Покровитель птиц

Глава 23 СТАРОСТИН, ПАУЛИ ЙО И ДРУГИЕ

«Мои домовые сводят меня с ума, — писал Клюзнер в одном из формальных писем к Нине, — я скоро от их проделок вконец с глузду съеду».

Нине можно было писать что угодно, она была необыкновенно понятлива, улыбчива, весела, с легким характером, к тому же редактировала и ноты, и тексты литературные; всё в ней нравилось ему, кроме жениха, о существовании которого узнал он недавно. Впрочем, понравился ему и жених.

«Откровенно говоря, — писал Клюзнер Нине, — я стал строиться в Комарове потому, что тут долгое время на кружевной старинной даче живал Шостакович, не из-за близости к Куоккале, т. е. Репину, где зимой так хорошо в Доме творчества композиторов, но еще и потому, что стали тут предлагать участки для строительства, а главным образом из-за тишины, малолюдных мест, пустых побережий».

«Я уже упоминал об индейце, с которым случайно познакомился на Подьяческой (он ходит в гости в дом на углу Фонтанки, большой серый дом со странными барельефами, там учил его писать акварелью художник З., а я, буде вам известно, с юности в гости хожу в соседний маленький купеческий домик с эркером); днями он поехал со мной в Комарово, хотел посмотреть, как я строю (действительно! достроил почти!) свой вигвам на околице».

— Принеси лопату, бледнолицый брат мой, — сказал индеец, отвязывая принайтованый к поясу кожаный кисет.

— Конечно, — сказал Клюзнер. — А зачем?

— Ты хотел посадить кусты у крыльца, так? У меня с собой семена калифорнийской малины, сейчас посеем, на следующий год сеянцы подымутся, зацветут. Будешь на них смотреть, вспомнишь меня, а я где-нибудь в этот момент тебя вспомню. Плохо, что у вас мало солнца, оно неяркое, нежаркое, успеют ли ягоды вызреть, не знаю, они из другого времени. Но всё равно, будет цвести, птицы станут осенью ягоды клевать, листья большие, зеленый ветер у крыльца. Вот только не посеять бы мне вместе с семенами третьего домового.

— Как ты догадался, что у меня их два? — спросил Клюзнер.

— Я их то ли вижу, то ли слышу. Свойство с детства. У тебя твои два на особицу. Один местный… другой то ли привезен, то ли от твоих вещей завелся. У них имена интересные, но я плохо их слышу; если имена их знаешь, мне не говори.

Русскоподобного домового звали Старостин, а финскообразного — Паули Йо. Они не могли ни расстаться, ни толком ужиться и не то что враждовали друг с другом, но как-то перед друг дружкой выделывались: каждый хотел показать, кто в доме хозяин.

Большинство дачных домовых считались привозными, сезонными, однако у хозяев, живущих в утепленных домах круглый год, водились и постоянные. Про Старостина не знали, привезен он или завелся, он был скрытен, как Клюзнер. Потому что известны были случаи, когда домовые заводились, зарождались из душ деревьев, срубленных и использованных для строительства, а капельмейстеров дом на околице был бревенчатый, настоящий. Старостин был рассказчик, говорун. В отличие от Паули Йо — тот и мыслил-то с акцентом, предпочитал философию поведения, всякие шутки, притчи в лицах, нелепые выходки.

Притворившись крысой, Паули промчался перед Клюзнером и индейцем по колодезной тропке и сшиб росший на ее обочине мухомор.

— Эти грибы у нас варят, сушат и курят.

— Зачем?

— Чтобы восчувствовать… как это перевести?.. шаманские полеты.

— Это кому-то надо так суетиться, чтобы восчувствовать, — сказал Клюзнер со смешком. — А я лично всю жизнь безо всяких грибов — кýренных либо вареных — приземлиться не могу.

Тут зазвенело неслышно за сторожкой, где из наперстков пили дождевой отстой с сосновой иголочкой, сев в кружок, гости Старостина, Шерстяной, Мурый, Из-баула, Морфесси, Хованец, Ахти Укко и Имели, и Паули Йо помчался к ним со своей стопочкой.

— Подлейте, подлейте! — кричал он.

Не в том, конечно, смысле, чтобы подлость увеличивалась, а в том плане, чтобы себе еще налили, а ему штрафную еще и еще.

— А где Засундучный? — спросил Паули Йо.

— Не может с нами по времени совпасть, — объяснил Мурый. — Свое по старости завел. Объясняет: мой час дня сегодня в ваш час дня, завтра в ваши два часа, а позавчера и вовсе был в человечий полдень.

— Банник тоже не явился, — заметил Старостин. — Претензии предъявил: зачем у хозяина лошади нет? зачем нет? кому косички плести? Хозяйское старое фото увидел, где хозяин с лошадью.

— Чего у них только не увидишь, — заметил Ахти Укко. — Я у одного переселенца в полудоме видел непристойную картинку. «Купчиха и домовой» называется. Любой дурак знает, что доможилы не любят простоволосых голых женщин и пьяниц.

— Купчиха пьяница? — спросил Мурый.

— Голая без головного убора.

— Тьфу, — сказал Шерстяной.

— Вот скажи нам, Старостин, — обратился к Старостину Хованец, — твоего домохозяина приходящий кот с приходящей собакой — домовые гостевые или вправду животные?

— Не могу понять.

— А я скоро пойму, — прихвастнул Паули Йо.

— На углу за углом, — сказал Из-баула, — доможил пребывает в обличье чайного гриба, в который превращается из чаги на березе у крыльца. И всех поит.

— Хорошо ли это? — задал дидактический вопрос Имели.

Все призадумались.

— Вот канавы мы утеряли, — сказал Ахти Укко. — Какие раньше канавы копали в лесу бывшие хозяева финского хозяйства. С каким сосново-еловым отстоем. С торфяной подцветкой.

— Не помню, — сказал Шерстяной.

— Не можешь помнить, — пояснил Ахти Укко. — Ты приезжий, как большинство из вас, а я коренной.

— Банник говорит, — сказал Мурый, — что у коренных и пристяжных косички плетутся аналогично.

И опять все призадумались.

— Ай да птица! — воскликнул индеец.

Над домом пролетела ворона, несшая в клюве веточку с зелеными листочками.

— Голубь мира. Местный.

— Он чем-то похож на тебя — сказал индеец. — Или на меня. Я уже тебе говорил, что мы с тобой чем-то похожи. Сходные явления.

— Явление было мне днями, — заметил Клюзнер. — Я пошел в лес, зашел далеко, к Мельничному ручью, и у ручья встретил идиота.

— Велико дело, — сказал индеец, любивший щеголять русскими оборотами несловарной, не для чужих, речи, — кого-кого, а их-то всюду полно. Вот хоть и мы с тобой… в некотором роде… ну, хоть отчасти… надо признать…

— Нет, — заулыбался Клюзнер, — ты меня не понял; я встретил актера Смоктуновского, исполнителя роли героя Достоевского, князя Мышкина из романа «Идиот».

— Не читал, — сказал индеец.

Они зашли в дом.

— Это твой портрет? — спросил индеец. — Вот на нем ты напоминаешь то ли одного из чак-моолей майя, то ли одного из азиатских божеств, Кетцалькоатля. А это чей портрет?

— Это Бах.

Под полом зашуршало, упало что-то в подвале, покатилось колесиком, ойкнуло, утихло.

— У твоих домовых гости, — сказал индеец.

На самом деле гостевая часть с питьем сосново-игольного эля была завершена, компания, увеличившаяся вдвое, перешла к лекционной части, то ли диспут, то ли симпозиум с сообщениями, одна из любимых тем: «Наши разновидности».

Речь на сей раз пошла о чужеродных завезенных московских домовых: лаврецах и кремлецах. Основывались сообщения на личных наблюдениях, байках, сплетнях и на добытом к случаю вездесущими Хованцем и Из-баула тексте из будущего. Текст был разъединен на кусочки, читали его по очереди, чтобы никто не скучал.

После двух рюмок спиртного, поданного с вазочкой сушек к чаю, оба они одинаково быстро опьянели.

— Я не пью ни огненную воду, ни виноградные вина, — сказал индеец.

— Вот и я не пью, — отвечал Клюзнер, — видишь, мне, точно алкоголику патентованному, двух рюмок хватает, да и сам по себе я без питья слегка навеселе с колыбели, пить смысла нет.

Они заговорили о топорах, Клюзнер принес свои два любимых, заветных, строительных, с особыми рукоятками, а индеец объяснял ему индейские топорики, и даже парочку нарисовал. После чего Клюзнер несколько дольше, чем было необходимо, объяснял ему смысл двух старинных слов, обозначающих степень родства, «вуй» и «стрый», это дяди с отцовской и с материнской стороны, ну, давай, споем наконец маленькую русскую песенку под названием «частушка». И под звуки клавесина исполнили они дуэтом — на два голоса:

После чего Клюзнер научил индейца скороговорке: «А наши топоры лежали до поры».

Чтобы протрезветь окончательно, они еще раз обошли участок. Три заповедных предмета поразили воображение индейца: маленький дворовый туалет с круглой крышечкой-заглушкой, заброшенный скворечник и тренделка-рукомойник. Особо потряс его рукомойник, известный на Руси всем деревенским и дачным предметец с пупочкой на стерженьке, поддай снизу — сверху потечет: поспешай — руки и помоешь. У индейца долго не получалось, оба они смеялись, но наконец гость натренировался, умылся, и хозяин пошел проводить его на станцию.

— Когда я учился в Париже, — сказал индеец, — я впервые услышал музыку Баха. Я никому этого не рассказывал, тебе расскажу. Считается, что слушателю музыки никакие зрительные картинки воображения не нужны, это неправильное литературное восприятие. Но в одной вещи Баха возник предо мною зримый образ звездный из фламмарионовой астрономии. Я видел…

— Я знаю! — воскликнул Клюзнер. — Вращающуюся спиральную галактику! Или туманность? Она вращалась, углублялась, не меняя вида!

— Я несколько раз слушал. И всякий раз трижды являлась небесная туманность галактическая. Музыка замирала, продолжая движение, я сидел, как околдованный, как странник во Вселенной.

— Если мы, разные люди, в разных странах, в разные годы слышим, значит, Бах это написал…