиц? Я ведь всегда тебе говорю: ешь аккуратнее, вокруг тебя может целая стайка птиц прокормиться, так ты умудряешься накрошить. Какой ты фантазер. Между прочим, господин Хлебников — орнитолог, он изучает птичью жизнь, наблюдает ее в заповеднике. Никогда не скандаль, не разобравшись.

Некоторое время отец и сын Хлебниковы смотрели им вслед из остекленных стен второго этажа.

— Он мне чем-то напомнил тебя маленького, — сказал отец.

Сын молчал.

— Я слышал, у певца Климова младший мальчик, вот этот самый, в своем полумладенческом возрасте проявляет большие способности к музыке, но неизвестно, можно ли будет ему получить музыкальное образование, обучаем ли он, дитя-то со странностями.

Сын молчал, глядя в окно.

— Надо же, заступился за чучела птиц! — сказал отец. — Может быть, у дитяти уже проявляется преувеличенное еврейское чувство справедливости?

— Чтобы обладать преувеличенным чувством справедливости, — отвечал Велимир, — совсем не обязательно быть евреем.