Последний король французов. Часть вторая

LVIII

Как и сказал король, суд был скорым, однако обвиняемые предстали не перед судом присяжных, а перед военным трибуналом.

Молодого художника по имени Жоффруа приговорили к смерти, но приговор был обжалован им, и кассационный суд, учитывая защитительную речь Одилона Барро, заявил, что военный трибунал первого военного округа превысил свою власть.

Это постановление было незамедлительно обнародовано и вызвало огромную радость в Париже, ибо смертную казнь по политическим мотивам уже давно исключали наши нравы, хотя пока еще не исключали наши законы.

Правительство было вынуждено примириться с этим величием правосудия, могущество которого превышало его собственное могущество; таким образом, было признано, что оно совершило то же правонарушение, что и Карл X, но не подверглось тому же наказанию.

В итоге обвиняемые предстали перед судом присяжных.

Во всех восстаниях, имеющих политические цели и зиждущихся на убеждениях людей, редко случается, чтобы сражение не выдвинуло на первый план чье-нибудь необычайное мужество, а поражение — чей-нибудь возвышенный характер.

Тем, кто удостоился чести завоевать общественное восхищение своим мужеством в бою и твердостью своего характера в суде, был некто Жанн.

По странной случайности, Жанн, сражавшийся на баррикадах в квартале Сен-Мерри, Жанн, представший перед судом присяжных, Жанн, являвшийся республиканцем, был братом карлиста Жанна, торговца писчебумажными товарами в пассаже Шуазёль, в витринах которого можно было увидеть всевозможные изображения графа де Шамбора — стоящего на ногах и сидящего в седле, его бюсты и отчеканенные на медалях профили.

Ответы Жанна в ходе допроса являются образцом чистосердечия, мужества и лаконичности.

«Вопрос. — Участвовали вы в погребальном шествии пятого июня?

Ответ. — Да, сударь.

Вопрос. — По возвращении вы кричали "К оружию!"?

Ответ. — Да, как это делали все национальные гвардейцы.

Вопрос. — Около пяти часов пополудни вы были на перекрестке Сен-Мерри?

Ответ. — Да.

Вопрос. — С оружием?

Ответ. — Да, сударь, с ружьем, которое я принес из дома.

Вопрос. — Вы участвовали в возведении баррикады?

Ответ. — Да; два национальных гвардейца были убиты возле меня на бульваре; в нас стреляли без всякого повода с нашей стороны, и мне показалось, что, подвергшись нападению, мы имеем право защищаться.

Вопрос. — Вы командовали огнем?

Ответ. — Нет, сударь; мне в поясницу угодила пуля и опрокинула меня; тем не менее я поднялся и выстрелил из ружья, но всего один раз, поскольку нападавшие обратились в бегство.

Вопрос. — Да, но они вернулись и застали вас на том же месте?

Ответ. — Я не хотел покидать своих товарищей.

Вопрос. — И вы всю ночь оставались на баррикаде?

Ответ. — Да, сударь.

Вопрос. — И вы стреляли?

Ответ. — Да, стрелял.

Вопрос. — Вы раздавали патроны?

Ответ. — Да, сударь.

Вопрос. — Где вы брали патроны?

Ответ. — В патронных сумках убитых солдат.

Вопрос. — Назавтра вы стреляли весь день?

Ответ. — Да, сударь, весь день.

Вопрос. — Вы были в числе тех, кто в конце атаки стрелял из окон дома номер тридцать?

Ответ. — Да; когда солдаты захватили баррикаду, у нас больше не было патронов, а иначе бы мы там остались; в итоге мы ушли оттуда, со штыками наперевес прорвавшись сквозь ряды пехоты».

Следует сказать также, что Жанна превосходно поддерживала его мать; этот новоявленный Гракх обрел новоявленную Корнелию, наделенную не благородным именем, как античная Корнелия, а благородным сердцем.

Вот письмо, которое она написала сыну и которое сохранил для нас Луи Блан.

Оно было вручено Жанну накануне судебных прений:

Суд присяжных вынес решение.

Жанн был приговорен к депортации;

Россиньоль — к восьми годам тюремного заключения;

Гужон и Вигуру — к шести годам лишения свободы;

Рожон — к десяти годам каторжных работ, без выставления у позорного столба;

Фуркад — к пяти годам заточения.

Вот имена тех, кто был оправдан: Леклер, Жюль Жуанн, Фрадель, Фальси, Метиже, Буле, Конийо, Дюминере, Мюлетт, Мари, Ренуф, Куаффю, Гримберт, Жантийон, Фурнье, Луиза Антуанетта Александр.

Что же касается меня, покинувшего после этого страшного дня Париж, то вот что я написал в 1833 году, по следам своего разговора с королевой Гортензией, матерью нынешнего президента. Читатель увидит, что по прошествии восемнадцати лет мои взгляды ни на людей, ни на события не изменились.[3]

«Госпожа герцогиня де Сен-Лё пригласила меня к завтраку на следующий день к десяти часам утра; проведя часть ночи за составлением своих записей, я явился на несколько минут позже установленного часа и уже намеревался извиниться за то, что заставил ее ждать, а это было особенно непростительно, поскольку она уже не была королевой, но г-жа де Сен-Лё чрезвычайно любезно успокоила меня, сказав, что завтрак состоится лишь в полдень и она пригласила меня к десяти часам только для того, чтобы у нее было время поговорить со мной; она спросила, не хочу ли я прогуляться вместе с ней по парку, и в ответ я предложил ей свою руку.

Шагов сто мы прошли в полном молчании, а затем я первым прервал его:

— Вы хотели мне что-то сказать, госпожа герцогиня?

— Это правда, — ответила она, взглянув на меня, — я хотела поговорить с вами о Париже: что нового происходило там, когда вы его покидали?

— Много крови на улицах, много раненых в больницах, недостаток тюрем и переизбыток заключенных.

— Вы были очевидцем пятого и шестого июня?

— Да, сударыня.

— Простите, быть может, я окажусь бестактной, но после нескольких слов, произнесенных вами вчера, я решила, что вы республиканец, это так?

Я улыбнулся:

— Вы не ошиблись, госпожа герцогиня, и тем не менее, хотя, благодаря политическому направлению газет, представляющих партию, к которой я принадлежу и все устремления, но не все взгляды которой я разделяю, это слово укоренилось, я, прежде чем согласиться с тем, как вы меня расценили, прошу вас разрешить мне изложить свои убеждения. Подобное исповедание веры, сделанное любой другой женщине, выглядело бы смешным, но вам, госпожа герцогиня, вам, которой пришлось выслушать столько же суровых суждений как королеве, сколько и легкомысленных слов как женщине, мне можно без колебаний признаться, в какой мере я разделяю республиканские взгляды в отношении общественного устройства и как далеко я отстою от революционного республиканского духа.

— Значит, среди вас нет полного согласия?

— Наши надежды совпадают, сударыня, но способы, какими каждый из нас желает действовать, различны: одни утверждают, что надо рубить головы и делить собственность, — это невежды и безумцы. Вас, должно быть, удивляет, что я не употребляю более резкого слова, называя их, но это бесполезно: эти люди не из пугливых, однако и пугаться их не стоит; им кажется, что они идут впереди, а на самом деле, они остались далеко позади; их время — девяносто третий год, а мы уже в тысяча восемьсот тридцать втором. Правительство делает вид, что оно очень боится их, и было бы очень недовольно, если бы они не существовали, поскольку их теории — это тот колчан, из которого оно извлекает свои стрелы; эти люди не республиканцы, они — республиканщики.

Есть и другие, забывшие, что Франция — старшая сестра наций, не помнящие, что ее собственное прошлое изобилует всякого рода памятными событиями, и пытающиеся выбрать среди конституций Швейцарии, Англии и Америки ту, какая более всего подходит нашей стране, — это мечтатели и утописты: целиком погрузившись в свои кабинетные теории, они, в своем воображении претворяя их в жизнь, не замечают, что конституция того или иного народа может быть долговременной лишь тогда, когда она обусловлена его географическим положением, порождена его национальным самосознанием и соответствует его обычаям. А поскольку в мире нет двух народов, чье географическое положение, национальное самосознание и обычаи одинаковы, из этого следует, что, чем совершеннее конституция, чем она уникальнее, тем менее применима она в другой местности, отличной от той, где ей суждено было появиться на свет; эти люди тоже не республиканцы, они — республиканисты.

Третьи же верят, что взгляды — это ярко-синий сюртук, жилет с широкими отворотами, развевающийся галстук и остроконечная шляпа; это притворщики и крикуны, подстрекающие к мятежам, но остерегающиеся принимать в них участие; они возводят баррикады и позволяют другим умирать позади них; они подвергают опасности друзей и разбегаются в разные стороны, будто им самим что-то угрожает; эти люди тоже вовсе не республиканцы, они — республиканишки.

Но есть и такие, сударыня, для которых честь Франции — понятие святое и которые не хотят, чтобы ее оскорбляли; для них данное слово — это нерушимое обязательство, и они не могут терпеть, когда у них на глазах его нарушают, даже если это обещание, данное народу королем; их обширное и благородное братство распространяется на любую страдающую страну, на любую пробуждающуюся нацию: они проливали кровь в Бельгии, Италии и Польше и вернулись, чтобы оказаться убитыми или схваченными в квартале Сен-Мерри; эти, сударыня, — пуритане и мученики. И придет день, когда не только призовут тех, кто был изгнан, когда не только откроют двери тюрем тем, кого туда бросили, но и станут искать тела мертвых, чтобы установить памятники над их могилами; и в упрек им можно будет поставить лишь то, что они опередили свою эпоху и родились на тридцать лет раньше, чем надо; вот это, сударыня, настоящие республиканцы.

— Нет нужды спрашивать вас, — сказала мне королева, — к ним ли вы относитесь.

— Увы, сударыня! — ответил я ей. — У меня нет уверенности, что я достоин такой чести; да, конечно, все мои симпатии — на их стороне, но, вместо того чтобы дать волю своим чувствам, я воззвал к своему разуму; мне хотелось сделать в отношении политики то, что Фауст задумал совершить в отношении науки: дойти до самых ее основ. В течение целого года я был погружен в бездны прошлого; я устремился туда, имея интуитивные воззрения, а возвратился оттуда, располагая продуманными убеждениями. Мне стало ясно, что революция тысяча восемьсот тридцатого года побудила нас сделать шаг вперед, это так, но этот шаг привел нас всего лишь от аристократической монархии к монархии буржуазной, и эта буржуазная монархия стала эпохой, которую следует пережить, перед тем как перейти к народному правлению. С тех пор, сударыня, ничего не сделав для сближения с правительством, от которого я был далек, и перестав быть его врагом, я спокойно наблюдаю, как оно проходит отведенный ему срок, конца которого, вероятно, мне не дано увидеть; я приветствую то хорошее, что оно делает, и возражаю против того плохого, что оно себе позволяет, но все это — без восторга и без ненависти; я не принимаю его и не отвергаю: я его терплю и считаю не благом, а всего лишь необходимостью.

— Но если послушать вас, то нет надежды, что оно сменится?

— Нет, сударыня.

— А если бы герцог Рейхштадтский не умер и сумел предпринять попытку это сделать?

— Он потерпел бы неудачу, во всяком случае, мне так кажется.

— Ну да, правда, я и забыла, что при ваших республиканских взглядах Наполеон должен быть для вас всего лишь тираном.

— Прошу прощения, сударыня, но я смотрю на него совсем с другой точки зрения; на мой взгляд, Наполеон один из тех избранных, которые с начала времен получали от Бога особую, обусловленную волей Провидения миссию. Этих людей, сударыня, надо судить по законам, сообразующимся не с человеческой волей, которая заставляла их действовать, а с божественной мудростью, которая их наставляла; следует оценивать их не по совершенным им поступкам, а по результату, к которому эти поступки привели. Когда их миссия оказывается выполнена, Бог призывает их к себе; все полагают, что они умерли, а на самом деле они отправляются давать отчет Господу.

— И в чем, по вашему мнению, состояла миссия императора?

— Это миссия свободы.

— Знаете, любой другой человек, кроме меня, попросил бы вас привести тому доказательство.

— И я представил бы его, даже вам.

— Послушайте, вы не поверите, до какой степени мне это интересно!

— Когда Наполеон, или, скорее, Бонапарт, явился нашим отцам, Франция выбиралась из положения, в какое завела ее не республика, а революция. В одном из приступов политической горячки она настолько опередила все другие нации, что нарушила равновесие в мире; этому Буцефалу понадобился Александр Македонский, этому льву — Андрокл; тринадцатое вандемьера поставило их лицом к лицу: революция была побеждена; короли, которым следовало признать брата в человеке, стоявшем у пушки на улице Сент-Оноре, увидели врага в диктаторе, пришедшем к власти восемнадцатого брюмера; они приняли за консула республики того, кто был уже главой монархии, и, в своем безумии, вместо того, чтобы лишить его свободы посредством условий всеобщего мира, навязали ему европейскую войну. Тогда Наполеон призвал к себе всех молодых, отважных и умных людей Франции, а затем рассеял их по всему миру; став воплощением реакции для нас, он способствовал прогрессу у других; повсюду, где он прошел, были посеяны семена революций: Италия, Пруссия, Испания, Португалия, Польша, Бельгия, даже Россия поочередно призвали своих сынов к священной жатве, а он, как пахарь, утомленный рабочим днем, скрестил руки и с высоты утеса Святой Елены наблюдал за тем, как трудились другие; именно тогда он осознал свою божественную миссию и с его уст сорвалось пророчество о республиканской Европе.

— А верите ли вы, — промолвила королева, — что если бы герцог Рейхштадтский не умер, он продолжил бы дело своего отца?

— По моему мнению, сударыня, у таких людей, как Наполеон, не бывает отцов и не бывает сыновей: они рождаются, как метеоры, в утренних сумерках, пролетают от одного горизонта до другого по небу, освещая его, и теряются в вечернем мраке.

— Не считаете ли вы, что сказанное вами не слишком утешительно для тех членов его семьи, которые еще питают какую-то надежду?

— Это так, сударыня, ведь мы предоставили ему место в нашем небе лишь при условии, что он не оставит наследников на земле.

— И тем не менее он завещал свою шпагу сыну.

— Дар стал для него роковым, сударыня, и Бог отменил завещание.

— Но вы пугаете меня, ибо сын Наполеона, в свою очередь, завещал ее моему сыну.

— Эту шпагу тяжело будет носить простому офицеру Швейцарской конфедерации.

— Да, вы правы: ведь эта шпага — скипетр.

— Остерегайтесь впасть в заблуждение, сударыня, я очень опасаюсь, что вы живете в той обманчивой и опьяняющей атмосфере, какую привозят с собой ссыльные. Время, продолжающее идти для всех остальных, словно останавливается для изгнанников. Люди и предметы по-прежнему видятся им такими, какими они их оставили, а тем временем у людей меняются лица, а у предметов — облик; поколение, видевшее, как Наполеон возвращается с острова Эльба, угасает с каждым днем, сударыня, и этот поразительный поход уже не воспоминание людей, а исторический факт.

— Значит, вы полагаете, что для семьи Наполеона уже нет надежды вернуться во Францию?

— Если бы я был королем, я призвал бы ее завтра же.

— Я не это имела в виду.

— Вернуться иным путем шансов мало.

— Какой совет вы дали бы члену этой семьи, грезящему о возрождении наполеоновской славы и наполеоновского могущества?

— Я посоветовал бы ему проснуться.

— А если бы, несмотря на первый совет, по моему мнению, наилучший, он продолжал упорствовать и попросил бы вас дать ему второй совет?

— Тогда, сударыня, я посоветовал бы ему добиться отмены изгнания, купить землю во Франции, стать депутатом, постараться своим талантом склонить на свою сторону большинство в Палате и, воспользовавшись этим, низложить Луи Филиппа и сделать так, чтобы его избрали королем вместо него.

— И вы считаете, — продолжила герцогиня де Сен-Лё, печально улыбнувшись, — что любое иное средство не будет иметь успеха?

— Я в этом убежден.

Герцогиня вздохнула.

В эту минуту колокол прозвонил к завтраку; задумчивые и молчаливые, мы направились к замку и по пути туда герцогиня не сказала мне ни одного слова, но, подойдя к двери, она остановилась и, с неописуемой тревогой взглянув на меня, сказала:

— О! Я бы очень хотела, чтобы мой сын находился здесь и услышал то, что вы сейчас мне сказали!»