Последний король французов. Часть вторая

LXII

После попытки мятежа начались попытки убийства.

По политическим убийствам можно судить о том, какой степени цивилизации достиг народ.

В неразвитых обществах, у наций, которые лишь складываются, убийство происходит в семье правителя и связано с тем, что сын хочет наследовать отцу, брат — брату, супруга — супругу; именно так погибли Павел I, Петр III и Петр I.

В обществах, достигших второй степени цивилизации, убийство спускается на одну ступень, став уделом аристократии, а не семьи: это уже не переход власти по наследству от отца к сыну, от брата к брату, от мужа к жене, закрепленный посредством яда, кинжала или пистолета, а замена одной правящей династии другой; именно так погибли Карл XII и Густав III.

В обществах, достигших третьей степени цивилизации, убийство спускается на уровень народа: это уже в чистом виде уничтожение королевской власти, отрицание монархии; именно так у нас, во Франции, погибли Генрих III и Генрих IV, убитые Жаком Клеманом и Равальяком, и именно так едва не погиб Людовик XV, которого пытался убить Дамьен.

Различные покушения на жизнь Луи Филиппа имели целью не только убийство короля, но и уничтожение королевской власти; один и тот же принцип наносил удар рукой всех этих убийц: Фиески, Алибо, Мёнье и Леконт были последователями Лувеля.

Первой попыткой убить Луи Филиппа стало посягательство на его жизнь, получившее в истории название покушения на Королевском мосту.

В этом покушении не было ничего серьезного, и никто не обратил на него большого внимания. Некая юная девица по имени мадемуазель Бури сыграла в нем роль, которую многие сочли относящейся в большей степени к области вымысла, нежели истории. Господа Бержерон и Бенуа, которым предъявили обвинение, в итоге были оправданы.

Было это покушение подлинным или же власть, как ее в этом обвиняли, сыграла в данных обстоятельствах ту роль, какую капуцин Шабо хотел заставить сыграть Гранжнёва? Однако Шабо говорил Гранжнёву: «Убей меня!», в то время как власть должна была сказать неизвестному виновнику покушения 19 ноября: «Промахнись, стреляя в меня!»

Затем настал черед Бельгийской кампании и осады Антверпена, странной кампании, в которой Франция вела войну против самой себя, и героической осады, в которой наследник престола столь славным образом получил боевое крещение.

Между тем раздражение в обществе нарастало; и вот однажды газета «Трибуна» обвинила правительство в намерении окружить Париж оборонительными сооружениями; однако, в отличие от обычных оборонительных сооружений, эти укрепления, подобно укреплениям Гента, предназначались не для того чтобы защищать город, а для того, чтобы подавлять его.

С давних пор правительство применяло роковую систему судебных процессов, возбуждаемых против печати. Вместо того чтобы разорять газеты посредством денежных штрафов, ожесточали людей посредством тюремного заключения.

Вся Палата депутатов поднялась против «Трибуны»; двумястами пятьюдесятью голосами против девяноста двух было решено, что «Трибуна» должна предстать перед судом Палаты, и издатель этой газеты, г-н Льон, которому, как и Карлу I, предоставили в качестве судьи целый парламент, был приговорен к трем годам тюремного заключения и штрафу в размере десяти тысяч франков.

С этого времени началась дуэль между печатью и Палатой депутатов; получив ранение, «Трибуна» нанесла ответный удар и на сей раз ударила основательно.

В Палате насчитывалось сто двадцать два депутата, являвшихся государственными служащими; занимая различные государственные должности, но не исполняя связанные с ними обязанности, эти сто двадцать два депутата получали ежегодно денежное содержание в размере двух миллионов франков; так, к примеру, один из них, г-н Детурмель, депутат департамента Нор, был посланником в Колумбии.

Существовала ввозная пошлина на железо, чугун и сталь, разорявшая те области индустрии, в которых железо было необходимым сырьем, и приносившая ежегодно в казну два миллиона триста восемьдесят тысяч франков; так вот, «Трибуна» утверждала, что эта пошлина была бы отменена, если бы двадцать шесть депутатов, выступавших в поддержку кабинета министров, не были заинтересованы в том, чтобы ее сохранили.

«Трибуна» заявила также, что уже давно цивильный лист должен государственной казне три миллиона пятьсот три тысячи шестьсот семь франков, и предъявила министру финансов требование заставить вернуть эту сумму в казну.

И, наконец, она установила тот странный факт, что, вопреки самым нерушимым традициям французской монархии, Луи Филипп, взойдя на трон, передал принадлежавшие ему имения в дар своим детям, чего он не имел права делать, и, мало того, по прошествии трех лет регистрация этого дарения оказалась не оплачена полностью, хотя такую регистрацию полагается оплачивать вперед.

Затем внезапно распространился слух, что на фасаде особняка Лаффита прохожие могут прочитать объявление со словами: «Особняк продается».

Таким образом, удар, нанесенный Луи Филиппом своему бывшему другу, человеку, который сделал его королем, оказался смертельным: продажа Бретёйского леса, ставшая известной вследствие ее регистрации, подорвала самые основы доверия к банку г-на Лаффита, и г-н Лаффит разорился.

Была открыта национальная подписка, чтобы выкупить этот особняк, где если и не совершилась, то, по крайней мере, была задумана революция 1830 года.

Многие отметили, что королевский двор не принял участия в этой подписке.

А ведь это был прекрасный случай выгодно вложить миллион; скажем больше, это означало бы вложить миллион под хорошие проценты.

Между тем было издано постановление, которое подчеркнуло незаконнорожденность этой монархии, произведенной на свет революцией и отрекшейся от своей матери.

Речь идет о постановлении, которым отменялся закон 16 января 1816 года, относящийся к годовщине рокового и навсегда прискорбного дня 21 января 1793 года.

Если годовщина 21 января была роковым и навсегда прискорбным днем, то зачем отменили закон, объявлявший этот день траурным?

Все это повергло умы в горестное сомнение; даже те, кто во всеуслышание защищал действия правительства, тайком высказывали опасения в отношении крутизны откоса, по которому оно скатывалось. И тогда король рассудил, что ему следует нанести решительный удар, дабы восстановить свою популярность. 29 июля 1833 года, забыв о написанном им Людовику XVIII в 1814 году письме, где говорилось: «Мои желания торопят падение Бонапарта, которого я ненавижу настолько же, насколько презираю», король приказал, чтобы статуя ненавидимого и презираемого им человека вновь появилась на вершине колонны, стоящей на Вандомской площади.

Позднее Луи Филипп поступил и того лучше: чувствуя, что его популярность упала еще ниже, он отправил своего собственного сына на остров Святой Елены за прахом человека, которого он больше не презирал и не ненавидел с тех пор, как стало понятно, какую выгоду можно извлечь из переноса его мертвого тела.

Вернемся, однако, к тому беспокойству, какое испытывало общество и, можно сказать, умышленно поддерживалось ответными действиями правительства и насильственными мерами со стороны полиции.

Ведомство на Иерусалимской улице возглавлял в то время г-н Жиске; он счел очень ловким приемом распространить гербовый сбор на брошюры.

Применение гербового сбора к брошюрам, которых ежедневно продавали до пятидесяти тысяч экземпляров, было серьезным делом.

Поскольку никакой закон не требовал обложения брошюр гербовым сбором, газета «Здравый смысл», которая одна распространяла более трех четвертей всех продававшихся брошюр, продолжала печатать их, а газетные разносчики продолжали торговать ими.

Газетных разносчиков стали арестовывать.

Полицейские, производившие эти аресты, по требованию газет были вызваны в суд и приговорены к наказанию.

Тем не менее полиция продолжала аресты.

И тогда г-н Родд, вместе с Кошуа-Лемэром руководивший газетой «Здравый смысл», решил бросить полиции открытый вызов: 8 октября 1833 года г-н Родд написал во все газеты, что в следующее воскресенье он будет лично раздавать патриотические брошюры, изданные газетой «Здравый смысл», и раздача эта состоится на площади Биржи.

Если полиция попытается арестовать его, он будет защищаться до последней капли крови.

Само собой разумеется, немалая часть парижского населения пришла на указанное место.

Господин Родд должен был появиться в два часа пополудни; уже с полудня площадь Биржи была запружена толпой, и многочисленные зрители расположились у окон, словно в надстроенных ложах огромного цирка.

В два часа дня в толпе раздался сильный гул: это г-н Родд вышел на ристалище.

Он был в одежде газетного разносчика, то есть в малиновой блузе и лакированной шляпе, на которой стояла надпись: «ПАТРИОТИЧЕСКИЕ ИЗДАНИЯ».

Из висевшей у него на боку коробки, где лежали брошюры, торчали рукоятки двух пистолетов.

Послышались громкие крики: «Да здравствует Родд! Да здравствует защитник свободы! Требуем соблюдения законов!»

Полиция отступила перед этой мощной демонстрацией, как прежде ей пришлось отступить перед манифестом Карреля, и г-н Родд спокойно вернулся домой.

Итогом всех этих неудач правительства явилось сильное раздражение его руководителей и обещание отыграться при первой представившейся возможности, которое они себе дали.

Эта первая возможность не заставила себя ждать: в Лионе вспыхнуло второе восстание, и оно было подавлено г-ном де Гаспареном и генералом Эмаром.

«Трибуна» напечатала известие:

«В Лионе провозглашены республика и временное правительство; восстание распространяется повсюду; Сент-Этьенн посылает десять тысяч вооруженных рабочих; в Дижоне народ захватил правительственную переписку; в Бельфоре восставший полк провозгласил республику».

На другой день, 13 апреля, на воротах Сен-Мартен была вывешена следующая прокламация:

«Наконец-то она разорвана, эта длинная цепь унизительных тираний, бесстыдных вероломств, преступных измен!.. Наши братья в Лионе узнали, насколько призрачна грубая сила тиранов против республиканского патриотизма… Так неужели то, что с таким успехом начали лионские ткачи, не завершат июльские победители? Неужели они упустят такую прекрасную возможность отвоевать драгоценную свободу, за которую столько раз проливалась французская кровь? Граждане, столько благородных самопожертвований не должны оказаться бесполезными из-за позорного малодушия…К оружию! К оружию!»

В эту эпоху всеобщего ожесточения, когда вместе с воздухом, насыщенным страстями, люди вдыхали, если можно так выразиться, ненависть, не требовалось большего, чтобы повлечь за собой столкновение. И действительно, через час после того, как подобные прокламации были расклеены, отряд вооруженных людей направился к бульвару Сен-Мартен, сломал уличные фонари, разобрал уличную брусчатку и возвел баррикады.

Одновременно такое же массовое волнение началось на улицах Гренье-Сен-Лазар, Бобур, Траснонен и Мишель-ле-Конт.

Волнение это пришло издалека: родившись в Савойе, оно начало движение из Женевы, достигло Италии и, подавленное Карлом Альбертом, через Лион пришло в Париж.

То были Везувий и Этна с их таинственными каналами, их подземным огнем и их внезапно разверзающимися кратерами.

В Лионе и Париже восстание было подавлено, но каким образом и какими средствами!

Прочтите несколько свидетельств, составленных в Лионе; затем мы предъявим вам несколько показаний, данных в Париже.

Эти свидетельства, собранные простым гражданином, который, сам того не ведая, вносил свой вклад в историю,[5] мы заимствовали из «Истории десяти лет», ничего не изменив в них — ни в стиле, ни в правописании.

«Сего дня, первого мая тысяча восемьсот тридцать четвертого года, мы, нижеподписавшиеся: Бонавантюр Галлан, домовладелец, лесоторговец, проживающий на Главной Парижской дороге; Бартелеми Дюперре, домовладелец, фабрикант и негоциант, проживающий на улице Прожете, № 8; Оноре Пикоттен, виноторговец, проживающий на Старой Парижской дороге, и Жан Шанье, домовладелец, трактирщик, проживающий на улице Прожете, № 9, удостоверяем, дабы воздать должное правде, что Мари Гризд, супруга Луи Сонье, кисейщика, проживающего в Везе, на улице Прожете, № 14, бросилась бежать из своего жилища, чтобы укрыться в доме сьера Коке, слесаря, проживающего на дороге Бурбонне, где, как ей казалось, она будет в большей безопасности, ибо он находится дальше от предместья, и была расстреляна, хотя никоим образом не давала повода к подобному обращению; она оставила супруга, человека безупречной честности, отца четырех детей, трое из которых малолетние. В удостоверение чего мы подписали настоящий акт, дабы он мог послужить доказательством в случае надобности, в Везе, первого мая 1834 года.

Просмотрено в мэрии Веза 1 мая 1834 года с целью удостоверить четыре поставленные выше подписи.

«Мы, нижеподписавшиеся, жители коммуны Вез, удостоверяем, дабы воздать должное правде, что Клод Сев, семидесятилетний старик, жительствовавший у своей дочери, Мари Сев, прачки, проживающей на улице Прожете, в доме Сурдийона, на третьем этаже, 12 апреля 1834 года был застрелен в своей постели, исколот штыками, а затем выброшен в окно солдатами 28-го пехотного полка. Добавим, что они разорвали, разбили и выбросили в окно все белье и всю утварь его дочери, которая в тот момент отсутствовала. В удостоверение чего мы подписали настоящий акт, дабы он мог послужить доказательством в случае надобности.

Вез, 28 апреля 1834 года.

Просмотрено в мэрии Веза 28 апреля 1834 года с целью удостоверить шесть поставленных выше подписей.

«Мы, нижеподписавшиеся, удостоверяем, что сьер Франсуа Ловернья Младший, шелкоткач, проживавший в Везе, на улице Прожете, был вытащен из дома сьера Верона, одеяльщика, своего соседа (где он тихо и мирно пребывал), солдатами 15-го полка легкой пехоты и расстрелян ими, причем у него не было возможности дать в свое оправдание хоть малейшее разъяснение, которое не оставило бы никакого сомнения в его невиновности, В удостоверение чего мы подписали настоящий акт, дабы он мог послужить его вдове.

Вез, предместье Лиона, 29 апреля 1834 года.

Просмотрено в мэрии Веза 30 апреля 1834 года с целью удостоверить четыре поставленные выше подписи.

«Мы, нижеподписавшиеся, удостоверяем, что сьер Этьенн Жюльен, по роду занятий шелкоткач, проживавший в Везе, на улице Прожете, в дома Маньи, № 7, был вытащен из своего дома, где он тихо и мирно пребывал, солдатами 28-го и других полков и тотчас расстрелян ими прямо у нас на глазах, причем у него не было возможности дать в свое оправдание хоть малейшее разъяснение, которое непременно было бы искренним и как нельзя более подтвердило бы его невиновность. В удостоверение чего мы подписали настоящий акт 26 апреля 1834 года.

«Мы, нижеподписавшиеся, жители коммуны Вез, удостоверяем, что сьер Бенуа Эро, по роду занятий каменщик, проживавший в Везе, на улице Прожете, в доме Маньи, № 7, был вытащен из своего жилища, где он тихо и мирно пребывал, солдатами 28-го пехотного и других полков и расстрелян, причем у него не было возможности дать в свое оправдание хоть малейшее разъяснение, которое непременно было бы искренним и подтвердило бы его невиновность. Более того, солдаты разбили всю его посуду и его шкаф. Он оставил свою беременную жену и двух маленьких детей, старшему из которых всего пять лет; вследствие данного происшествия эта несчастная семья окажется ввергнута в крайнюю нищету, если ей не придут на помощь. В удостоверение чего мы подписали настоящий акт, дабы воздать должное правде.

Вез, 28 апреля 1834 года.

Просмотрено в мэрии Веза 29 апреля 1834 года с целью удостоверить две поставленные выше подписи.

«Мы, нижеподписавшиеся, удостоверяем, что Пьер Верон Лакруа, двадцати семи лет, проживавший в Везе, в доме Маньи, на улице Прожете, № 7, был вытащен из своего жилища, где он тихо и мирно пребывал, солдатами различных полков и расстрелян, причем у него не было возможности дать в свое оправдание хоть малейшее разъяснение, которое непременно было бы искренним и как нельзя более подтвердило бы его невиновность. В удостоверение чего мы подписали настоящий акт.

Вез, 27 апреля 1834 года.

Просмотрено в мэрии Веза 29 апреля 1834 года с целью удостоверить четыре поставленные выше подписи.

Смерть этого человека оказалась особенно страшной вследствие сопутствовавших ей подробностей.

Когда солдаты явились в дом несчастного Верона, он заявил им, что и сам был военным, и посадил их за стол; они выпили и закусили, а затем препроводили его к своему офицеру, который приказал расстрелять его, что и было сделано, причем ему даже не дали время показать свой отпускной билет.

Отец несчастного Франсуа Ловернья адресовал королю прошение, которое, разумеется, осталось без ответа.

Вот оно:

Другое прошение было адресовано лионскими собственниками королю и крупному собственнику, и этому прошению было воздано должное; правда, в нем была фраза, прекрасно рисующая всю эпоху:

«Правительство не желало, чтобы победа порядка досталась ценой слез и горестей. Оно знает, что время, мало-помалу сглаживающее печаль, которую вызывают человеческие потери, бессильно заставить забыть денежные потери и материальные разрушения».

Король придерживался того же мнения.