Покровитель птиц

Глава 36 ПЕРЕПРАВА

В некоторые, особо неудачные, неприятные, тяжелые дни вечерний подъем по лестнице Комаровского дома, так же как по лестнице квартиры-дворницкой на Фонтанке, ведущей из крошечной прихожей (называемой, как известно, вестиблюем) в комнату, отнимал у него все силы, словно преодолевал он не два, не полтора невеликих марша, а некое немыслимое альпинистское восхождение в гору. Тогда он падал на кровать, едва успев разуться, засыпал мгновенно, не раздеваясь. Чаще всего его выбрасывало из этой несусветной немыслимой усталости в сон о переправе, как могло бы выбросить на берег рыбу.

Постоянным было только то, что он строил мост, как на войне наяву, вместе с солдатами своего штрафного батальона, чтобы войска могли переправиться со своего берега на берег, занимаемый противником. То есть всякий раз он был в роли Харона, перевозящего с берега жизни на берег смерти, это тоже была совершенно реалистическая деталь, бытовая, правда жизни, поскольку в жизни и те, с кем возводил он свой мост под огнем врага, и те, кто переправлялся с криком и лязгом на ту сторону, погибали, благодаря его усилиям, он видел их трупы и в ледяной воде, и на свежих бревнах творения своего из-под собственного топора; не единожды он молча называл себя перевозчиком в царство мертвых.

Никогда прежде не задумывался он о разнообразии жанров снотворческих пьес; именно сон о переправе обратил его внимание на этот нелепый феномен.

Случалось ему — впрочем, очень редко — пролететь над полотнищем сказочным образом сотворенного моста, взмахом волшебного платочка, напоминавшего маленький шелковый узорный ало-золотой платок, чей уголок когда-то торчал из верхнего кармана отцовского праздничного парадного пиджака. Он летел большой птицей, сокол ли, чеглок ли; впереди, внизу, убегая, стреляли в него фашисты, промахивались, но некоторые пули пролетали сквозь его невидимые распахнутые над мостом крылья, свистя в шуршащих перьях; сзади, внизу с криком бежали свои, стреляя в чужих, подтягивались пушки, нарастали звуки танковых колонн. Сверху хорошо ему были видны алые пятна на свежем полотнище переправы.

В одном из снов по мановению дареного топора-саморуба сооружал он для переправляемого им с живого берега войска сотню челноков; челноками были самоходные гробы. В другой раз предложил он комбату для той же цели бездонные бочки. А на предложение применить для форсирования реки радугу-мост отказом ответил комбат, пояснив, что для пехоты сгодилось бы, но танки не пройдут.

В снах (с детства) — или по ту сторону стены, или по эту. Или на этом берегу, или на том. Война, как страшный сон, решала это проблему по-своему: пробоина в стене, размолоть стену как таковую.

Переправа как попытка сшить два берега большим стежком с горячими корпускулами металла и быстро остывающими телами на скальпированных свежих стволах еще вчера живых и зеленых древ.

С появлением на Большой Подьяческой индейца ночные формально несуществующие переправы обрели географию, биологию и ботанику.

Река, например, стала зваться Потудань, и он не мог припомнить, проснувшись, действительно ли он строил переправу через нее или только слышал от кого-то ее название. У реки один берег был низкий, другой высокий, песчаный, с сотами, полный ласточкиных гнезд, малых вертепов-пещерок в песке. Крики ласточек, их полеты. Они прятались в своих малых лазах от войны, боя, криков, стрельбы; потом войска проходили по наведенному мосту, уводя за собой за сосны крики, выстрелы, гибель, — и ласточки появлялись.

Потудань текла с запада на восток, вбирая притоки, — малые речушки, речонки, ручьи. Пока шли они к реке, определяя, где лучше всего навести переправу, отыскивая место поуже, помельче, определяя брод — по инструкции — по тропам с дорожками, ведущими к берегу, по ряби на воде, попалось им некое мегалитическое сооружение, лабиринт, мелкий местный Стоунхендж, каменное святилище из меловых камней. Во сне он уснул, приснилось ему, что прежнее название реки было Каяла, что в этих местах бились русичи с половцами, это рассказал ему повстречавшийся рыбак, сперва перечисливший, какие рыбы водятся в Потудани: голавль, белый амур, лещ, окунь, плотва, сазан, толстолобик, ерш, уклейка, синец, щука, — а потом вышедший с ним вместе из сна, чтобы помочь определить глубину реки и донный рельеф. Они шли в болотных сапогах (потом вода стала по пояс, затем по грудь), Клюзнер с шестом, исчирканным делениями, рыбак с багром, как положено, дважды туда и обратно, в четырех метрах друг от друга. «Дальномера с угломером у нас нет, чтобы ширину речную определить, — сказал рыбак, — Так мы на глаз». Но в середине попался им провал, плыли. «Мост нужен, — сказал рыбак, — глубоко для брода, для пехоты метр, для артиллерии полметра, для танков того меньше; вот для конницы метр с гаком». Клюзнер сказал: «Да, метр с гаком для всадника хватит, это тихая река, вот на горных реках с быстрым течением брод возможен, если лошади по брюхо, а для вьючных груженых лошадей — до скакательного сустава».

Иногда в снах о переправе призраки прибрежных кладбищ высоких берегов (вроде тех, что пугали плывшего по Днепру есаула Горобца), потревоженные, вставали из могил. Случалось, как некогда в яви, волоком бурлацким тащить плоты ночью вверх по реке к безлесному берегу, с которого приказано было перекинуть мост для подходящих войск. Иногда он просыпался, задыхаясь, от того, что ледяная вода подходила к подбородку. Быстрей, быстрей, да он опять молоток утопил, главное, ящик с гвоздями не утопи, не рассыпь, быстрей, а вот тут лучше в пазок, да я вижу, комиссар. Их подгоняли с противоположных берегов — сзади готовые к наступлению свои, спереди беглым огнем чужие. И когда шли танки, бежала пехота по наведенному ими мосту, там уже лежали мертвые, невезучие штрафники, которым он стал Хароном, переправив их с живого берега на мертвый.

Они так спешили, махали топорами (липли гимнастерки к спине от пота, галифе к животу и заду, набрякшие водой), что не успевали почувствовать страх.

Впрочем, сутки, в которые страх его объял, приснились ему только один раз за всю жизнь. Подкатывавшийся к Одессе с суши 3-й Украинский фронт перебрасывал свои строительные отряды вперед, а боевые катера пытались хоть немного очистить побережье и прибрежные воды от глубинных и якорных мин, да их не все можно было достать, как известно. В Одесское море и свои, и фашисты умудрились заложить несколько тысяч мин. Их катерок двигался, они видели, как взорвался соседний катер, было страшно. Хрипловатый говорок старшины первой статьи тральщика, по имени Ваня, остался в его памяти, как вызубренный театральный текст: «Был у меня такой случай, стрелял я мину, а снаряд при выходе разорвался, вокруг меня вся рубка была в осколках, потом нам запретили мины расстреливать, потому что может снаряд зайти и не разорваться. Были случаи, суда на этих минах подрывались, их же не видно. И когда днем мина взорвется, вот это картина! Трехсотметровый кабель взлетает, как кнут. А рыбы сколько, дельфинов…» — «Дельфинов жалко, — сказал Клюзнер, — они ведь как люди». — «Ну, — сказал Ваня, — вот уж не как люди, они лучше».