Покровитель птиц

Глава 26 ГАРСИСА

Старухи, как известно, делятся на добрых волшебниц и злых колдуний; она была ни то ни это: Гарсиса.

Она боялась: будущего, настоящего, прошлого, крыс, убийц, бомб, расстрела, детей, теней, бессонницы, снов, красной тряпки, холодной зимы, белых ночей, ураганного ветра, наводнения, часовщиков, мелких городских подплинтусно-полочных муравьев, древоточца, лихорадки, больших магазинов, голода, призраков, книг, милиционеров, музыки, радио, мерцающих облаков, алых закатов, онемения пальцев и носа, голосов, подменных статуй Зимнего дворца, керенок, телефонов, собак, матросов, прививок, демонстраций, домовых, врачей, подворотен, империалистов, умников, девальвации, колорадского жука, звонка в дверь, самолетов, стадионов, выборов, затмений, нищеты, праздников, гостей, петухов, пьяниц, дядю Сэма, старика Иванова, сурикат, супругов Суслопаровых.

Старуха боялась расспросов и выяснений. Она не хотела, чтобы ее расспрашивали, кто она, откуда взялась, потому что сама того не знала. Откуда взялась в угловом доме, впрочем, выяснилось случайно. Одна из девочек, подружек девочки, некогда вытряхивавшей пыль из кукольной одежды и уронившей куколку в лестничный пролет, подружка с этюдником, знала от своей соседки по кружку рисования, что Гарсиса некогда жила в знаменитом доме на Дворцовой площади, именуемом Главным штабом, на углу Мойки возле Певческого моста в угловой комнате огромной коммунальной квартиры, в которой некогда обитала царская челядь Зимнего дворца. Жильцов, вселённых в бывшую обитель царских сатрапов, было великое множество. Старуха уже тогда не знала, кто она. На этот счет жильцы в выдававшиеся свободные от службы, добывания еды и одежды, готовки на керосинках, стирки и прочих атрибутов местного жития, минуты выдумывали истории-предположения относительно возможной старухиной биографии, социального ее происхождения, месте рождения и проч.

В этих историях она, сама того не зная, меняла одежды и роли, перемещалась по кубатурам, горам и долам, нивам и весям виртуальных пространств.

Была ли она главой правильной семьи из самых недр диктатуры пролетариата, потерявшей всех родных во Вторую мировую войну или в трех предыдущих? осколком буржуазии, может, даже графиней или княгиней, уцелевшей в вихре расстрелов, лагерей, эмиграций? тихой домохозяйкой, последней ветвью стародевической мещанского либо купеческого рода? ненужною по старости провокаторшей, доносчицей, отправившей на тот свет не одного невинного (это предполагалось шепотом, за закрытыми дверьми)? забывшей после нападения либо контузии все свои роли актрисой? один начитавшийся юнец предположил даже — уж не призрак ли она, не оживший ли персонаж, вставшая под шумок из несуществующего гроба процентщица Раскольникова? может, некогда пыталась она неудачно отравиться, молодая красотка, от неудачной любви, откачали, да неудачно, лишили памяти? главной людоедкой из числа блокадных людоедов возле Финляндского вокзала побывала она? отпущенной из ГУЛАГа по недосмотру сумасшедшей, которой, как мальчику Кочергину из лагеря малолеток, мерещились на крыше Зимнего дворца не статуи черные, сменившие прежних прекрасных каменных, но вертухаи?

Известно только, что раз в месяц, под полнолуние или новолуние, покупала старуха сосиски, торжественно принарядившись, варила их на кухне, открывая всякий раз соседям главный мировой сосисочный секрет: «Сосиски должны прыскать!» И перед тем, как отправиться на праздничное поедание их, доставала она, трепеща, заветную баночку горчицы, потрясала ею в воздухе, повторяя: «Гарсиса! Гарсиса!»

За что и получила свое прозвище, сначала от коммунальных детей, а потом все подхватили. Прозвище переехало с ней с Дворцовой площади на Большую Подьяческую.

Загадочно в Гарсисе было и то, что время от времени жили у нее кошки, которые потом надолго пропадали, превращаясь в бродячих, а затем исчезали всей кодлой, чтобы однажды, то метельной зимою, то дождем питерской пробы снова обнаружиться.

Гарсиса подошла к окну. За закрытым по неизвестной причине обезлюдевшим ларьком на фоне трамвайного моста стоял неведомый мужик в перьях, петух петухом (а петухов старуха боялась пуще крыс), смотрел на нее.

Она закричала и заплакала.

— Петел! Петел! — орала она на всю улицу. — Сейчас кукарекнет! Сейчас!

Мужик-петух открыл свою не видимую отчетливо по старческой слепоте пасть и замяукал на весь околоток. На вопли старухи сверху по винтовой лестнице (оставшейся от былых дней не сломанной, но и ненужной) спустилась Шанталь.

— Что с вами? Что?

— Там… петух… мяукал… Мужик-петел… Оборотень…

Шанталь выглянула в угловое окно: никого, тишина, въезжающий с тихим бряканьем с левого берега Фонтанки на мост граненый трамвай.

— Да это индеец в индейском наряде, приехал ненадолго, в гости к художникам ходит в дом через дорогу. Не бойтесь. Будем чай пить.

Шанталь принесла чай, любимые старухой конфеты, соевые батончики. Рассеяно слушая старушечий лепет, прихлебывая из голубой чашки, она думала о городах, из которых, по предположениям разных соседей, прибыла Гарсиса: Екатеринбург, ныне Свердловск, Гомель, Томск, Кисловодск, Пятигорск, Архангельск. Еще она думала, как, в сущности, странно представление коммунальных детей о том, что они всегда будут детьми, а старуха всегда была старухой.