Последний король французов. Часть вторая

LXX

Границу принцесса пересекла 24 мая и 29 мая прибыла в Фонтенбло.

На другой день, 30 мая, в галерее Генриха II состоялось венчание.

Затем было устроено торжественное открытие Музея Версаля — музея, предназначенного для увековечивания всех славных событий в истории Франции и где все было посвящено воинской славе.

Точно так же, как это произошло после венчания Марии Антуанетты с тогдашним наследником престола, череда народных гуляний закончилась страшным несчастьем: 14 июня в Военной школе должно было состояться представление, изображавшее штурм цитадели Антверпена, и весь Париж устремился к Марсову полю. Пока спектакль длился, все шло хорошо, но, когда он завершился, каждый по привычке поспешил уйти, и вся толпа, словно огромная лавина, хлынула к двум выходам, обращенным в сторону города; все знают, что такое толпа, этот бурный поток, который, рванувшись вперед, уже не останавливается; она ударилась о железную решетчатую ограду, и тотчас послышались жалобные стоны, смешанные с криками ярости; вся эта живая плоть сминала все на своем пути и сминалась сама.

В тот же вечер Париж погрузился в глубокий траур, ставший той черной лентой, какой рок перевязал свадебный букет этой несчастной принцессы, которую одному наглому министру — пресмыкавшемуся у ее ног, пока был жив герцог Орлеанский, — предстояло, когда он был уже мертв, обзывать иностранкой и тем самым сравнивать с мерзостной королевой, отдавшей корону своего сына англичанам.

На другой день, 15 июня, в Ратуше должны были давать бал; придворные настаивали, чтобы наследный принц явился туда, как если бы никакой беды не произошло; да и какое было дело придворным до тех, кто погиб, ведь почти все эти люди были из простонародья! Но благородный молодой человек воспротивился такому бесстыдству.

— Ну что вы, господа! — сказал он. — Сейчас не время танцевать: подождем, по крайней мере, пока трупы не будут опознаны и преданы земле.

Бал был отложен и, помнится, состоялся 19 или 20 июня.

Через несколько дней после свадьбы своего брата герцог Немурский отбыл в Африку: ему необходимо было взять громкий реванш.

Реванш получился оглушительный: Константина, взятая штурмом, упала к нашим ногам 13 октября 1837 года.

Эта победа стоила нам жизни генерала Данремона, генерала Перрего и полковника Комба — того самого, кто смелым и стремительным ударом, о котором мы рассказывали выше, захватил Анкону.

С высоты соседнего холма Ахмед-Бей видел, как пал его возлюбленный город и вместе с ним сокрушилась его власть; слеза скатилась у него из глаз, когда он развернул своего коня и вонзил шпоры в его брюхо; однако ему не могли сказать то, что сказали Боабдилу, покидавшему Гранаду: «Оплакивай, как женщина, этот город, который ты не сумел защитить, как мужчина!»

Ахмед-Бей упорно защищался, и Константина, которую осаждали дважды, стоила нам жизни более трех тысяч солдат.

Герцог Немурский находился рядом с генералом Данремоном, когда пушечное ядро ударило генералу в бок и он бездыханным свалился к ногам принца.

Солдаты восхищались хладнокровием, проявленным в тот момент их молодым командиром, и многие приводили как образец военной дисциплины произнесенные им тогда слова.

— Господа, — сказал он, даже не подумав покинуть это смертельно опасное место, где, словно ураган, со свистом проносились пули и ядра, выпущенные из крепости, — такой случай был предусмотрен, и с этой минуты генерал-губернатором Алжира является генерал Вале.

Не знаю, что сказал бы герцог Орлеанский на месте своего брата, но я твердо уверен, что, объявляя о новой генеральской должности того, кто был жив, он нашел бы слова скорби, обращенные к тому, кто был мертв.

Именно этой жесткости манер, являющейся, возможно, достоинством, герцог Немурский обязан своей непопулярностью, неожиданно давшей о себе знать повсюду, когда после смерти герцога Орлеанского король назначил его регентом.

Одновременно с этой военной победой появились ростки новой политической схватки; республиканская партия, которую все полагали мертвой, была не до конца разгромлена апрельским судебным процессом; событие, лишившее партию одного из самых деятельных ее вождей в лице Карреля, заставило ее сделать тот огромный шаг вперед, что зовется размышлением; так вот, республиканская партия поразмыслила и пришла к выводу, что такую страну, как Франция, силой не возьмешь и что в этот оплот идей следует войти через брешь, именуемую убеждением; с этого времени республиканская партия обрела ту единственную силу, какой ей недоставало, — благоразумие, способное придать уместность атаке и сплоченность наступлению; и в самом деле, с тех пор как она отказалась от насилия, с ней приходилось считаться, выслушивая ее доводы, и, с тех пор как споры сделались открытыми, законными, почти конституционными, она, говоря от имени всех благородных чувств, пусть даже ее ораторы были менее опытными, чем ораторы противной партии, получила шанс достичь своей цели, вызвав к жизни ту огромную силу, какая, казалось, не заставляла тревожиться уже сорок лет, — демократию.

Республиканская партия начала с выбора нового вождя. На сей раз, дабы никто не мог упрекнуть ее в легкомыслии, она отыскала себе вождя на самой высокой ступени, какой только может достичь человеческий гений. И в этом был большой расчет: не демократия должна была посредством грубых усилий поднять своего вождя на уровень самых высоких судеб, а вождь, уже стоящий на самом верху, должен был протянуть демократии руку и без всяких усилий, без всяких толчков, без всяких споров поднять ее до себя.

Этим вождем был г-н Франсуа Араго, то есть человек, чье имя было известно во всем мире и повсюду вызывало восхищение и уважение.

Наряду с г-ном Араго республиканцы приобрели г-на Лаффита и сохранили в числе своих руководителей г-на Дюпона (из Эра).

Следует согласиться, что господа Араго, Лаффит и Дюпон (из Эра) составили грозный политический триумвират, способный действовать даже сам по себе; но, когда этот триумвират сплотил вокруг себя избирательный комитет, куда, помимо него, вошли господа Моген, Матьё, Лараби, Эрнест Жираден, маршал Клозель, Гарнье-Пажес, Корменен, Сальверт, Тьяр, Шатлен, Кошуа-Лемэр, Бер, Луи Блан, Фредерик Лакруа, Дюран, Тома, Дюбоск, Гудшо, Виардо, Дорнес, Непомюсен Лемерсье, Ростан, Феликс Депорт, Мари, Ледрю-Роллен, Дюпон, Сарран, Гильбер и Давид д’Анже, это было уже целое правительство вне правительства, это была демократическая сила, противостоящая буржуазной силе и вызывающая ее в этот раз на поле битвы куда более смертельной, чем прежде, поскольку в этот раз она объявляла ей не ту материальную войну, в которой убивают материальными пулями или погибают от них самих, а, напротив, ту искрометную войну, которая рождается от столкновения идей, от развития теорий и которая, вместо того чтобы быть видимой глазам и доступной слуху лишь отдельных людей и ограничиваться более или менее значительным пространством, ослепительно вспыхивает по всей земле, не имея других пределов, кроме тех, какие сам Господь Бог положил миру.

Именно тогда г-н Одилон Барро, этот упрямый председатель совета министров Республики в 1849 году, заявил, что, будучи главой конституционной оппозиции, он обязан отложиться от комитета, где свое знамя развернула республиканская партия.

Создание этого комитета, делавшее существование рядом с ним любого либерального или конституционного комитета невозможным, поскольку он объединил в себе самые уважаемые имена оппозиции, нанесло страшный удар королю.

Как раз в это время умер князь де Талейран, на протяжении сорока шести лет игравший столь великую роль в делах Европы, роль, которую в каком-то смысле можно было бы сравнить с ролью гётевского Мефистофеля.

Рамки нашего сочинения не позволяют нам дать здесь точную оценку этого человека. Это был дьявольски могущественный, но вместе с тем пошлый второразрядный демон, которому все умные люди той эпохи приписывали дух безнравственности и цинизма, не имея смелости иметь его сами.

Находясь на ложе смерти, г-н де Талейран, подобно Вольтеру, отрекся от своего прошлого. Вне всякого сомнения, оба они, знаменитые материалисты, для которых любой пример был хорош, опирались на пример святого Петра, трижды отрекавшегося от Иисуса.

Это так, господа, но святой Петр, отрекаясь от своего бога, не отрекся от самого себя.

Господин де Талейран умер 17 мая 1838 года, произнеся очередную остроту, что было его любимым занятием на протяжении всей жизни.

Аббат Дюпанлу повторил ему слова, сказанные г-ном де Келеном: «За господина де Талейрана я отдал бы свою жизнь!»

— Он мог бы найти для нее лучшее применение, — произнес в ответ умирающий.

И испустил дух.

Эта последняя острота явно была в его духе.

Год 1838-й стал вершиной могущества короля Луи Филиппа. Именно в этом году преуспеяние его семьи достигло апогея, что произошло в момент рождения графа Парижского, а уже с первых дней следующего года начались ее несчастья, первым из которых стала смерть принцессы Марии.

Граф Парижский родился 24 августа 1838 года.

Принцесса Мария умерла 6 января 1839 года.

Безусловно, земля, которую в промежутке между двумя этими датами попирал ногами король, должна была казаться ему достаточно прочной для того, чтобы возвести на ней новую монархию, такую же прочную и долговечную, какой была монархия Валуа и Бурбонов.

Два письма одновременно пришли в Тюильри: одно, с красной печатью, было доставлено из Мексики, другое, с черной печатью, — из Пизы.

Их доставили 10 января 1839 года, когда королевская семья садилась за стол завтракать.

Первое письмо извещало о захвате крепости Сан-Хуан-де-Ульоа принцем де Жуанвилем.

Второе извещало о смерти принцессы Марии.

По странной случайности мне попали в руки письма нескольких членов королевской семьи, написанные в связи с утратой, которую она понесла.

Письмо Луи Филиппа написано с целью утешить мужа принцессы, герцога Вюртембергского. Это делает короля нисколько не похожим на библейскую Рахиль, которая не хочет утешиться о детях своих, ибо их нет.

Господь наделяет принцев и королей особыми сердцами.

Все знают, каким восхитительным талантом обладала принцесса Мария, ученица Шеффера, а скорее, собственного гения. Единственная завершенная скульптура ее работы находится в Версале.

Это скульптура Жанны д'Арк.

Трогательная и благочестивая попытка восстановить честное имя юной героини-пастушки, осуществленная юной принцессой.

В ходе 1838 года имел место судебный процесс Юбера, один из самых страшных и самых скандальных процессов эпохи царствования Луи Филиппа.

Основой обвинения послужил бумажник, который выпал 8 декабря 1837 года из кармана пассажира, прибывшего из Англии, и был найден на пристани Булони таможенником по имени Поше.

В бумажнике оказались: листок бумаги, исписанный по-немецки; записная книжка с длинным рядом чисел, который свидетельствовал о каком-то подсчете, но никаким итогом не заканчивался;

и письмо, содержащее следующие слова:

Владелец бумажника, задержанный два часа спустя в одной из гостиниц Булони, имел при себе паспорт на имя Штиглера; однако этот паспорт недолго служил тому, чтобы скрывать личность арестованного. Было выяснено, что мнимый Штиглер — это Луи Юбер, один из самых пылких республиканцев, проявлявший себя во все роковые и кровавые дни, в которые республиканцы вписали свое имя.

Более того, в подкладке шляпы Юбера жандармы обнаружили раскрашенный чертеж механизма, который был сочтен новой адской машиной.

Следствие велось очень активно, и по решению прокуратуры, которой содействовали доносы негодяя по имени Валантен, понесшего ранее наказание за подделку документов, в мае 1838 года перед судом присяжных департамента Сена предстали мадемуазель Лора Грувель и господа Луи Юбер, Якоб Штойбль, Жюль Арман Мари Лепру, Венсан Жиро, де Воклен, Леон Дидье Валантен и Анна́.

Как жаль, что в этой книге, рамки которой нас строго сдерживают, мы не можем пуститься в подробный рассказ о проявлениях людской самоотверженности и поведать о человеческих характерах! Мы рассказали бы, каким чудом добродетели, самоотверженности, милосердия, веры и мужества была несчастная Лора Грувель, которую я знал лично и которая в одиночестве своей тюремной камеры сошла с ума.

О свобода! Так дорого купленная, так часто отнятая, как много тебе придется сделать для своих детей, если ты пожелаешь вернуть им хотя бы половину того, что они сделали для тебя!

Юбер был приговорен к депортации.

Лора Грувель, Штойбль и Анна́ — к пяти годам тюремного заключения.

Венсан Жиро — к трем.

В тюрьме Штойбль перерезал себе горло и умер.

Когда после трех лет тюремного заключения Венсан Жиро вышел на свободу, его волосы были седыми, как у старика.

Тем временем короновали английскую королеву, принцессу Викторию, и маршал Сульт, победитель сражения у Тулузы, присутствовал на коронации в качестве представителя Франции.

Выше мы говорили о том, как создавался республиканский избирательный комитет.

Его влияние было нацелено не на то, чтобы сформировать республиканскую Палату депутатов, ибо такое было невозможно, а хотя бы на то, чтобы в ней, благодаря коалиции, преобладал конституционный дух.

Появление этой Палаты депутатов, против утверждения которой были пущены в ход самые постыдные средства подкупа, повлекло за собой, естественно, падение кабинета министров Моле, ушедшего в отставку и оставшегося примером правительства, которое по части цинизма консервативной политики зашло дальше, чем любое из тех, что ему предшествовало.

Падение кабинета министров Моле вызвало у короля глубокое сожаление.

Во главе колонн победоносной коалиции стояли три вождя: г-н Одилон Барро, г-н Тьер и г-н Гизо, и было бы вполне естественно, если бы будущий кабинет министров объединил г-на Тьера и г-на Гизо, а г-н Одилон Барро занял пост председателя Палаты депутатов.

Однако вследствие происков короля эта комбинация состояться не смогла. Более того, шесть других предложенных комбинаций потерпели провал одна за другой, и с 8 марта по 12 мая 1839 года Франция оставалась без кабинета министров.

Помочь разрешить этот вопрос, казавшийся неразрешимым, могло лишь какое-нибудь сильное общественное потрясение.

Далеко не все республиканцы были сторонниками парламентской борьбы и далеко не все из них примкнули к комбинации, благодаря которой во главе избирательного комитета встали г-н Араго, г-н Дюпон (из Эра) и г-н Лаффит.

Между 1836 и 1837 годами из обломков Общества прав человека сформировалось новое республиканское общество; появилось оно под названием Общество семейств, а затем преобразовалось и стало называться Обществом сезонов.

Руководителями этого общества были Барбес, Мартен Бернар, Бланки, Киньо, Нетре и Мейяр.

Они решили воспользоваться состоянием беспокойства, которое вызывало в Париже отсутствие кабинета министров, и предпринять 12 мая 1839 года попытку восстания.

Ни один план восстания не был установлен заранее с такой точностью; Бланки разрабатывал его, держа в руках учебник по военному делу.

Вначале нужно было захватить префектуру полиции и забаррикадироваться там, как в крепости.

Пункты, которые следовало занять, были определены заранее; места, где следовало возвести баррикады, были намечены накануне; число людей, которых следовало послать в различные пункты, было подсчитано, и каждому пришло домой письмо, призывавшее его на сходку, объяснявшее ему цель этой сходки и указывавшее, что он должен будет делать.

Прокламации, составленные заранее, были подписаны Барбесом и Мартеном Бернаром.

Заговорщики полагали, что могут рассчитывать примерно на тысячу человек.

Помимо расчета на эту тысячу человек, они испытывали уверенность, как и 5 июня 1832 года, в сочувствии большого числа граждан, которые, не будучи членами их общества, могли присоединиться к заговору.

Двенадцатого мая, в половине четвертого пополудни, мятеж начался: заговорщики выдвинулись на улицу Бур-л’Аббе, и раздавшийся крик «К оружию!» донесся с одной стороны до Пале-Рояля, а с другой — до Ратуши.

Силы мятежников были разделены на две колонны, одной из которых командовали Мартен Бернар и Киньо, а другой — Барбес, Мейяр и Нетре.

Колонна Барбеса, привлекавшая к себе внимание в первую очередь, пересекла мост Нотр-Дам, проследовала по Цветочной набережной и двинулась в сторону караульного поста Дворца правосудия.

Командир поста, захваченный врасплох, тотчас же приказал солдатам взять ружья на изготовку.

— Сдавайтесь! — крикнул ему Барбес.

— Скорее умрем! — ответил офицер.

И, повернувшись к своему взводу, крикнул:

— Пли, ребята! Пли!

Однако солдаты не были готовы стрелять, в отличие от мятежников.

Из рядов нападавших прозвучало два выстрела, и одним из них был смертельно ранен лейтенант.

Это убийство приписали Барбесу, что было ошибкой.

Вовсе не Барбес произвел выстрел, которым был убит лейтенант, но, тем не менее, его в этом обвинили; конечно, ему следовало назвать того, кто стрелял, однако этот человек был убит почти в ту же минуту, когда убил сам, и все выглядело бы так, будто Барбес сваливает вину за это преступление на убитого.

И он не стал называть имени убийцы.

Все знают, как провалилось восстание 12 мая, породившее новый кабинет министров.

В этот новый кабинет вошли:

маршал Сульт — председатель совета министров и министр иностранных дел,

г-н Тест — министр юстиции,

г-н Шнайдер — военный министр,

г-н Дюперре — министр военно-морского флота,

г-н Дюшатель — министр внутренних дел,

г-н Кюнен-Гриден — министр торговли,

г-н Дюфор — министр общественных работ,

г-н Вильмен — министр народного просвещения,

г-н Пасси — министр финансов.

Двое последних входили в предыдущую комбинацию состава кабинета, и, когда королю предложили их в качестве министров, он сказал о них так:

— Это враг моей семьи.

— Это мой личный враг.

Выходит, политический кризис стал настолько сильным, что, дабы покончить с ним, король решился включить в состав кабинета министров человека, которого он считал врагом своей семьи, и другого человека, которого он считал своим личным врагом.

Правда, король чрезвычайно рассчитывал на обольстительность своих манер, ибо был убежден, что, оказавшись рядом с ним, любой человек не может оставаться его врагом и, более того, любой враг, каким бы ярым он ни был, неизбежно должен превратиться в его ставленника.

Это он проделал уже со многими; это он надеялся проделать со всеми; это он и в самом деле проделал с господами Вильменом и Пасси.

Суд Палаты пэров был созван снова.

Барбес, с присущим ему мужеством и благородством, взял на себя всю ответственность за восстание.

Выслушав обвинение в убийстве лейтенанта Друэно, Барбес подал знак, что он хочет говорить.

— Я поднялся не для того, — начал он, — чтобы ответить на ваше обвинение; я не склонен отвечать ни на один из ваших вопросов. Если бы это дело не затрагивало никого, кроме меня, я даже не брал бы слова. Я взываю к вашей совести, и вам следует признать, что вы не судьи, явившиеся судить обвиняемых, а политики, пришедшие распорядиться участью своих политических врагов. Поскольку день двенадцатого мая повлек за собой большое количество арестов, у меня есть долг, который мне необходимо исполнить.

Я заявляю, что в три часа пополудни двенадцатого мая все арестованные граждане ничего не знали о задуманном нами плане напасть на ваше правительство. Они были созваны нашим комитетом, не будучи предупреждены о мотивах созыва, и полагали, что им предстоит всего лишь присутствовать на каком-то смотре; лишь когда они прибыли на место событий, куда мы позаботились доставить боеприпасы и где находилось оружие, я подал сигнал, вручил им ружья и приказал действовать. Стало быть, эти граждане были вовлечены в восстание, будучи принуждены моральным насилием следовать данному приказу. По моему мнению, эти люди невиновны.

Я думаю, что это заявление должно иметь определенное значение в ваших глазах, ибо у меня нет намерения извлечь из него какую-либо выгоду для себя. Я заявляю, что был одним из руководителей сообщества; я заявляю, что это мной был подан сигнал к сражению и это мной были подготовлены все средства для осуществления восстания; я заявляю, что принял в нем участие и сражался против ваших войск; но если я возлагаю на себя полную и безусловную ответственность за все общие действия, то мне следует одновременно отвергнуть ответственность за определенные поступки, совершенные без моих указаний, без моего приказа и без моего одобрения; я имею в виду проявления жестокости, которые осуждает мораль; среди таких проявлений жестокости я называю убийство лейтенанта Друэно, которое, как утверждается в обвинительном акте, совершенно мной, причем преднамеренно и злоумышленно.

Все это я говорю не для вас, ибо вы не склонны мне верить и вы мои враги; я говорю эти слова для того, чтобы их услышала моя страна. Я не виновен в этом убийстве и не способен на него. Если бы я убил этого офицера, то убил бы его в поединке с использованием равного оружия, насколько это возможно в уличном сражении, с разделом поля боя поровну и с тем, чтобы солнце било нам в глаза одинаково. Я не убивал, и обвинение, предъявленное мне, является клеветой, которой хотят обесчестить солдата народного дела. Я не убивал лейтенанта Друэно; вот все, что мне нужно было сказать.

Закончив свою речь, Барбес снова сел и отказался отвечать на все дальнейшие вопросы; однако в какой-то момент, подстрекаемый словами председателя суда, он прервал молчание и произнес, не вставая с места:

— Когда индеец оказывается побежден, когда жребий войны отдает его в руки врагов, он не думает защищаться и не прибегает к ненужным словам; он смиряется и позволяет снять с его головы скальп.

— Да, — произнес г-н Паскье, — обвиняемый прав, сравнивая себя с дикарем, причем с самым безжалостным из дикарей.

— Безжалостный дикарь, — возразил ему Барбес, — это не тот, кто позволяет снять со своей головы скальп, а тот, кто его скальпирует.

При такого рода защите никакого сомнения в том, что Барбес будет приговорен, не было.

И он был приговорен.

Двенадцатого июля 1839 года суд Палаты пэров вынес решение.

Бонне, Лебарзик, Дюга и Грегуар были оправданы.

Однако Барбес был приговорен к смертной казни;

Мартен Бернар — к депортации;

Миалон — к вечным каторжным работам;

Дельсад и Остен — к пятнадцати годам тюремного заключения;

Нугес и Филиппе — к шести годам тюремного заключения;

Рудиль, Гильбер и Лемьер — к пяти годам тюремного заключения;

Мартен и Лонге — к пяти годам тюрьмы;

Марескаль — к трем годам тюрьмы;

Вальш и Пьерне — к двум годам тюрьмы.

Полгода спустя настал черед второго разряда подсудимых.

Смертный приговор Барбесу произвел глубокое впечатление в Париже. 13 июля три тысячи учащихся, без оружия, молча и с непокрытой головой пришли требовать у хранителя печати отмены смертной казни за политические преступления и смягчения наказания Барбесу.

Одновременно другая колонна, состоявшая из молодежи и рабочих, направилась к Бурбонскому дворцу; однако ей повезло меньше: как только она подошла к мосту Согласия, ее атаковала и рассеяла кавалерия.

Король помиловал Барбеса; о помиловании ходатайствовали герцог Орлеанский, принцесса Клементина, Гюго и я.

Вот ходатайство Гюго; согласимся, что о помиловании вряд ли просили в стихах более трогательных и более красивых:

Между тем новый важный вопрос привлек взоры всей Франции к Востоку.

Речь шла о Сирии, которую Махмуд II хотел отвоевать, а Мухаммед Али не хотел отдавать.

Мухаммед Али, лакедемонский солдат, ставший наместником Египта, провозгласил свою независимость и, как известно, захватил Сирию вплоть до Тавра.

Так что Турецкая империя рассыпалась на куски.

Мухаммед Али не только провозгласил себя независимым, как мы только что сказали, но и, с помощью Ибрагима, своего горячо любимого сына, а может быть, просто сына своей наложницы — ибо происхождение Ибрагима таинственно, как происхождение какого-нибудь принца из арабской сказки, — так вот, с помощью своего сына он разбил султанских военачальников в сражениях при Хомсе, Белене и Конье.

Паша Туниса угрожал действовать сходным образом и заявил, что не будет впредь посылать дань Порте; затем, дабы быть готовым к любому развитию событий, он преобразовал свою армию на французский лад.

Со своей стороны, восстала Сербия, и победа осталась за ней.

Молдавия и Валахия находились теперь в зависимости от царя.

Наваринское сражение отняло у Махмуда II Грецию.

В 1830 году мы оккупировали Алжир.

Турецкая империя являлась теперь лишь своего рода показным фасадом, сквозь бреши в котором можно было с Дарданелл увидеть русских, а из Одессы — египтян.

Махмуд II бился изо всех сил, задыхаясь между русскими, которые защищали его, и Ибрагимом-пашой, который нападал на него.

Затем, словно у тех императоров Древнего Рима, которых делало безумными их всемогущество, у султана началось помутнение разума и его стали донимать предзнаменования и пророчества.

И было от чего сойти с ума повелителю, поставленному, как он, между плачевным прошлым и еще более плачевным будущим и даже не имевшему больше у себя под подушкой ключей от собственной столицы, которые по Ункяр-Искелисийскому договору были отданы России.

Это то, что касается помутнения разума.

Но мы упомянули еще и предзнаменования.

Они были зловещими.

Однажды, когда он проезжал по новому мосту, незадолго до этого построенному в Галате по его приказу, некий дервиш по прозвищу Длинноволосый шейх, пользовавшийся огромной славой вследствие своей святости, бросился к нему и, схватив его лошадь под уздцы, крикнул ему:

— Остановись, нечестивый султан!

Какое-то время спустя, а точнее, в январе 1839 года, в том самом здании, где происходили заседания государственного дивана, вспыхнул пожар; это здание, которое называют Порта, считалось почти священным, и страх, который вызвало у Махмуда II данное происшествие, усилился еще и тем фактом, что в огне погиб его портрет, а это определенно являлось зловещим предзнаменованием.

В конце концов сам ход событий подтвердил страхи султана, приведя Ибрагима к подножию Тавра.

Так неужели мы должны были покинуть нашего старого друга Мухаммеда Али, того, кто собрал жатву цивилизации, посеянной нами на берегах Нила во время Египетского похода, ради Махмуда II, новоявленного союзника России? Неужели мы должны были отказаться от нашего влияния в Египте, чтобы позволить Англии занять наше место в Александрии, Каире и Суэце?

Разумеется, нет, причем по всем законам не только достоинства, но и интереса, ибо, поскольку мы были хозяевами Алжира, защитниками Туниса, союзниками Мухаммеда Али, покровителями Сирии, кредиторами Оттона, имели в качестве короля дядю неаполитанского монарха и предоставляли Испании деньги и солдат, наш интерес, вполне определенный, вполне реальный, состоял в том, чтобы ничья власть не уравновешивала нашу власть в Средиземноморье и чтобы Средиземное море являлось, по выражению Наполеона, французским озером.

Таково было мнение герцога Орлеанского, ставшее причиной второй серьезной политической борьбы, которую ему пришлось вести против отца.

Тем не менее европейская политика колебалась то в одну, то в другую сторону, все еще оставаясь неопределенной, и европейские монархи заявили, что из двух врагов, встретившихся лицом к лицу, они будут считать виновным того, кто нападет первым.

Мухаммед Али и Махмуд II согласились с этим заключением и ожидали решения, которое должны были принять в отношении их участи российский император, французский король, английская королева и прусский король.

Однако в это время лорд Понсонби, пообещав султану поддержку Англии, побудил его нарушить перемирие.

Двадцать первого апреля 1839 года передовые части турецкой армии переправились через Евфрат примерно в тридцати льё от Алеппо.

Тотчас же гонцы, посланные Ибрагимом, доставили египетским войскам приказ выступить в поход и сосредоточиться возле Алеппо.

Адмирал Руссен, поручившийся французскому правительству, что Махмуд II не нарушит перемирия, неожиданно узнал, что авангард турецкого генерала продвинулся до Незиба и что четырнадцать деревень в округе Аинтаба захвачены турецкой армией. Он тотчас же потребовал объяснений от министра иностранных дел и командующего турецким флотом, и, поскольку они пытались отпираться, показал им официальную депешу, только что полученную им, после чего отправил сообщение о произошедшем непосредственно во Францию.

Мухаммед Али тоже был извещен об этом нарушении соглашения, и, поскольку разрыв договоренностей о перемирии был самым заветным его желанием, он воскликнул:

— Слава Аллаху, который позволяет своему старому слуге завершить его труды посредством военной удачи!

Затем он поспешил отправить Ибрагиму приказ изгнать передовые турецкие отряды с тех позиций, какие они заняли, двинуться на главную армию врага и дать ей сражение; в случае победы Ибрагиму следовало встать лагерем на поле боя, среди убитых, а затем продолжить наступление на Малатью, Харпут и Дьярбакыр.

Сражением, которое Мухаммед Али приказал своему сыну дать противнику, стало сражение при Незибе; оно имело следствием гибель трех турецких генералов, захват четырехсот пушек и двадцати тысяч ружей, а также пленение девяти тысяч солдат.

Накануне сражения полковник Сельв, наш храбрый соотечественник, сказал, обращаясь к офицерам Ибрагима, которых он обучал:

— До завтра, господа; встретимся под шатром Хафиза!

И Хафиз, победитель албанцев, победитель курдов, истинный правоверный, перед лицом которого должна была потускнеть звезда мятежника Мухаммеда Али, покинул этот шатер так быстро, что даже забыл там свой орден, украшенный алмазами.

Неделю спустя, в тот самый день, когда Махмуд II скончался в своем летнем дворце Чамлыджа, а Ибрагим-паша сворачивал свой шатер, намереваясь переправиться через Тавр, адъютант маршала Сульта, председателя совета министров, прибыл к победителю, доставив ему письмо от Мухаммеда Али.

В этом письме Мухаммед Али запрещал сыну атаковать, если его самого не атаковали, и наступать дальше, если он одержит победу.

В обмен на такую уступку желаниям европейского ареопага Франция обещала египетскому паше мощное посредничество со своей стороны.

В день сражения Палата депутатов заслушала доклад г-на Жуффруа, обосновывавший необходимость предоставить кабинету министров сумму в десять миллионов франков для усиления наших вооруженных сил в Леванте.

Десять миллионов были выделены.

Видя это, король вернулся к вопросу о дотации герцогу Немурскому.

Однако на сей раз речь шла уже не о поместье Рамбуйе, не о лесах Сенонша, Шатонёфа и Монтеко; теперь король потребовал уже не сорока миллионов франков в один раз, а небольшой полумиллионной ежегодной ренты и единовременного денежного пособия в полмиллиона франков для покрытия издержек на свадьбу герцога с принцессой Викторией Саксен-Кобургской.

Тем не менее, невзирая на скромность требования, Палата депутатов снова заупрямилась, г-н де Корменен опять взялся за перо, и двести двадцать шесть черных шаров дали знать королю, что ему придется отказаться от мысли одарить герцога Немурского за счет нации.

Это привело к немедленной отставке кабинета министров.

Какое-то время бытовала надежда, что новое правительство, которое будет менее зависимым от мнения короля, восстановит, возможно, наше имя на Востоке, воспользуется, возможно, смертью Махмуда, изменой его флота, перешедшего на сторону Мухаммеда Али, и победой Ибрагима; что оно примет, возможно, предложение лорда Палмерстона присоединить английский флот к французскому флоту, силой проникнуть в пролив Дарданеллы и двигаться навстречу русским вплоть до Золотого Рога. Так что все радостно приветствовали и отказ в дотации герцогу Немурскому, и официальное сообщение о том, что 26 февраля 1840 года г-н Тьер был вызван во дворец.

И действительно, г-н Тьер сделался необходимым человеком.

Так что пришлось уступить его требованиям и позволить ему составить кабинет министров по его вкусу.

Этот кабинет вызвал недовольство всех, начиная с короля.

Левый центр, только что отклонивший предложение о денежном пособии герцогу Немурскому и в ходе дискуссии позволивший себе язвительное высказывание: «Это вопрос нищеты богачей!», победоносный левый центр был представлен в новом кабинете лишь г-ном Пеле де Ла Лозером и г-ном Вивьеном и, стало быть, испытывал недовольство.

Доктринеры, представленные там лишь г-ном де Ремюза и г-ном Жобером, тоже испытывали недовольство.

И, наконец, истинные демократы, имевшие повод упрекать г-на Тьера за сентябрьские законы, за электоральные привилегии и ограничения и считавшие, что трехлетняя оппозиция г-на Тьера была скорее выражением личной обиды, нежели подлинным возвратом к идеям народовластия, так вот, повторяем, демократы испытывали еще большее и еще более обоснованное недовольство, чем левый центр и доктринеры.

Впрочем, те, кто сочувствовал египетскому паше — а во Франции таких людей насчитывалось немало, — заметили, что на пост министра военно-морского флота был не без оснований приглашен адмирал Руссен, наш посол в Константинополе, то есть человек, предоставивший наибольшее число доказательств враждебных действий против Мухаммеда Али.

Что же касается г-на Гизо, то он по-прежнему был послом в Лондоне.

В положении г-на Гизо замечательно было то, что он завоевал его так, как обычно завоевывают место во Французской академии, — посредством провалов других.

В итоге, вместо того чтобы сказать, как это сделал кардинал де Ришелье, обращаясь к послам всех стран: «Господа, политика изменилась!», г-н Тьер удовольствовался тем, что сказал им: «Господа, политика остается прежней!»

Вот почему, поскользнувшись уже на другой день после своего вступления в должность, причем до такой степени, что все могли подумать, будто он вот-вот упадет, г-н Тьер, удержавшийся на ногах лишь для того, чтобы тащиться среди второстепенных вопросов вроде закона о конверсии рент, принятого Палатой депутатов и отклоненного Палатой пэров, заниматься вопросом о сахарах, законом по поводу Восточных соляных копей и законом о речной навигации, внезапно, в тот момент, когда его популярность пошатнулась, понял, что ему следует искать опору не только за пределами текущей обстановки и текущих событий, но и за пределами своей эпохи.

Вот почему в ходе заседания 12 мая совершенно неожиданно, во время обсуждения вопроса о сахарах, г-н де Ремюза поднялся на трибуну, при том что не было никаких оснований предвидеть сообщение, которое он намеревался сделать, и произнес следующие слова:

— Господа! Король повелел его королевскому высочеству монсеньору принцу де Жуанвилю отправиться на своем фрегате к острову Святой Елены, чтобы привезти оттуда прах императора Наполеона.

Мы пришли просить у вас денежных средств для того, чтобы достойно принять его на земле Франции.

Правительство, стремясь исполнить долг нации, обратилось к Англии и потребовало у нее вернуть драгоценную реликвию, которую судьба отдала ей на хранение. Едва это намерение Франции было выражено, оно получило одобрение. Вот ответ нашего великодушного союзника:

«Правительство Ее Британского Величества надеется, что быстрота его ответа будет воспринята во Франции как доказательство его желания изгладить до последнего следа взаимную национальную враждебность, которая при жизни императора настраивала друг против друга Францию и Англию.

Правительство Ее Британского Величества желает верить, что, если подобные чувства еще существуют где-либо, они будут погребены в той могиле, куда вскоре положат останки Наполеона».

Господин де Ремюза остановился на минуту, желая увидеть впечатление, которое произвел на изумленную Францию великодушный ответ Англии, а затем продолжил:

— Англия права, господа! Это благородное возвращение праха Наполеона еще сильнее укрепит узы, связывающие нас, и окончательно уничтожит все горестные следы прошлого. Настало время, когда обе нации должны вспоминать только о своей славе.

Фрегат, на который будут погружены бренные останки Наполеона, по возвращении бросит якорь в устье Сены; другое судно перевезет их в Париж, где они будут положены в Доме инвалидов. Торжественная церемония, сопровождаемая великой церковной и военной помпой, освятит гробницу, которой предстоит хранить эти останки вечно.

И в самом деле, господа, для величия памяти такого рода необходимо, чтобы эта августейшая гробница не была бы выставлена на городской площади, среди шумной и досужей толпы. Ее подобает установить в тихом и священном месте, где ее могли бы с благоговейной сосредоточенностью созерцать все те, кто почитает славу и гений, величие и несчастье.

Он был императором и королем; он был законным властителем нашей страны. На этом основании он мог бы быть погребен в Сен-Дени, но Наполеону не приличествует обычная гробница королей. Ему приличествует царствовать и повелевать в зале, куда приходят обрести покой солдаты отечества и куда всегда будут приходить, чтобы воспарить духом, те, кого призовут защищать родину. Его шпага будет положена на надгробный памятник.

Под этими сводами, посреди храма, который благоговейная вера посвятила богу воинств, искусство воздвигнет гробницу, достойную, если такое возможно, имени, которое должно быть на ней высечено. Этот памятник должен обладать безыскусственной красотой, величественными формами и чертами той незыблемой прочности, какая, кажется, неподвластна действию времени. Памятник Наполеону должен быть таким же долговечным, как и память о нем.

Кредит, который мы просим у вас, имеет целью перенесение праха императора в Дом инвалидов, проведение погребальной церемонии и сооружение гробницы.

Господа, у нас нет сомнения в том, что Палата проявит патриотическую взволнованность и присоединится к мнению короля, которое мы только что ей изложили. Отныне Франция, одна Франция будет владеть тем, что осталось на земле от Наполеона; его могила, как и его слава, не будет принадлежать никому, кроме его страны. Монархия тысяча восемьсот тридцатого года является единственной законной наследницей всех памятных событий, какими гордится Франция.

Несомненно, именно этой монархии, которая первой воссоединила все силы и примирила все заветы Французской революции, надлежит без страха воздвигнуть гробницу народному герою и чтить его памятник, ибо лишь одно на свете не боится сравнения со славой: это свобода!

Невозможно передать впечатление, которое произвело это сообщение. Словно электрический разряд пронесся по всему Собранию, и оно несколько раз разражалось аплодисментами.

Вместо одного миллиона франков, который просило правительство, Палата депутатов ассигновала два.

Должно быть, Луи Филипп ощутил себя начисто лишенным приятной мантии популярности, так греющей плечи королей, раз он скроил себе новую из серого сюртука того, кого еще не так давно называл монстром и кого ненавидел настолько же, насколько презирал.

И потому серьезные умы с самого начала видели в возвращении праха Наполеона лишь опрометчивый расчет, сделавшийся еще более опрометчивым из-за того, кому было поручено предъявить упомянутое требование лорду Палмерстону: этим человеком стал г-н Гизо.

То есть человек из Гента, человек, которому пришлось пересечь поле битвы при Ватерлоо, чтобы вернуться во Францию; человек, который, желая быть благосклонно принятым лордом Веллингтоном, был вынужден вытирать о его ковры последние следы французской крови, оставшиеся у него на голенищах сапогов.

Так что все пытались отыскать подлинную причину такого решения, ибо не могли поверить, что оно было подсказано, как это говорилось в докладе, самой нацией.

И вот что рассказывали в то время.

Один из родственников императора добился от О’Коннела, этого великого ирландского смутьяна, заинтересованного в том, чтобы устроить смуту во Франции, обещания, что О'Коннел внесет в Палату общин предложение, направленное на возвращение нам бренных останков Наполеона. И в самом деле, какая нужда была теперь у Англии в этих бренных останках, в этой наклонившейся над могилой иве, листья которой разлетелись по всему свету, в этой своеобразной гробнице Магомета, которая подвешена между небом и землей и к которой безостановочно стекаются на поклонение паломники со всего света.

Но разве не были оскорблением, нанесенным победителям этого человека, многие из которых, еще живые, оказались уже полностью забыты, почти божественные почести, воздаваемые побежденному?

Вот почему, когда лорд О’Коннел признался лорду Палмерстону в своем намерении, тот воскликнул:

— Черт побери, остерегитесь! Вместо того чтобы доставить удовольствие французскому правительству, вы можете поставить его в весьма затруднительное положение.

— Вопрос не в этом, — ответил О'Коннел. — Для меня вопрос состоит в необходимости сделать то, что я считаю своим долгом сделать. Так вот, мой долг состоит в том, чтобы предложить Палате общин вернуть Франции останки ее императора; долг Англии состоит в том, чтобы принять мое предложение. Я вношу его, не заботясь о том, кому оно угождает или кого оно задевает.

— Ну что ж, ладно! — промолвил лорд Палмерстон. — Однако я прошу у вас две недели.

— Я их вам даю, — ответил О’Коннел.

В тот же день, как уверяют те же рассказчики, лорд Палмерстон якобы написал г-ну Тьеру письмо, уведомляя его, что в ответ на парламентский запрос г-на О’Коннела он будет вынужден в скором времени признать, что Англия ни в коем случае не откажется вернуть Франции останки Наполеона и что она уже давно вернула бы их, если бы Франция потребовала этого.

Затем, якобы, г-н Тьер передал депешу королю, и два этих человека, будучи великими актерами, совместно подготовили спектакль, разыгранный перед Палатой депутатов и снискавший там огромный успех.

Но если из этого расчета, как и из любых ошибочных расчетов, воспоследовало даже не столько благо, сколько некоторое смягчение вреда в настоящем, то одновременно из него воспоследовали серьезные помехи для будущего. Рассуждения, столь помпезно подготовленные и встреченные столь горячими аплодисментами клакеров Палаты, оскорбили, проникнув с поверхности общества в его глубины, почти все партии.

Они оскорбили партию легитимистов, сделав из Наполеона законного властителя Франции, имеющего право быть погребенным в Сен-Дени, словно один из Бурбонов или Валуа.

Они оскорбили подлинную орлеанистскую партию, подав семье Наполеона надежды стать в будущем наследниками этого законного властителя и наделив сыновей Луи, Люсьена и Жерома правами, равными с правами графа де Шамбора.

Они оскорбили республиканцев, ибо те, плохо осведомленные о миссии, которую исполнил Наполеон и из которой воспоследовал великий принцип возвышающего равенства, пришедший на смену унижающему равенству, видели в Наполеоне лишь человека 13 вандемьера и 18 брюмера.

И, наконец, они оскорбили самих бонапартистов, находивших, что почести, воздаваемые их императору, были, возможно, на уровне расчета, но не на уровне восстановления честного имени. С их точки зрения, останки победителя при Арколе, Пирамидах, Маренго, Аустерлице, Фридланде и Москве-реке следовало не выторговывать у лорда Палмерстона, а силой отнять у англичан. И перевозить эти останки во Францию следовало не на простом фрегате под командованием самого молодого капитана военно-морских сил, а на самом высокобортном линейном корабле, сопровождаемом целой эскадрой судов под командованием наших самых прославленных и самых старых адмиралов. И везти в Париж гроб с останками следовало не водным путем из Гавра; через всю Францию, по самой длинной дороге, следовало пройти этому триумфальному кортежу. И, наконец, похоронить его следовало под Вандомской колонной, как он потребовал в своем завещании, дабы этот памятник стал бы достоин единственного человека, достойного этого памятника, а не под куполом Дома инвалидов, рядом с жертвами покушения Фиески, словно простого маршала Империи, словно Катина́ или Виллара.

Вовсе не это Поэзия обещала Славе, когда она говорила ей:

Нет нужды говорить, что стихи эти принадлежат Виктору Гюго; он написал их, когда в 1830 году Палата депутатов отклонила предложение потребовать у Англии останки Наполеона и похоронить их под Вандомской колонной.

Кстати, как и легко было предвидеть, то, что после подобного сообщения, прозвучавшего в Палате депутатов, да еще в подобных выражениях, должно было произойти, произошло.

Принц Луи Наполеон, высланный по приказу Луи Филиппа в Америку, вернулся в Англию, и в Англии услышал о предложении г-на де Ремюза и аплодисментах Палаты депутатов.

И тогда он задался вопросом, как могут племяннику вменить в вину возвращение во Францию, когда туда триумфально возвращают достославные останки дяди.