Последний король французов. Часть вторая

LXXIX

Как раз в эту минуту толпа вооруженных людей, состоявшая из национальных гвардейцев, студентов и рабочих, врывается в зал и докатывается до амфитеатра; одни несут знамена, другие держат в руках сабли, пистолеты, ружья, а некоторые — пики или железные палки.

Герцогиня Орлеанская, первым порывом которой было остаться на месте, даже под угрозой, что эта ощетинившаяся оружием волна накроет ее, и которую оттащили в сторону те, кто ее окружал, пытается отыскать в самом высоком месте зала точку, куда, возможно, это людское море не дойдет.

Из толпы несутся яростные вопли:

— Долой регентство! Отрешение короля! Отрешение!

Кто-то из толпы кричит:

— Да здравствует республика!

Неизвестно, кто выкрикнул этот лозунг, который впервые прозвучал в стенах зала, где еще находятся вместе последние обломки монархии, и который вскоре, в одно мгновение, найдет здесь столько отголосков.

После этого крика волнение и сумятица в Палате депутатов достигают предела. Вторая вооруженная толпа вламывается в двери и, не находя себе места в зале, поднимается к балконам и вскоре показывается там.

Человек, вооруженный ружьем, наклоняется над перилами и целится в г-на Созе.

Господин Созе исчезает под своим столом, как если бы земля разверзлась у него под ногами.

Отметим это исчезновение: вероятно, оно явится последним политическим деянием достопочтенного председателя.

В ту же минуту другие люди, вооруженные так же, как и те, что первыми ворвались в зал, появляются в центральной двери, возле которой в своем последнем убежище находится герцогиня Орлеанская.

Завязывается схватка между офицерами, окружающими герцога Немурского, герцогиню Орлеанскую и юных принцев, и ворвавшимися в зал людьми.

Мать графа Парижского ощущает, что к ее горлу тянутся две руки.

Человека, прикоснувшегося к герцогине, тут же оттаскивают в сторону, но, подняв руки к горлу, чтобы высвободиться, она выпустила из них юных принцев, и катящийся людской поток оттаскивает их далеко от матери.

И тогда те, кто стоял подле герцогини Орлеанской, разделяются на две хорошо различимые между собой группы, и каждая из них спускается по одному из тех круглых коридоров, что ведут к главному залу, выходящему на Бурбонскую площадь.

Герцогини Орлеанской нет ни в одной их этих групп: она осталась позади, чтобы попытаться воссоединиться со своими детьми.

Одна из этих групп состоит из офицеров и горожан, которые окружают и тянут за собой высокого светловолосого молодого человека, бледного и полураздетого. Это герцог Немурский, сменивший свои военные панталоны и мундир на черные панталоны и пальто, которые на него поспешно натянули.

Другая группа состоит из дюжины национальных гвардейцев, и среди них заметен человек огромного роста, который несет графа Парижского, прижимая его к своей груди. Великан стискивает ребенка так, что с первого взгляда нельзя понять, спасает он его или душит.

Испуганный ребенок повторяет лишь один вопрос:

— Что это, сударь? Что это?

Позади, не отступая от них ни на шаг, идет камердинер графа Парижского, Юбер, который умоляет национального гвардейца вернуть ему ребенка.

— Я обещал спасти принца, и я его спасу, — отвечает гвардеец.

Подойдя к входной двери, они видят, что дверь закрыта, подбегают к окну и открывают его. Окно находится на высоте восьми или десяти футов над землей.

Национальный гвардеец залезает на подоконник и намеревается спрыгнуть вниз вместе с принцем. Камердинер останавливает его и настойчиво просит разрешения прыгнуть первым; когда он будет на земле, ему подадут ребенка.

— Но вы мне его вернете? — спрашивает гвардеец.

— Честное слово!

Юбер прыгает, после чего получает ребенка; гвардеец прыгает вслед за ним, остальные делают то же самое, и вся группа удаляется, пробегая через сад.

Тем временем герцогу Немурскому удается скрыться.

В эту минуту в главный зал входит герцогиня Орлеанская; она успокоилась в отношении участи герцога Шартрского: какой-то придверник поднял юного принца, когда тот упал, и привел его к матери. Ее успокаивают в отношении участи графа Парижского, которого еще можно увидеть через оставшееся открытым окно.

И тогда она ограничивается тем, что возвращается в канцелярию председателя, где ее принимает г-н Созе.

Тем не менее следует бежать. На минуту приходит мысль воспользоваться одной из тех карет, что стоят перед Палатой депутатов. Однако эти кареты окружены толпой вооруженных людей, намерений которых никто не знает; так что бежать лучше через Бурбонскую площадь и Университетскую улицу.

Между тем депутаты разбегаются. Зал заседаний захвачен народом. Остались только пять или шесть членов бывшего народного представительства. Это г-н Дюпон (из Эра), которого поместили в председательское кресло, а также господа Ламартин, Ледрю-Роллен, Гарнье-Пажес, Мари, Кремьё и Ларошжаклен.

По странной прихоти случая, г-на де Ламартина усадили рядом с длиннобородым простолюдином в мятой шапке и грязной куртке, похожим на натурщика в мастерской художника.

Сидя по правую руку от автора «Размышлений», этот человек опирается на огромный двуручный меч; он олицетворяет собой народ в самом крайнем его воплощении.

По левую руку от депутата Макона сидит граф Анри де Ларошжаклен, олицетворяющий старинную знать.

То, что открывается взору, выглядит своего рода преображением.

Зал заседаний являет собой странное зрелище, напоминающее картину самых грозовых дней 1793 года.

Все сабли вынуты из ножен, все ружья взяты на изготовку, все руки жестикулируют, все уста говорят одновременно.

Помимо депутатов, собравшихся у трибуны, среди всей этой толпы можно насчитать лишь пять или шесть человек, одетых в сюртуки и рединготы, восемь или десять национальных гвардейцев и одного-единственного офицера; все остальные это в чистом виде народ.

Делается попытка объявить имена членов временного правительства. Дюпона (из Эра), Араго и Ламартина включают в него единодушно и без малейших возражений. Ледрю-Ролен, который сам зачитывает эти имена, объявлен четвертым членом правительства.

Вокруг имен господ Мари, Бетмона и Кремьё завязывается горячий спор. Голос из толпы перекрывает голос г-на Ледрю-Ролена, который вынужден внести в список последовательно Гарнье-Пажеса, Кремьё, Бетмона и Мари.

Двое первых большинством голосов включены в правительство.

И тогда раздается крик: «В Ратушу!»

И в самом деле, временное правительство назначено народом, и ему ничего не остается, как отправиться во дворец народа.

Ламартин спускается первым. Его сопровождают лишь четыре или пять человек: это господа Лавердан и Кантагрель из «Мирной демократии», г-н де Ларошжаклен и уже упоминавшийся нами офицер национальной гвардии.

Придя в зал Потерянных шагов, он минут десять ждет там своих коллег.

Наконец, появляются г-н Дюпон (из Эра), которого поддерживают два человека, а затем господа Ледрю-Роллен и Кремьё.

Господин Гарнье-Пажес уже направился в Ратушу.

Подгоняют кабриолет и усаживают в него г-на Дюпона (из Эра), который с трудом передвигается. Два человека из народа, вооруженные ружьями, садятся рядом с ним, двое других цепляются за оглобли, а пятый, с красным знаменем в руках, встает на запятки.

Остальные члены временного правительства идут впереди пешком и почти без охраны.

Говорят, что когда они проходили по набережной, возле казармы Орсе, из-за решетчатой ограды послышалось нечто вроде угрожающего ропота. В казарме размещался 8-й драгунский полк.

Ламартин приказал открыть ворота казармы, вошел во двор, велел принести бутылку вина и стакан, наполнил стакан, омочил в нем губы и, подняв его над головой, произнес:

— Друзья, вот банкет, который мы вам обещали!

После этого кортеж продолжил путь к Ратуше.

Ратуша уже давно захвачена повстанцами, и ее охраняет вооруженный народ. На площади стоят две или три пушки, переведенные в боевое положение.

Ратуша — это Тюильри народа.

Городской совет совещается в окружении народа, заседая в огромном зале с резным потолком, с которого свешиваются огромные золотые люстры, и где тремя круглыми рядами поставлены столы с синими бархатными креслами.

Здесь уже стало известно о произошедших событиях: сначала о регентстве герцогини, затем об отрешении короля.

Однако здесь еще не знают о провозглашении республики и создании временного правительства.

Тем не менее г-на Гарнье-Пажеса только что выбрали мэром Парижа, а господ Рекюра и Гинара — соответственно его первым и вторым заместителями.

Господин Гарнье-Пажес просит разрешения удалиться от шума, чтобы спокойно посовещаться и принять меры, которые требует обстановка.

Его сопровождают господа Рекюр и Гинар.

Весь зал предоставлен народу, который бродит по нему, не зная еще, что происходит.

Однако в центре этой толпы стоит человек, держа на конце пики плакат с надписью:

Через полчаса после того, как г-н Гарнье-Пажес покинул зал, раздается крик:

— Дорогу! Дорогу! Господин Ледрю-Роллен пришел из Палаты депутатов.

И в самом деле, входит г-н Ледрю-Роллен. Легко понять, что он принес важные новости; его заставляют подняться на стол, чтобы все могли его видеть и все могли его слышать.

— Народ, — произносит он, — вот, что ты сейчас сделал, слушай, сейчас я тебе это расскажу: ты вошел с оружием в руках в Палату, ты выгнал оттуда депутатов, намеревавшихся учредить регентство, ты захватил трибуну и сказал: «Здесь нет другого хозяина, кроме меня»; и тогда ты учредил Временное правительство. Вот имена тех, кто в него входит: Дюпон (из Эра), Ламартин, Араго, Ледрю-Роллен и Кремьё.

Стоит оратору произнести каждое из этих имен, и его речь прерывают аплодисменты; имена, которые народное одобрение освятило в Палате депутатов, во второй раз освящены в Ратуше.

Вскоре крики раздаются на площади: они извещают о прибытии других членов Временного правительства. Члены правительства поднимаются по лестнице, сразу же входят в назначенную им комнату и начинают заседание, которое продлится шестьдесят часов.

Тем временем какой-то человек входит в главный зал, пробивается сквозь заполнившую его толпу, залезает на кресло и говорит:

— Я гражданин Лагранж, из Лиона; бойцы, собравшиеся в редакции газеты «Реформа», назначили временный комитет, который скоро явится сюда заседать; так что я прошу всех присутствующих освободить для нас эту комнату, чтобы комитет мог спокойно в ней совещаться.

Зал пустеет, и охранять дверь в него назначают двух национальных гвардейцев.

Спустя несколько минут являются господа Луи Блан, Арман Марраст, Фердинан Флокон и Альбер, однако зал этот кажется им маловатым.

Им указывают на соседний совещательный зал; три зажженные золотые люстры льют свой свет на народное горнило.

Каждый из ораторов поочередно обращается с речью к присутствующим; выступление последнего прервано сообщением о назначении различных членов Временного правительства главами различных министерств.

Дюпон (из Эра) назначен председателем совета министров, Ламартин — министром иностранных дел, Ледрю-Роллен — министром внутренних дел, Кремьё — министром юстиции, Араго — военно-морским министром, Карно — министром народного просвещения, Мари — министром общественных работ.

На другой день этот список будет опубликован в «Вестнике».

Народ теперь знает имена своих министров, но этого мало, он хочет видеть их; его так часто обманывали, что он боится быть обманутым снова.

Депутация стучится в дверь комнаты, где совещается Временное правительство, и сообщает о желании толпы представителям толпы. Ламартин отрывается от стола, за которым уже началось заседание, и выходит из зала, сопровождаемый с одной стороны простолюдином, а с другой — национальным гвардейцем.

Это все тот же человек с благородным спокойствием и взволнованной улыбкой; в разгар страстей, кипящих вокруг него, никто ни разу не увидит, чтобы он побледнел от страха или побагровел от гнева; Ламартин не человек, это олицетворение человечности.

И тогда начинается одна из тех великолепных импровизаций, какие так хорошо удаются великому поэту; из уст его льются слова убеждения, сулящие золотые цепи, и тотчас стихает весь тот рев и весь тот ропот, что превращают народ во второй океан.

— Друзья, — говорит в заключение поэт, — победа! Победа! В течение трех часов вы окончательно завоевали все права гражданина и свободного человека, и, если какая-нибудь слепая и нечестивая власть вновь пожелает воспользоваться ночным мраком для того, чтобы отнять их у вас, вы знаете, как их защищать. Мученики и бойцы этого великого дня, да будете вы возблагодарены от имени отечества, от имени всего мира!

В этот момент подает голос какой-то человек из народа.

— Ну а вы сами, — спрашивает он, — каковы ваши намерения, ваши помыслы? Ведь до сих пор вы говорили нам лишь о нас.

— Мы, — отвечает Ламартин, — это те, кто предан вам душой и телом, кто безоговорочно связал свою жизнь с победой вашего дела. Мы сожгли свои корабли, ибо свергли королевскую власть!

— Выходит, вы республиканское правительство?

— Да, но временное республиканское правительство; оставим решение за Францией.

— Франция — это мы! В Париже мы имеем делегатов всей Франции, здесь представлены все провинции. Мы одновременно кровь, сердце и мозг всей страны.

— Значит, вы чувствуете себя достаточно сильными и достаточно правыми, чтобы положить начало святой эре республики?

— Да! Да! Да!

— Благословен будь Господь, позволивший мне увидеть этот восход солнца! Да здравствует республика!

И громадный хор голосов вторит ему:

— Да здравствует республика!

Ламартина триумфально вносят обратно в зал, где заседает правительство.

Два часа спустя в огромном совещательном зале не остается никого, кроме какого простолюдина, сидящего в председательском кресле, в котором он, видимо, уснул от усталости, и стоящего перед ним человека с красным знаменем в руках и в красном колпаке на голове, который распевает:

— Во Франции вовек, во Франции вовек не будет англичанин править!

В одиннадцать часов вечера коридоры Ратуши почти пусты. Огромная толпа еще стоит на площади, ожидая каждое новое постановление Временного правительства как новый залог безопасности.

Однако внутри Ратуши опасения сохраняются, ибо кто-то назначил ложные пароли, чтобы вызвать ночные столкновения.

Какой-то неизвестный генерал назначил всем постам на улице Сент-Оноре пароль «Гавр и ранец».

Командиру национальной гвардии Сен-Жермена, находящемуся в Ратуше, поручено отправиться к различным постам и передать им от имени Временного правительства единственный верный пароль.

Пароль этот: «Свобода, равенство, братство; сохраняйте баррикады».

Так прошел этот день, равного которому нет в летописях мира и на глазах у которого пали последовательно два министерства, королевская власть и регентство и была провозглашена республика.

25 февраля. — Рассвет встает над Парижем, еще вчера монархическим, а сегодня республиканским.

Организационная работа, начатая в Ратуше накануне, продолжалась в течение ночи.

Газеты сообщают, что во Временное правительство входят:

Дюпон (из Эра), Ламартин, Кремьё, Араго, Ледрю-Роллен, Гарнье-Пажес и Мари.

Секретарями правительства являются:

Арман Марраст, Луи Блан и Фердинан Флокон.

Вот его первые назначения и распределение министерских постов:

председатель совета министров — Дюпон (из Эра); министр иностранных дел — Ламартин; министр внутренних дел — Ледрю-Роллен; военный министр — Бедо; министр финансов — Мишель Гудшо; военно-морской министр — Араго; министр общественных работ — Мари; министр народного просвещения и духовных дел — Карно; генерал-губернатор Алжира — генерал Кавеньяк; мэр Парижа — Гарнье-Пажес; главнокомандующий национальной гвардией Парижа — Курте.

Около десяти часов утра становится известно, что накануне, около четырех часов дня, бывший король побывал в Трианоне. Там он заметил, что потерял свой бумажник, и тотчас отбыл в город Э.

На улицах расклеивают следующие прокламации:

Правительство Французской республики обязуется обеспечить существование рабочего посредством работы.

Оно обязуется обеспечить работу всем гражданам.

Оно считает, что рабочие должны объединяться в товарищества, чтобы пользоваться прибылью от своего труда.

Временное правительство возвращает рабочим принадлежащий им миллион франков, который высвободится вследствие ликвидации цивильного листа.

Временное правительство постановляет:

Палата депутатов распущена,

Палате пэров запрещено собираться.

Национальное собрание будет созвано, как только Временное правительство определит меры поддержания порядка, необходимого для голосования всех граждан.

Париж, 24 февраля 1848 года.

«Граждане!

Временное правительство заявляет, что нынешний образ правления является республиканским и что нация будет незамедлительно призвана утвердить своей волей решение Временного правительства и народа Парижа.

Члены Временного правительства и т. д.».

«Временное правительство постановляет:

булочникам надлежит передавать в распоряжение командиров караульных постов национальной гвардии до пятой части своей продукции в обмен на платежные боны, которые будут оплачены им в Ратуше; этот хлеб предназначен для питания граждан, несущих военную службу.

Распределять хлеб будут вышеупомянутые командиры, по приказу которых охранять хлеб станут находящиеся под их началом люди».

Около двух часов пополудни становится известно о капитуляции гарнизонов Венсена и Мон-Валерьена.

Все утро в Ратушу сносили драгоценные предметы, найденные в Тюильри: бриллианты, украшения, драгоценности.

Какой-то метельщик принес открытую шкатулку, в которой находились двести тысяч франков банковскими билетами и сто семьдесят тысяч золотом.

Новости поступают со всех сторон. Непонятно только, как отличить истинные от ложных.

Утверждают, что республика провозглашена в Брюсселе и что король Леопольд бежал.

Утверждают, что королевская семья покинула Францию и села на судно в Ла-Трепоре.

Утверждают, что у короля случился апоплексический удар, от которого он скоропостижно скончался.

Все эти новости передаются из уст в уста со скоростью электрического разряда.

Устраиваются подписки в пользу раненых.

Около трех часов у народа начинает возникать беспокойство. Ему говорят, что Временное правительство предало его и хочет снова установить регентство; на правительство, провозглашенное только вчера, сегодня уже клевещут. Народ требует гарантии; вместо галльского петуха, символа бдительности, он хочет фригийский колпак, символ свободы; вместо трехцветного знамени он хочет красное знамя.

Он идет на Ратушу.

Возбуждение толпы возрастает при виде носилок с ранеными. Их проносят по улицам, чтобы народ не забывал о вчерашнем сражении и не уступал ретроградному влиянию, которого все опасаются.

Народ подходит к Ратуше одновременно по улицам и по набережным и наводняет Гревскую площадь.

В Ратуше находятся только Ламартин и Мари.

Ламартин слышит рычание толпы. Но он, новоявленный Андрокл, знает, как усмирить этого льва.

Он выходит навстречу толпе, скрещивает на груди руки и спрашивает у этих тысяч разгневанных людей, чего они хотят.

Слыша эти крики, ропот, проклятья и видя сабли, занесенные над его головой, и штыки, нацеленные на его грудь, он понимает, что люди сомневаются в честности Временного правительства и хотят замены трехцветного знамени красным.

И тогда он делает знак, что будет говорить. Понемногу это море затихает, эти валы перестают катиться, эти волны — шуметь.

— Полно, граждане, — говорит он. — Да кто бы всего три дня тому назад сказал вам, что вы низвергнете трон, уничтожите олигархию, добьетесь всеобщего избирательного права, завоюете все гражданские права и, наконец, учредите республику — эту далекую мечту даже тех, кто видел ее имя спрятанным в самых потаенных уголках своего сознания, словно преступление! И какую республику! Это не республика наподобие тех, что были в Древней Греции или в Древнем Риме, состоящая из аристократов и плебеев, господ и рабов; это не республика наподобие аристократических республик нового времени, состоящая из граждан и пролетариев, великих перед законом и малых перед ним, патрициата и народа; это республика, где все равны перед законом, где нет ни аристократии, ни олигархии, ни великих, ни малых, ни патрициев, ни плебеев, ни господ, ни илотов, где есть только один народ, состоящий из совокупности граждан, и где государственное законодательство и власть заключаются лишь в голосовании и в праве каждого отдельного человека, из которых состоит нация, праве, сводящемся к единой коллективной власти, именуемой правительством республики, и обращающемся в законы, общественные институты и благополучие для того народа, из какого она проистекла.

Да если бы вам сказали все это три дня тому назад, вы отказались бы поверить; вы сказали бы: «Три дня?! Три века нужны для того, чтобы совершить подобный труд в пользу человечества!» И что же? То, что, по вашим словам, было невозможно, совершено. Вот итог нашего труда среди этого смятения, этого оружия и этих мертвых тел ваших мучеников.

И вы еще ропщете на Бога и на нас!

Несколько голосов прерывают г-на де Ламартина криками:

— Нет, нет! Мы не ропщем!

— О, вы будете недостойны этих даров, — продолжает Ламартин, — если не сумеете разглядеть их и опознать!

Сколько времени мы просим у вас, чтобы закончить наш труд? Речь о годах? Нет. О месяцах? Нет. О неделях? Нет. Всего лишь о нескольких днях. Еще два или три дня, и ваша победа будет завершена, признана, удостоверена и оформлена так, что никакая тирания, за исключением тирании вашего собственного нетерпения, не сможет вырвать ее из ваших рук!

И вы отказываете нам в этих днях, этих часах, этих минутах спокойствия! Вы задушите республику, рожденную из вашей крови, прямо в колыбели!

— Нет! Нет! Нет! — повторяют те же десять тысяч голосов. — Да здравствует республика! Да здравствует Временное правительство! Да здравствует Ламартин!

— Граждане! — продолжает Ламартин. — Только что я говорил с вами как гражданин. Так вот, послушайте теперь вашего министра иностранных дел.

Знайте, что если вы отнимите у меня трехцветное знамя, вы отнимите у меня половину внешней мощи Франции, ибо Европа видит в знамени Республики и Империи знамя своих поражений и наших побед.

Глядя на красное знамя, она решит, что видит лишь знамя отдельной партии. Перед лицом Европы необходимо поднять знамя Франции, знамя наших победоносных армий, знамя наших триумфов. Франция и трехцветное знамя это единый образ, единый авторитет и, если понадобится, единый ужас для наших врагов.

Подумайте, сколько крови вам придется пролить, чтобы прославить другое знамя!

К тому же я никогда не соглашусь считать красное знамя своим и сейчас в нескольких словах скажу вам, почему противлюсь ему всеми силами своей убежденности и своего патриотизма. Дело в том, граждане, что трехцветное знамя обошло кругом весь мир вместе с Республикой и Империей, вместе с вашими свободами и вашей славой, в то время как красное знамя обошло кругом лишь Марсово поле, волочась в крови народа.

При этих последних словах, а скорее, при этом последнем мысленном образе гнев народа гаснет, уступая место воодушевлению. Все бросаются к Ламартину, наперегонки спешат дотронуться до него, пожать ему руку, обнять его. И тогда, возвышаясь над окружающей его группой людей, он простирает руки и говорит:

— О друзья мои, мои добрые друзья! Вы никогда не узнаете, какая бездна любви к вам таится в моем сердце.

О, почему мои руки недостаточно велики, чтобы прижать к груди весь народ!

На этом все закончилось. Народ, наступавший, словно прилив, и рокотавший, словно гром, остановился и смолк.

В четыре часа дня бульвары представляют собой любопытное зрелище; кажется, что на двух противоположных концах Парижа царит праздник; все население города толпится, поднимаясь к площади Бастилии и спускаясь к площади Мадлен. Наступающая ночь не прерывает этого непрерывного гулянья. Все дома иллюминированы и на всем протяжении бульваров являют собой две стены огня.