Последний король французов. Часть вторая

LXXI

Мы уже сказали, что то ли в 1832, то ли в 1833 году принц Луи встречался с генералом Лафайетом. Эта встреча не имела никаких результатов, за исключением того, что она удостоверила различие взглядов, существовавшее между принцем Луи и радикалами.

По прошествии семи лет, после провалившейся попытки мятежа в Страсбурге, принц Луи решил возобновить прерванные тогда переговоры и на этот раз провести их с демократами образца 1839 года.

Партия долго отвергала его предложения, но в конце концов пожелала узнать, нельзя ли извлечь из них какую-нибудь пользу.

К принцу Луи отправили г-на Дежоржа, главного редактора газеты «Прогресс Па-де-Кале».

Господин Дежорж отправился в Лондон, в каком-то постороннем доме увиделся с принцем и пришел к выводу, что тот расположен снова приняться за свои попытки.

Беседа длилась несколько часов.

Вместо того чтобы обнаружить в принце Луи прогрессивные идеи, которые, по мнению г-на Дежоржа, должны были зародить в юной голове время и события, он обнаружил в нем лишь наполеоновские легенды и, от имени республиканской партии, отказался от всякого соглашения с ним.

Более того, беседа привела к полному разрыву отношений.

— Мы встретим вас ружейным огнем, — заявил г-н Дежорж принцу, когда тот при расставании протянул ему руку.

Впрочем, французское правительство было осведомлено о любой из надежд принца, о любом из его поступков в Лондоне, о любой из его встреч с представителями различных партий и даже различных держав.

В конце 1839 года, беседуя с герцогом Орлеанским, я заговорил с ним о принце Луи.

— Ах, ну да, — промолвил герцог, — вы ведь знакомы с ним лично.

— Не с ним, монсеньор, а с его матерью.

— Ну что ж, в таком случае дайте им знать, что нам известно не только все то, что они делают, но еще и все то, что они говорят, и не только все то, что они говорят, но и все то, что они думают.

Я не имел чести быть в достаточно прямых отношениях с этой ветвью семьи Наполеона, чтобы позволить себе давать ей какие-либо советы. Но, отправившись несколько дней спустя в Лондон, я встретился на пароходе с одним из своих друзей, г-ном д'Анбером, который, как мне было известно, связал свою жизнь с фортуной принца; он знал, что после ареста принца в Страсбурге герцогиня де Сен-Лё, полагая себя в некоторой степени обязанной мне, прислала мне резной камень, найденный Наполеоном в Египте и привезенный им оттуда, и сопроводила этот подарок следующей короткой запиской:

Д'Анбер призвал меня воспользоваться моим пребыванием в Лондоне для того, чтобы встретиться с принцем.

Я покачал головой в знак отрицания.

— Но почему вы отказываетесь? — спросил меня г-н д'Анбер. — Принц прекрасно примет вас.

— Я в этом не сомневаюсь.

— Но в чем тогда дело?

— Я не буду встречаться с принцем.

— Выходит, у вас есть причина не делать этого?

— Даже две.

— И какие?

— Пожалуйста. Первая заключается в том, что у меня нет никаких причин быть бонапартистом, и я не являюсь им.

— Но принц принимает не только бонапартистов.

— Я это прекрасно знаю.

— Тогда эта первая причина не может вас останавливать.

— Поэтому я и сказал вам, что у меня их две.

— И какая же вторая?

— Вторая состоит в том, что не пройдет и трех месяцев, как принц предпримет какую-нибудь новую безрассудную попытку, которая удастся так же плохо, как и первая, и поскольку полиция не спускает глаз с него и с тех, кто к нему приходят, то в тот момент, когда он эту попытку предпримет, всех, кто к нему приходил, будут допрашивать, а я не склонен подвергаться мучению, каким бы легким оно ни было, за чужую веру.

Д’Анбер настаивал, но впустую.

Он жив, он помнит этот случай и может сказать, поменял ли я теперь хоть слово в разговоре, который у нас тогда состоялся.

Принц Луи подтвердил правильность моего предположения. 7 августа 1840 года в газетах можно было прочитать, что накануне, в шесть часов утра, принц Луи Бонапарт высадился в городе Булонь-сюр-Мер с шестью десятками своих соратников, обратился к населению с призывом, не имевшим успеха, и спустя три часа оказался в руках французских властей.

Вместе с ним были арестованы пятьдесят два человека.

На это раз никаких попыток разделения уголовных дел не было, и правительство заявило, что принца и его сообщников будут судить в ходе общего следствия.

Была созвана Палата пэров.

Принца Луи перевезли в замок Ам, где он оставался вплоть до 12 августа; 12 августа его доставили в Париж и поместили в женское отделение тюрьмы при Дворце правосудия, в ту самую камеру, которую не так давно занимали Фиески и Алибо.

Бывший король Голландии уже давно жил во Флоренции, во дворце, расположенном на Лунгарно; прежде он неизменно отказывал сыну во встрече, но в этих обстоятельствах не колеблясь предоставил ему доказательство своего отеческого сочувствия.

Газеты опубликовали его открытое письмо, содержавшее следующий абзац:

Правительственные газеты ответили на этот абзац следующей нотой:

«Газеты содержат в своих сегодняшних номерах письмо отца Луи Бонапарта, графа де Сен-Лё, бывшего короля Голландии, который заявляет, что воспринимает как оскорбление то, что его сыну выбрали в качестве тюремной камеры помещение, где содержался Фиески.

Комнату, где находится в тюремном заключении Луи Бонапарт, в свое время действительно занимал Фиески; однако следует заметить, что несправедливо искать в этом сопоставлении повод для упрека властям: комната, о которой идет речь, несколько месяцев тому назад подверглась полной переделке, поскольку она была предоставлена в качестве личного жилища надзирательнице женского отделения тюрьмы, и той пришлось покинуть ее после прибытия Луи Бонапарта».

Принц Луи выбрал в качестве защитников г-на Беррье и г-на Мари.

Шестого октября он был приговорен к вечному тюремному заключению.

— Как долго длится во Франции вечность? — спросил принц Луи после оглашения этого приговора.

Узник был препровожден обратно в замок Ам, где ему предстояло отбывать заключение.

Министры Карла X, отпущенные на свободу за три года до этого, оставили ему место незанятым.

Восьмого октября, то есть через два дня после того как принц Луи был приговорен к пожизненному тюремному заключению, фрегат «Красотка», торжественно отправившийся за прахом императора, прибыл в Джеймстаун.

Спустя семь дней, то есть 15 октября, должна была отмечаться двадцать пятая годовщина прибытия Наполеона на место своего изгнания.

Этот день был выбран для церемонии перенесения праха.

При эксгумации присутствовали господа Бертран, Лас Каз, Гурго и Монтолон.

Сын генерала Бертрана, Артур, который родился на острове Святой Елены и которого его мать представила императору как первого француза, вступившего в Лонгвуд без разрешения губернатора, написал безыскусный, но превосходный отчет об экспедиции фрегата «Красотка».

В его отчете можно найти все подробности этой церемонии, у которой окружавшие ее мелочные расчеты не могли отнять ни ее величия, ни ее торжественности.

В воскресенье 18 октября, в восемь часов утра, фрегат «Красотка» снова распустил паруса и отправился в обратный путь, увозя на своем борту достославный груз.

Посреди вод Атлантики принц де Жуанвиль был извещен встречным торговым судном о том, что, по всей вероятности, только что была объявлена война между Францией и Англией.

В ту же минуту юный принц собрал экипаж корабля и заставил поклясться всех, и матросов, и офицеров, в том, что если они встретятся с высокобортным английским судном или с английской эскадрой, то скорее пойдут ко дну, чем отдадут в руки врага драгоценные останки, которые им было доверено привезти во Францию.

Чуть позже я скажу, ценой каких жертв этой войны удалось избежать.

Восьмого декабря гроб был перегружен с борта фрегата «Красотка» на борт парохода «Нормандия».

Четырнадцатого декабря он прибыл в Курбевуа.

Пятнадцатого декабря он был доставлен в Париж.

Король ждал его, стоя под куполом Дома инвалидов.

Гроб установили перед входом в неф.

Король приблизился к нему.

— Государь, — произнес принц де Жуанвиль, кланяясь и острием своей шпаги касаясь земли, — перед вами останки императора Наполеона.

— Я принимаю их от имени Франции, — ответил король.

Архиепископ Парижский отслужил мессу.

Церемония была чрезвычайно величественной. Начиная с этого дня собор Дома инвалидов сделался целью благочестивого паломничества. При виде огромного числа посетителей великая тень Наполеона должна была вздрогнуть от радости: его популярность осталась прежней.

Мы были вынуждены обойти молчанием ряд событий, которые могут казаться крайне важными тем, кто полагает, что для чести французов важно, чтобы честь Франции не была унижена.

Скажем сразу же, что эта честь была со славой поддержана старшим сыном короля, герцогом Орлеанским. Достаточно вспомнить об экспедиции в ущелье Музайя; скажем несколько слов об этой экспедиции.

По условиям договора на реке Тафна эмиру были уступлены две крепости — Милиана и Медеа. Таким образом, эмир утвердился посреди французских владений, которые простирались от Бона до Шершеля и словно лук, чьей тетивой служило море, полукругом охватывали часть суши.

Абд эль-Кадер сделал крепость Медеа центром, где готовились его военные операции, и война вспыхнула с еще большим ожесточением, чем прежде. И тогда маршал Вале решил выбить эмира с этой грозной позиции.

Слово «грозная» здесь вполне уместно, поскольку на протяжении полугода эмир укреплял ущелье Музайя. Все выступы в горном проходе были увенчаны редутами, связанными между собой посредством разветвленной сети окопов. Эти укрепления, в которых угадывалась рука какого-то изменника-француза, тянулись по гребню хребта вплоть до ущелья. Каждая острая вершина, которую огибала дорога, представлял собой почти неприступную крепость, господствовавшую над узким путем, где предстояло пройти атакующей колонне. Все регулярные войска, какими располагал эмир, были собраны в этом месте; там находились отряды из Медеа, Милианы, Маскары и Себау, присоединившиеся к кабилам из всех племен провинций Алжир и Титтери.

Но и маршал Вале тоже осуществил крупные приготовления. Был собран десятитысячный экспедиционный отряд, и в его рядах, словно обычные старшие офицеры, имевшие в отношении своих коллег лишь привилегию опережать их в бою, находились герцог Орлеанский и герцог Омальский.

Двадцать пятого апреля экспедиционный корпус занял позицию на Шиффа-де-Колеа. 27-го он переправился через Шиффу и на берегах реки Уэд-Джер начал военные действия, вступив в серьезную схватку с конницей халифата Милианы.

Все знают подробности этой удивительной экспедиции, напоминающей сражения Массена́ под облаками. В Атласских горах, как и в Альпах, ноге французского солдата приходилось искать уступы, по которым, казалось, могли прыгать лишь серны. Люди сражались между небом и пропастью; быть раненым означало умереть, а мертвый обращался в мешок с переломанными костями.

Маршал отдал всю честь победы герцогу Орлеанскому, поручив ему захватить позицию врага.

Она была захвачена 23-м и 48-м пехотными полками.

Тем временем создавалась видимость подготовки к европейской войне. Поведение европейских монархов было настолько враждебным по отношению к Франции, что чувство стыда заставляло нас притворяться, будто мы ведем военные приготовления. Однако Европа прекрасно понимала, что нам недостает ресурсов. Наши арсеналы были пусты, наша кавалерия была выведена из строя; четырехсот миллионов, изымаемых ежегодно из нашего бюджета военно-морским министерством и военным ведомством, не хватало для того, чтобы обеспечивать нас кораблями и оружием. При всем том, что Палаты вызывали весьма небольшой страх, власти не осмеливались созвать их, ибо, предполагая в них воинственные намерения, чего на самом деле предполагать не стоило, в ответ на первый же вопрос с их стороны, обращенный к кабинету министров, пришлось бы заявить, что страна готова к войне.

Впрочем, за отсутствием подлинной активности, создавалась ее видимость: инженерные войска вели работы по всему нашему берегу Ла-Манша; Венсен разослал в различные точки Франции сто тысяч ружей; в наших портах устраивалось нечто вроде принудительной вербовки матросов, и для нужд военно-морского флота были проведены рекрутские наборы, куда включили мужчин в возрасте от сорока до пятидесяти лет.

Пять больших фрегатов вооружили в Бресте, и там же строили еще четыре; перед правительством был открыто поставлен вопрос о рекрутском наборе численностью в сто пятьдесят тысяч человек и создании трехсоттысячного резерва; заговорили о реорганизации национальной гвардии во всех городах королевства.

Но если во Франции эти действия обманули некоторое количество счастливых умов, склонных всему верить, то за границей люди были далеко не так легковерны. Англия и Германия высмеивали наши мнимые военные приготовления и заранее заявляли, что в определенный момент весь этот бесполезный шум прекратится и король Луи Филипп бросит своего союзника Мухаммеда Али.

На самом деле, в это время сложились две группировки: одна стояла на стороне министра, другая — на стороне короля. Это г-н Тьер поднимал шум, это г-н Тьер выставлял себя в выгодном свете, это г-н Тьер вооружал корабли и строил укрепления, но окончательное решение предстояло принять королю, и можно было ожидать, что его решение будет вполне миролюбивым.

Самые едкие насмешки над всей этой жалкой политикой отпускали «Швабский Меркурий», «Лейпцигская всеобщая газета» и «Берлинский политический еженедельник».

Господина де Сент-Олера отправили с секретной миссией к г-ну фон Меттерниху.

«Господин де Сент-Олер является близким другом короля Луи Филиппа, — написал по этому поводу "Швабский Меркурий", — и, вероятно, посвящен в его самые тайные намерения».

«Лейпцигская всеобщая газета» добавляла:

«Никто не думает, что на г-на де Сент-Олера возложена миссия выступить с угрозами, и если даже г-н Тьер позволит себе зайти слишком далеко, то вполне вероятно, что посол имеет инструкции умеренного толка, полученные им от высшей власти».

«Все, что сейчас делается и говорится в Париже, ни к чему не приведет, — заключал "Берлинский политический еженедельник". — Пятьсот тысяч людей призовут под ружье; построят несколько кораблей; потратят деньги, что увеличит бюджетные расход; затем два или три полка совершат маневры на северных и восточных границах, как это происходило в то время, когда стоял бельгийский вопрос, и правительства, полагая, что оно удовлетворило национальную гордость, предоставит события их естественному ходу и отважно вложит свой меч в ножны».

И такое о нас не только думали, но и писали люди, проигравшие сражение при Йене!

Возможно, читатель спросит, по какой причине Луи Филипп позволял г-ну Тьеру играть эту комедию, а затем, в нужный момент, столь жестоко унизил его перед лицом всей Европы.

Дело в том, что Луи Филипп торопился построить систему опоясывающих столицу фортов, воспринимая их как гарантию сохранности своей короны.

Впрочем, г-н Тьер должен был уйти в отставку не по королевской воле. Господин Гизо, король Леопольд, герцог Веллингтон и королева Виктория обстряпали это дельце в Лондоне.

Господин фон Меттерних согласился признать посредничество Франции во взаимоотношениях с Мухаммедом Али. Как раз в это время предполагалось ниспровергнуть лорда Палмерстона и привести к власти сэра Роберта Пиля и тори. Господин Тьер ушел бы в отставку вследствие голосования в Палате, подготовленного г-ном Моле и г-ном Паскье. Господина Тьера сменил бы г-н Гизо. Все было бы проделано вполне конституционным образом; ни единого упрека по этому поводу нельзя было бы высказать Луи Филиппу, и все уступки в отношении Мухаммеда Али предстояло бы делать новому министерству.

Однако то, что Франция снова так тесно подружилась с Англией, никоим образом не устраивало Россию. Этот союз разрушал ее замыслы в отношении Константинополя. С помощью Пруссии она отвергла посредничество Франции в переговорах с Мухаммедом Али, и г-н Тьер, не догадывавшийся о том, что в течение целого месяца он спал на краю пропасти, остался у власти.

Между тем королева Виктория, председательствуя на заседании, посвященном продлению парламентской сессии, произнесла официальную речь, в которой имя Франции не было произнесено ни разу.

Таким образом, в британских верхах Франция более не учитывалась.

Тем временем четыре державы решили судьбу Египта, никоим образом не призвав к обсуждению этого вопроса Францию, которая некогда завоевала Египет и оставила там зачатки цивилизации, развитые позднее Мухаммедом Али.

Четырнадцатого августа коммодор Нейпир, командующий английской эскадрой, адресовал английскому консулу в Бейруте следующую ноту:

«Имею честь известить Вас, что Англия, Австрия и Россия решили, что Сирия будет возвращена Порте. Известите об этом решении египетские власти и потребуйте от них немедленного освобождения города и возвращения турецких солдат. Сообщите об этом письме британским купцам, дабы оно послужило для них руководством к действиям».

За два дня до официального уведомления о подписании Лондонской конвенции эта нота была отправлена Мухаммеду Али.

Так что, как видим, никакие меры предосторожности соблюдены не были. Для держав это не имело никакого значения! Единственной союзницей Мухаммеда Али была Франция, а Франция начиная с 1830 года позволяла, чтобы ее союзникам давали пощечины.

Девятнадцатого августа консулы четырех держав предъявили паше Египта дипломатическую ноту, а скорее, нотификацию, которая могла считаться равносильной приказу.

Эта нота носила название «Размышления о нынешнем положении паши Египта».

Мы приводим несколько абзацев из этой ноты:

«Мухаммед Али не может не знать огромной важности и силы официального соглашения: вся политическая система Европы зиждется исключительно на доверии и скрупулезном исполнении договоров. Именно поэтому, невзирая на серьезные трудности, которые окружали греческий, бельгийский и испанский вопросы, относящиеся к ним соглашения были целиком исполнены, хотя интересы европейских держав в отношении данных вопросов далеко не всегда совпадали.

По-прежнему верить в возможность изменения или смягчения условий конвенции 15 июля означает успокаивать себя пустыми надеждами. Ее положения неизменяемы и неотменяемы; категоричные условия, зафиксированные в ней в момент ее подписания, являются очевидным свидетельством невозможности внесения в нее любых позднейших изменений».

После ряда замечаний, имевших целью склонить Мухаммеда Али к повиновению, консулы добавляли:

«Немедленным следствием такого отказа будет использование принудительных мер. Паша слишком просвещен и слишком хорошо осведомлен о средствах и ресурсах, которыми располагают четыре великие державы, чтобы обольщать себя хотя бы на минуту возможностью сопротивляться при помощи своих слабых средств даже той или другой из них. Рассчитывать в данных обстоятельствах на поддержку заграницы означало бы успокаивать себя пагубной надеждой. Кто в состоянии воспротивиться решимости четырех великих держав? Кто сможет бросить им вызов? Никоим образом не принеся ему блага, подобное вмешательство в его пользу лишь ускорит его гибель, которая сделается тогда неотвратимой.

Четыре великие державы развернут военные силы, более чем достаточные для того, чтобы сразиться со всеми, кто посмеет противиться исполнению требований конвенции; они доставят туда, куда этого потребуют обстоятельства, войска, достаточные для того, чтобы сделать всякое сопротивление невозможным и уничтожить его одним ударом.

Александрия, 19 августа 1840 года.

Эта нота, эта нотификация или, если угодно, эта угроза была адресована скорее Луи Филиппу, чем Мухаммеду Али.

Впрочем, независимо от того, кому была адресована эта угроза, Египту или Франции, она незамедлительно оказала свое воздействие.

Англия захватила двенадцать египетских кораблей, стоявших на якоре в порту Бейрута.

Выполнить эту операцию было поручено коммодору Нейпиру, которому не составило никакого труда довести ее до успешного конца, поскольку о начале военных действий еще никто не объявлял.

Многие наслышаны о коммодоре Нейпире; это был как раз тот человек, который требовался для подобной экспедиции. Коммодор Нейпир, в то время капитан первого ранга, жил какое-то время в Гавре, имея целью надзирать за навигацией железных пароходов, которую он организовал на Сене. Однако расчеты его оказались неудачными, и дело кончилось прекращением деятельности товарищества, которое он учредил. Тем временем восстала Греция; капитан Нейпир поспешил в Грецию и предоставил свой опыт, свою храбрость и свой авантюрный склад ума в распоряжение эллинов. Более удачливый, чем Байрон, он стал свидетелем умиротворения Греции, и, поскольку в ходе этой величайшей войны он обратил на себя внимание, его вызвали обратно в Англию и предложили ему в королевском флоте чин, который за ним сохранялся. После нескольких экспедиций, неизменно удачных, он с согласия Англии и по-прежнему в чине капитана первого ранга перешел на службу к дону Педру, принял на себя командование его флотом и, имея под своим началом этот флот, разгромил у мыса Сан-Висенти эскадру дона Мигела.

Отсюда его титул графа де Сан-Висенти, пожалованный ему доном Педру.

После этой блистательной кампании капитан Нейпир вернулся на службу в английский флот, но уже в чине коммодора.

В Бейруте он командовал одной из дивизий английской эскадры, находившейся под начальством адмирала Стопфорда.

В то самое время, когда коммодор Нейпир захватил египетские корабли, он выпустил прокламацию, которая была адресована двум совершенно различным разрядам подданных, покорившихся власти Мухаммеда Али.

В этой прокламации он призывал обитателей Ливана к восстанию:

«Обитатели Ливана, вы, кто находится прямо перед моими глазами, восстаньте и уничтожьте, наконец, иго, под которым вы томитесь! Войска, оружие, боеприпасы в самое ближайшее время прибудут из Константинополя, и впредь египетские корабли не станут нападать на ваши берега».

В другом абзаце этой прокламации он обращался к солдатам Мухаммеда Али, призывая их к дезертирству:

«Солдаты султана, вы, кто изменническим путем был вырван из своих деревень и оказался среди раскаленных песков Египта и кто позднее был перевезен в Сирию, вас я тоже именем вашего повелителя заклинаю вернуться под его власть.

Я поставил два линейных корабля напротив карантинного дома, где вас разместили, и приму тех из вас, кто готов перейти под мою защиту. Полное забвение прошлого и выплата вашего недополученного жалованья гарантированы султаном, равно как и все то, что полагается солдатам, вернувшимся на военную службу».

Ровно в тот момент, когда коммодор захватил египетские корабли, призвав обитателей Ливана к восстанию, а солдат Мухаммеда Али к дезертирству, г-н де Понтуа, наш посол в Константинополе и рупор г-на Тьера, от имени Франции выступил с протестом против всяких принудительных мер в отношении Египта.

Двадцать шестого августа Мухаммед Али принял консулов четырех великих держав; они явились в сопровождении Рифат-бея. За три дня до этого Мухаммед Али узнал о том, что произошло в Бейруте.

Мухаммед Али твердо решил поставить на карту и свою жизнь, и свою власть, но не идти ни на какие уступки.

Он выслушал заявление консулов и в ответ ограничился словами:

— Бог дает землю и отбирает ее; я доверяюсь Провидению.

— Если так, — произнес посланец султана, — мне здесь больше нечего делать, и я немедленно уезжаю из Александрии.

— Уезжайте, сделайте одолжение, — ответил Мухаммед Али. — Надеюсь, что эти господа последуют за вами.

И он жестом указал на четырех консулов.

— Но мы не получили указаний покинуть наши посты, — ответили консулы.

— Хорошо, — промолвил паша, — однако вы прекрасно понимаете, что после произошедшего у меня больше нет к вам доверия; к тому же, полагаю, по международным правилам не принято, чтобы государство держало подле себя агентов держав, с которыми оно ведет войну.

Но, поскольку консулы заранее знали, что Франция без всяких возражений позволит ограбить пашу, они призвали его не рассчитывать на поддержку со стороны короля Луи Филиппа.

Мухаммед Али пожал плечами и произнес:

— Я знаю, что ради меня Франция ни разу не выстрелит из пушки, но я рассчитываю на ее сочувствие и ее добрые намерения. Во имя тех, кто служит моему делу, я обязан принять доброжелательную поддержку, которую она мне предлагает, и я это делаю.

На другой день консулы явились снова, однако они застали Мухаммеда Али еще более разгневанным, чем накануне, и он заявил им, что если враждебные действия продолжатся, то он пошлет своему сыну приказ начать наступление на Константинополь.

Впрочем, за три дня до этого, при первом известии о захвате египетского флота, г-н Валевский, наш чрезвычайный посланник при дворе Мухаммеда Али, отправился в Константинополь, полагая, что нас хоть как-то все еще учитывают в вопросах европейского равновесия, и намереваясь предложить государственному совету Турции посредничество Франции.

Ну разве не удивительно было видеть сына Наполеона, посланного Луи Филиппом к Мухаммеду Али?

Однако прибытие нашего достопочтенного посла предполагалось, и в тот самый момент, когда г-н Валевский сошел на берег в Галате, Абдул-Меджид, преемник султана Махмуда, выпустил манифест, в котором он заявил, что уступка Египта в качестве наследственного владения и одного лишь Акрского пашалыка как пожизненного владения, является непреложным решением и что, невзирая на вмешательство какой бы то ни было державы, Мухаммед Али не должен ожидать от султана чего-нибудь еще.

Ничье сердце это оскорбление не могло ранить тяжелее, чем оно ранило сердце г-на Валевского, ибо ни одно сердце не было более французским, чем его.

Именно в это время в кабинете Тюильри случился серьезный спор между герцогом Орлеанским и королем.

— Да ведь это война со всей Европой! — воскликнул король, отвечая сыну, не желавшему оставлять Мухаммеда Али на произвол судьбы.

— Война со всей Европой? Ну и пусть! — ответил герцог Орлеанский. — Что касается меня, то я предпочитаю быть убитым на берегах Рейна или Дуная, а не в сточной канаве на улице Сен-Дени!

Увы! Двумя годами позднее несчастному принцу предстояло бездыханным упасть не в сточной канаве на улице Сен-Дени, а на дороге Мятежа, которую приказал построить Людовик XV, чтобы не быть вынужденным проезжать через Париж.

Одиннадцатого сентября коммодор Нейпир, к которому в прибрежных водах Бейрута присоединился адмирал Стопфорд, высадил на берег десятитысячный десантный отряд.

Этот десятитысячный отряд состоял из: десантных рот с каждого из двенадцати английских и австрийских кораблей, общей численностью около пятисот или шестисот человек;

полутора тысяч английских пехотинцев;

трех тысяч турок;

четырех или пяти тысяч албанцев.

Высадка была произведена в Джунии, бухте, расположенной в полульё от Бейрута.

Никакого сопротивления эта высадка не встретила.

Англичане, австрийцы и турки атаковали одновременно Хайфу, небольшой городок у подножия горы Кармель, превращенный ими в развалины, и крепость Джебейль: ее обороняли албанцы, и захватить ее удалось только после их ожесточенного сопротивления.

Затем шесть английских кораблей, вставших на шпринг перед Бейрутом, начали бомбардировать город, от которого по прошествии трех дней осталась лишь груда развалин.

Это бомбардирование отозвалось в сердце Франции, и каждый задавался вопросом, где находится наша эскадра, что она делает и на что ушли те миллионы, какие были предоставлены для того, чтобы сделать наш флот способным сражаться с английским флотом.

Оказывается, правительство дало нашей эскадре приказ удалиться, бежать, укрыться подальше от шума канонады; она находилась в славной памяти Саламинской бухте и правильно делала, ибо, по словам одного адмирала, если бы наша эскадра стала свидетельницей оскорбления, нанесенного Франции, ее пушки загрохотали бы сами собой.

Таким образом, война была объявлена вопреки Франции и, следовательно, против Франции.

Господин Тьер был ошеломлен потерей престижа Франции, и 2 октября весь кабинет министров подал в отставку.

Однако Луи Филипп воздержался от того, чтобы принять эту отставку. Господин Тьер, полностью лишившийся популярности после того, как он преуспел в деле строительства укреплений вокруг Парижа и потерпел провал в восточных делах, восстановил бы свое положение благодаря этой отставке, имевшей свой смысл; отставка г-на Тьера снова бросила бы его в ряды революционной партии; все знали злопамятность депутата из Экса; в отличие от Ахилла, удалившегося в свой шатер, обиженный г-н Тьер сделался бы ожесточенным застрельщиком. И потому король, которого королева и принцессы умоляли оставить г-на Тьера, обратился к тому, кого он ненавидел всей душой, с просьбой отказаться от своего решения и сохранить кабинет министров.

Более того, герцог Орлеанский, который, несмотря на свои каждодневные разочарования в отношении г-на Тьера, все же видел в нем национальное чувство куда более горячее, чем в г-не Гизо, герцог Орлеанский присоединился к королю, желая убедить г-на Тьера изменить решение оставить государственные дела, ввергшее Тюильри в волнение.

Однако г-н Тьер держался твердо и на все уговоры ответил отказом.

На этот раз он играл свою роль так безукоризненно, что казалось, будто он решил противиться всем обхаживаниям.

Когда Луи Филипп использовал все решительные средства, пришлось прибегнуть к помощи королевы Марии Амелии.

Королева Мария Амелия, это несгибаемое олицетворение чести, религии и аристократии, королева Мария Амелия, которая никогда не делала ни единого шага навстречу г-ну Тьеру, согласилась обуздать свою гордость перед лицом министра-революционара — именно так во дворце называли г-на Тьера и, что казалось странным, называли так вполне серьезно.

Это вмешательство королевы подкупило г-на Тьера; он снова занял свою должность, удовольствовавшись требованием предъявить четырем великим державам ультиматум, заключавший в себе casus belli.[6]

Этот casus belli вызвал у иностранных держав сильный смех.

Но, уладив свои дела за границей, Луи Филипп осложнил их внутри страны.

Революционный дух, который все считали подавленным во Франции, внезапно проявился снова, причем куда более окрепший и угрожающий, нежели тот, что был в голове у г-на Тьера. Народ не упускал ни единой возможности разъяснить двору, насколько это смирение перед лицом заграницы тягостно для нации.

Во время любых театральных представлений, как в столице, так и в провинции, публика требовала исполнить «Марсельезу»; эта песня, то затихающая, то возрождающаяся каждый раз, когда она просачивается сквозь трещины в обществе, дает знать, что аристократическая или королевская машина перегрета и пришло время открыть предохранительные клапаны, если нет желания, чтобы она взорвалась.

В конце концов даже национальная гвардия, эта преданная союзница Луи Филиппа, начала предавать его, как сам он предал Мухаммеда Али, и, невзирая на приказ маршала Жерара, под предлогом нарушения правопорядка запретившего любые манифестации, отправила в оппозиционные газеты следующее заявление:

«Принимая во внимание:

что выражение гражданами своих взглядов является совершенно законным;

что это право, имеющее своим источником суверенитет народа, фундаментальное положение всех установлений, сверх того закреплено в точных выражениях в статье 66-й Хартии;

что эта статья не могла быть упразднена тем или другим распоряжением из какого-нибудь подзаконного акта, касающегося национальной гвардии;

что если по этому поводу могли возникнуть какие-либо сомнения, они были бы развеяны самим поведением командиров легионов, которые в различных обстоятельствах опирались на проистекавшее из них общественное мнение, дабы оказывать влияние на направление, принимаемое властью;

что принципы и факты со всей очевидностью обосновывают имеющееся у граждан право открыто протестовать против образа действий правительства и что теперь важно как никогда демонстрировать это право;

что, тем не менее, в обстоятельствах, в которых мы находимся, не менее важно со всем тщанием избегать провокаций и не давать власти, трусливой за пределами страны, повод выказывать себя жестокой внутри нее,

офицеры, национальные гвардейцы и граждане полагают своим долгом донести до слуха правительства, равно как и заграницы, вопль негодования всего парижского населения против позорной политики, которой власти придерживаются в отношении коалиции, но, не желая в то же время давать хоть малейший предлог для силовых столкновений, постановляют:

1° что депутации офицеров и делегатам национальной гвардии будет поручено выразить протест председателю совета министров против приказа маршала Жерара и против постыдного бездействия правительства перед лицом заграницы;

2° что этот протест, после того как под ним поставят свою подпись все граждане, которые должны принять участие в манифестации, будет отправлен в форме петиции Палате депутатов».

«Монинг Кроникл», английская правительственная газета, взяла на себя труд дать ответ на эту манифестацию.

«К 1 ноября, — заявила она, — то есть еще до того, как французская Палата депутатов могла начать свои дебаты, Франция уже ничему не могла бы воспрепятствовать в Леванте, ибо Сирия больше не будет принадлежать паше и только от него теперь зависит ответ на вопрос, оставим мы его в покое в Египте или нет.

Договор 15 июля уже исполнен».

Так что народ протестовал, национальная гвардия протестовала, но не протестовали пока поэты.

Сделать это взялся Виктор Гюго.

Были опубликованы его стихи:

Это роковой знак для царей, когда поэты присоединяют свои голоса к общему негодующему крику; у римлян было только одно слово для понятий поэт и провидец: VATES!