Покровитель птиц

Глава 4 НА ФОТО ТО, НЕ ЗНАЮ ЧТО

Фамилия фотографа была Светозаров. Обычно молчаливый, после первой кружки пива (первой рюмки, первого бокала) начинал он объяснять окружающим, что есть два брата с такой фамилией, один художник, другой кинорежиссер, но дело в том, старик, что у них псевдоним, а я Светозаров от рождения. Но если про фамилию рассказывал он всем, о главной тайне его мало кто знал, он ревниво держал ее при себе.

Увидев на спуске Фонтанки стоящего возле самой воды индейца, он перебежал, благо мост оказался неподалеку, с левого берега на правый и, задыхаясь (а щелкнуть затвором он успел еще на левом бреге), окликнул неподвижно стоящего:

— Эй!

Индеец неспешно повернул голову.

— Я думал, ты мираж, — разочарованно сказал Светозаров.

— Я настоящий, — промолвил индеец. — Почему мираж?

Вот почему фотограф ответил, он и сам не знал.

— Потому что я охотник за миражами.

— И много у тебя охотничьих трофеев? — осведомился индеец.

— Есть кое-что, — с гордостью отвечал фотограф. — Хочешь, пойдем ко мне в мастерскую, покажу. Здесь недалеко.

— Хочу, — сказал индеец. — Я видел миражи.

— Где?! — воскликнул Светозаров.

— В Венесуэле, в Канаде и в Англии.

— Сейчас придем, ты мне расскажешь. Хотя, конечно, лучше увидеть…

— Я тебе их нарисую, — сказал индеец.

— Древние египтяне, — сказал фотограф, расставляя перед индейцем фотографии, увеличенные, наклеенные на картонки, сзади на картонке значился номер, дата, место и условное название, — считали, что миражи — призраки стран, которых больше нет на свете.

— Должно быть, у них миражи были многодетальные, многофигурные, большие.

— Да, ты правильно догадался. Знаешь, я так мечтаю побывать в Сахаре, там до 160 000 миражей в год бывает, на все вкусы: стабильные, статичные, блуждающие. Вертикальные, горизонтальные. Я бы их снимал, изучал.

— Разве можно изучать миражи? — спросил индеец. — Они приходят когда захотят, уходят когда не надо, они непредсказуемы, кто поймет их.

— Но классификации-то существуют, — возразил фотограф. — Вон озерные, у окна; а у двери верхние небесные, между ними — боковые. А там, на стене, — фата-моргана необъяснимая, но это не моя фотография, — признался он, вздыхая.

— Я видел боковые лодки, — сказал индеец, — вот такие.

И на клочке бумаги нарисовал, какие именно.

— Как на Женевском озере! — воскликнул фотограф.

— Это и было на озере, только в Венесуэле. Иногда между лодками ходили по воде мальчики-великаны.

— Как на фотографии Роберта Вуда!

Покачав головой, индеец сказал:

— Вуд не посещал наших горных озер. В наших озерах вода чистая, как при сотворении мира, они единственные на земле. Тот, кто пил из них, знает о людях и о земной жизни кое-что, что знают только боги и даже Бог. Бабушка моя, например, частенько встречала ангелов, они говорили с ней о том о сем. Моя бабушка была русская, из венесуэльских старообрядцев, дедушка украл ее, увез, они жили счастливо и говорили на своем каком-то третьем языке; дедушка утверждал, что бабушкины ангелы учили его летать и иногда он залетал в миражи.

— Это невозможно, — убежденно сказал Светозаров.

— Конечно, невозможно, — невозмутимо отвечал индеец, — кто спорит; но так оно и было.

— Нарисуй мне свои любимые миражи.

— Любимые все оборотни медвежьи, — заметил индеец, рисуя, — медведь, который распустил крылья, огромные, размашистые, а потом стал залетной чайкою и улетел; медведь, превратившийся в песца, растаявшего в снегу, и медведь-олень, у него на моих глазах сначала выросли рога, потом вытянулась шея, потом стал он полным оленем и только его и видели.

— А мой любимый мираж самый простенький, виденный в детстве: лужи на шоссе в сухой солнечный летний день. Ты хорошо рисуешь.

— Так же мне сказал и художник, к которому я хожу в гости в серый дом с орлом, поймавшим змею, и совами. Он учит меня писать акварелью. Я иногда прихожу в его дом в индейской одежде, его скво, тоже художница, пишет мой портрет. Бабушка говорила: встретишь человека из Сибири, верь ему; а художник этот родом из Сибири. Какие печальные миражи вот там, возле дивана.

— Они с Соловков, — пояснил Светозаров. — Ты, должно быть, не знаешь, с тюремных островов, там множество народу погибло, кого расстреливали, кого со скалы сбрасывали, кого со скальной лестницы, кто замерзал, и так далее; а у этого острова своя история, женский был лагерек, каторжная резервация, беременные, кладбище младенцев; частые миражи, как ни приеду, застаю. Они меняющиеся. Тают, опадают, осыпаются. Вон тот как сарай под дождем, этот словно наковальня огромная на горизонте.

— А те похожи на молящихся грешников. Но и на что-то еще.

— В России, — сказал Светозаров, — в Крещенье девки так гадают: бумаги лист скомкают, сожгут, а потом при свече на тень смотрят, кто что в тени увидит. Соловецкие миражи все похожи на тени спаленных гадательных миражных комков.

— Знаю, — покивал индеец, — бабушка мне показывала. Она говорила, гадать грех, а сама учила внучек воск топить, в воду лить, смотреть сначала саму фигурку, потом ее тень. Восковые фигурки — оборотни, как мои медведи миражные.

Светозаров пошел провожать индейца. Туман успел рассеяться, у ларька человек с гитарой пел, поставив на ящик свою недопитую большую кружку; пьющие слушали.

— Это Шура-из-подворотни, — сказал Светозаров.