Покровитель птиц

Глава 41 ХАДЖИ-ТАРХАН

— Было у царя три сына, — читала ему матушка, совсем маленькому, — старший умный был детина, средний был и так и сяк, младший вовсе был дурак.

Их было три брата, отец был царь, матушка — царица, он был младший, стало быть, он был дурак, про то говорила сказка, — с тем он и вырос.

— Я только недавно понял, — сказал Клюзнер Бихтеру, когда встретились они возле Трамвайного моста, — почему я так люблю и понимаю Достоевского. У Достоевского, как и у меня, убили отца, и он, как я, думал об этом всю жизнь.

— А какой твой самый любимый роман Достоевского? — спросил Бихтер. — «Идиот»?

— «Идиот» и «Белые ночи» входят в число самых любимых. Но больше всего я люблю «Братьев Карамазовых». Может быть, потому, что там три брата убитого отца, и братья такие разные.

— Там не три брата, а четыре, — задумчиво сказал Бихтер, никогда о Достоевском с другом не говоривший, — еще Смердяков. Хотя в переносном смысле может быть это Иван раздвоился на Ивана и Смердякова? Иван, старший, вроде как самый умный…

Самый умный старший брат неведомо как и почему пропитался революционными идеями, началось это еще в семнадцатом году, а к восемнадцатому, когда всё заполыхало, бесы увели его в свой стан окончательно.

Родителей такой поворот событий приводил в ужас. Хаос плескался и плясал не только там, за порогом, он проник и в семью.

— В чем причина? Что мы пропустили? — говорил отец. — Что тому виной? Дурацкие сентиментальные романы про карбонариев? Уродливые многозначительные брошюры, написанные нечеловеческим языком? Дурное общество? Или это в воздухе витает, подобно бациллам чумы?

— Всё вместе взятое, — отвечала, вздыхая, матушка.

В городе казаки боролись с большевиками, сначала драки, потом небольшие стычки, потом стали постреливать, и наконец началась натуральная война. Старший, сказав краткую пламенную речь, ошарашившую родителей, ушел из дома и больше не возвращался.

В дни перестрелок отец, не слушаясь уговоров матушки, продолжал ходить в музыкальную школу и в театр. На самом деле надеялся он случайно встретить на улице старшего, вернуть его домой, в семью, уговорить. Он шел туда, где стреляют, на слух.

В один из дней большевики (на их стороне боролся за народное счастье несчастный старший) во время долгого отчаянного нелепого боя подожгли близлежащие кварталы, ветер поддержал пламя, горел русский гостиный двор, полыхал магазин братьев Гантшер (самый богатый в Поволжье), горели мужская гимназия и Входоиерусалимская церковь.

Главарей, самых отчаянных, в городе знали, их звали Шура и Тима; однако никто не догадывался, что полные имена их были не Александр и Тимофей, а Ашшурбанипал и Тимур.

Сына отец не встретил.

Самого его, бездыханного, принесли в дом незнакомые матушке зрители, некогда аплодировавшие его баритону в театре. Отца застрелили, большевики ли, казаки ли, или и те и те; он умер на месте.

Матушка безмолвствовала, была вне себя от горя, жизнь закончилась, отошла от нее, потеряла радость, нежность, смысл. Она ждала, что старший придет на похороны, но он не пришел. Она прождала еще полгода, думая — вдруг он вернется. Он не вернулся. В какой-то момент она почувствовала открывающимся иногда в художественных натурах — в чувствительных людях звериным чутьем, что его нет на свете. Неизвестным осталось, на котором из фронтов подлой гражданской войны сгинул ее первенец.

Тогда, забрав среднего и младшего, которому только что исполнилось девять лет, она вернулась в Петроград.

Бабушкина квартира неподалеку от Калинкина моста, такая знакомая и привычная, показалась ей изменившейся абсолютно. Бабушка разрыдалась, ей расплакаться не удалось.

— Как же так? — приговаривала бабушка — Боже, как же так?

— Что у вас здесь? — спросила она, разматывая шаль.

— У нас, Любочка, голод.

— Я пойду работать, — сказала матушка. — Если фарфоровый завод существует и кто-то там есть, кто еще помнит меня, пойду опять расписывать тарелки.

— Я тоже пойду работать, — сказал средний.

Младший молчал. Он смотрел на стоявший в углу клавесин и думал, что в подходящий момент подойдет к нему и откроет крышку.

Пока бабушка с матушкой переговаривались на кухне, заваривая привезенный из Астрахани чай, он тихо проскользнул в маленькую среднюю комнату и потрогал кровать отца.

Может быть, проживи он лет сто, если бы хватило ему, тугодуму, времени, он стал бы первым из упрямцев Клюзнеров, принявших христианство, первым выкрестом, потому что в Новом Завете говорилось о воскрешении Лазаря, а убитого его отца звали Лазарь, и эти два слова из Нового Завета всякий раз поражали его до глубины души.