Дело в том, что в подворотне купца Бажанова (Марата, 72), украшенной голубыми изразцами, в новогодний вечер я появился на свет Божий.
— Почему из подворотни? — спросил индеец.
Поющему очень понравился его головной убор.
— Гайавата! — воскликнул он. — Можно перышки потрогать?
— Перья. Трогай.
Потрогав, певец пояснил:
— Дело в том, что я родился в подворотне.
— Ты из бродяг? Может, ты цыган?
— Да неужто я похож на цыгана?!
— Я и армян видал голубоглазых, — сказал индеец. — И египтянок.
— Просто появился я на свет в середине тридцатых годов, — пояснил человек из подворотни, отложив гитару и отхлебнув пива. — Матушка моя в тридцать один год руководила певческой капеллою, тогда в моде были широкие платья и кофты, декретный отпуск по советским законам был жесткий, две недели до родов, две после, сроки беременности считали, как всегда, неточно, никто и не ведал, что маменька на сносях. В тот вечер в ресторане «Вилла Родэ» состоялся концерт, а после концерта стал я стучаться на выход из матушкиного живота. Она из ресторана позвонила отцу на завод «Арсенал», где дежурил он по кузнечному цеху, отец схватил директорскую «эмку», примчался к маме, стал ее журить: «Говорил вчера — не ешь пирожное с кремом! Вот и результат!» Мама успокаивала его, как могла, всё хорошо, всё в порядке, у меня всё прошло, отлегло. Отпускай заводскую машину, поедем домой на трамвае. Повез их трамвай через весь город, матушка в концертном платье, пальтишке зимнем, вагон еле едет, путь долгий, Кировский проспект, Кировский мост, Марсово поле, цирк Чинизелли, Литейный проспект, Владимирский проспект, на Загородном совсем матушке стало плохо, вышли на воздух, от Разъезжей пешком прошли, но до дома своего дойти не сумели, шагов десять осталось, в подворотне дома купца Бажанова (дом № 72 по Марата, самих Бажановых в 1917 кого расстреляли, кого в солнечный Магадан в телячьих вагончиках завезли, да, говорят, и теперь то ли в Купчине, то ли в Колпине потомки проживают), дома с голубыми изразцами, всё в тот новогодний вечер и произошло. Зеваки стоят, прохожая бабка новорожденного принимает, эй, папаша, дурень, снимай шубу, роженицу и наследника застудишь! На этой шубе матушку и меня, младенца, на верхотуру в квартиру 19 и отнесли, и несколько дней праздновали появление на свет первого внука, а потом в себя пришли, решили дитя узаконить, понесли в роддом на Кузнечный переулок возле Владимирской церкви, акушер-гинеколог артачился сперва, чем вы докажете, что ваше дитя, а не цыганское краденое, да потом меня в книгу задним числом записал.
Тут ударил он по струнам и запел:
Я родился зимой,
мать по улице шла,
в подворотне в мороз
вдруг меня родила.
Батя бледный стоял
и тихонько стонал.
— Ну-ка шубу сними, —
кто-то грубо сказал, —
ведь замерзнет пацан
и простудится мать,
будешь долго потом
этот день вспоминать.
В этой шубе меня
и счастливую мать
притащили домой,
стали дружно качать.
— Первый муринский внук!
Стоит, братцы, обмыть
и спиртяшки стакан
за него осушить!
— Что такое «муринский»? — спросил индеец.
— Мурин деда фамилия была. Моя такая же.
— Так ты из мавров?
— Ты-то откуда можешь знать, — спросил пришедший в восторг Шура-из-подворотни, — что мурин — это мавр?
— У моей бабушки была икона с волхвами, один из волхвов темен был ликом и надпись возле него читалась: «мурин».
— Не видал такой иконы. Не старообрядческая?
— Старообрядческая.
— Бабушка из Вологды?
— Из Венесуэлы.
— Ну… если подумать… прапрабабка в Пушкинских горах обитала, может, и были арапы в роду.
И заиграл, отчаянно забренчали струны: «Вашей милости крестьянка, отвечала я ему, отвечала я ему, господину своему»!
Индейца разглядывали, конечно же, почем зря, вот стоит он бестрепетно, зачем-то в перьях, в бахроме, в мокасинах, чьи-то зубы да косточки в качестве мулек, застежек, деталей, угнетенный колонизаторами, пива не пьет, а мы все интернационалисты, вся очередь и набежавшие к случаю мальчишки, и никто в ментовку или еще куда не стукнет, совсем сдурела страна, «воронок» не летит, не забирают иностранца под белы руки (под смуглы, то есть) в таком прикиде средь бела дня, вот оно — оттепель, оттепель, тепло с носу потекло, а может он с киносъемки, у нас всё время кино на Подьяческой снимают, они-то снимают, а нам надевать, может, он Гойко Митич, хотя, пардон, Гойко тогда еще пешком под стол ходил; да мы ряженых любим, блаженных тем более. А для чего они, собственно, к нам ездиют? так Пушкин сказал — все флаги в гости будут к нам, у индейцев флагов нет, у них тотем; тотем? ну, это кто твой пращур, — медведь, волк, бобрик либо ящер непарнокопытный, ну, мне лично, что флаг, что тотем, пускай, а не налила ли нам Шура чего в пиво.