«Он дружил не с музыковедом Гликманом (с тем дружил Шостакович), а с его братом, скульптором, — писала в одном из своих формальных писем Елена Ч. — Дружил или приятельствовал? Не могу сказать точно.
Когда я жила у него на даче, я пристрастилась к вязанью крючком. И не могла крючок достать. „Ты нарисуй мне, как он выглядит“. Пока я читала, он сделал мне потрясающий крючок из зеленой зубной щетки — выпилил напильником. Я связала себе желтую кофточку с большим вырезом. Гликман меня в ней и нарисовал. Дяде Боре портрет очень понравился, он вставил его в рамку, повесил на даче. Там висел еще один гликмановский портрет, самого дяди Бори, узколицего, с рысьими глазами. Приходя, Гликман рисовал Бориса Лазаревича постоянно. „Хватит меня рисовать, — говорил дядя Боря. — Ты лучше сними с меня мерку, ты ведь на кладбищенской скульптуре специализируешься и вроде неплохо на этом зарабатываешь“. В следующий раз Гликман явился с гипсом и сказал: „Давай я сниму с тебя маску“. Дядя Боря на него рассердился: „Да ты рехнулся, что ли?!“ — прикрикнул он на скульптора.
Гликман предлагал мне потом сделать памятник дяде Боре за пять тысяч. „Как друг, я все хлопоты беру на себя“. Пяти тысяч у меня не было.
Гликман, когда рисовал, всегда раздевался до трусиков. Дядя Боря смеялся над ним, говорил, что это сплошная комедия и маскарад: „Тоже мне, мужской стриптиз“.
В Филармонии исполняли концерт Клюзнера, зал вызывал его, он несколько раз выходил на сцену, Гликман сказал ему какую-то гадость. И тогда дядя Боря сказал: „Чтобы ноги твоей в моем доме не было!“ Я спросила, что произошло, он ответил: „Я даже не могу повторить его тогдашних слов на концерте, мне за него стыдно“.
Через общих знакомых Гликман пытался наладить отношения, но дядя Боря больше не хотел о нем слышать. „Я не хочу знать ни о нем, ни о его успехах. Я этого человека презираю“.
И я не знаю, что это было».