Покровитель птиц

Глава 85 РОМОЧКА

Ходил Клюзнер к Нине Ч. и капитану в гости в дом Державина на Фонтанке с превеликим удовольствием. Дом был теплый, ухоженный, любимый. Чаще дверь открывала Нина, но иногда и волшебная свекровь ее, в чьей подстриженной седой голове виделась ему чернокосая головка черноокой пери, вывезенной (по легендам — увозом женился, умыкнул) отцом капитана из Средней Азии. Смуглая кожа в мелких морщинках, сияющие в улыбке белые (свои…) зубы. Матушка капитана, намного младше отца, и состарившись старилась на особицу. У нее болели ноги, но она, оставаясь одна в квартире, мыла, мазала мастикой, натирала державинский паркет стоя на коленях, ей хотелось, чтобы ее красавец любимец сын жил, как во дворце; впрочем, и особняк поэта, и сама петербургская квартира с большой библиотекой, старинной мебелью, прекрасным роялем была отчасти дворцовой. Матушка капитана любила серебряные кольца, лалы, бирюзу, а по рассказам Нины Ч., стоило ей надеть умирающий жемчуг, тускнеющий, теряющий мерцание, как через три дня жемчуг оживал.

Дверь открывалась, все жители квартиры выходили в прихожую встречать (разве что мальчик Алёша, зачитавшись или замечтавшись, не всегда). Так и в этот раз, но в какое-то мгновение в глубине коридора возникло непривычное шевеление, выбежал незнакомый новый обитатель, большой черный пудель.

— Кто это у нас такой?

— Это Ромочка.

Пуделя, поскольку весь породистый помет следовало называть на одну букву, назвали Рома, Рим то есть, но звали его дома Ромочкой, не то чтобы Роман, но отчасти рюмочка рома. Пес вгляделся в пришедшего, и вдруг словно волна охватила его, подбежал, вилял не то что хвостом, всей спиною, всем собой, встал на задние лапы, передние на грудь, норовя лизнуть в лицо, умчался в коридорную даль, тотчас вернулся с мячом в зубах, прыгал, мотая башкою, вокруг гостя, наконец, положил мяч у ног гостя.

— Любимую игрушку принес вам поиграть, — сказал капитан.

— Рома, что с тобой? — спросила Нина. — Ты, Ромочка, часом не рехнулся?

Пес не отходил от Клюзнера, выказывая всю степень собачьей любви, на которую способно было существо его.

— Такое впечатление, — сказал капитан задумчиво, — что мы украли вашу собаку, держали взаперти, а тут внезапно настоящий хозяин вернулся.

Часа через два пора было с собакой гулять.

— Пойдем гулять? — спросил капитан.

Пудель кинулся к Клюзнеру, потом к двери, потом опять к гостю, снова к двери.

— Час от часу не легче, — сказала Нина. — Он просит, чтобы вы с ним гуляли.

— В чем же дело? — спросил Клюзнер. — Давайте поводок.

Так и повелось — придя в Державинский дом, под конец визита стал он гулять с пуделем в Польском саду или в саду театра Буфф; Польский, более заброшенный, просторный, безлюдный, им нравился больше.

Пудель мечтал, что когда-нибудь выведет его Клюзнер погулять вечером в заснеженный петербургский воздух полузимы цвета серебристых фиолетовых чернил, но тот неизвестно зачем исчезал перед зимой, чтобы возникнуть к белым ночам. Во время одного из особо острых мечтаний живущий на противоположной стороне Фонтанки Захаров написал работу с человеком на берегу Крюкова канала, выводящего по первопутку на прогулку черного пса.

— Ох, врала, врала великая немецкая литература, — говорил Клюзнер, потрепывая пса по холке, — клеветала на твою породу, псина, что в тебе подобных не к ночи будь помянутый вселяется, вон ты какой чудный добрый парень, собачья душа.

После последнего комаровского лета перед отъездом в Москву Клюзнер навестил Нину и капитана, и тут обнаружилось внезапно главное, может быть, Ромочкино свойство. Решив показать хозяевам новое свое сочинение, сел гость за рояль. И едва зазвучали под руками его клавиши, как сидевший до того тихо Ромочка, подбежав, стал подпевать. Стал петь. Он подпевал самозабвенно, задрав голову, подскуливал, подлаивал, завывал, выл, временами даже в ноты попадал. Клюзнер хохотал дико, чуть с табуретки рояльной не сверзился.

— Так сколько раз играли, — сказала Нина, — и я, и Саша; и ничего, было тихо.

Сначала сел к роялю капитан, потом Нина; и, вправду, было тихо, Ромочка сидел смирно, вопросительно голову наклонив, глядя на Клюзнера. Стоило тому снова заиграть, как принялся пудель за свое.

— Надо для тебя какую-нибудь багатель написать, для собаки с оркестром.

Так под смех, под пение Ромочки и простились навсегда.

Не смеялась только мать капитана, сидела в своей комнате молча, думала: не мне ли пора к мужу? в ее среднеазиатской юности собаки в голос выли к покойнику.