Последний король французов. Часть вторая

LXV

Близилась годовщина Июльской революции, печальная и мрачная. Это была уже пятая годовщина, и за эти пять лет общество проделало такой большой путь назад, что произошло странное явление: многие из тех, кто был награжден в свое время сине-красной лентой по случаю июльских событий, предстали теперь как обвиняемые перед судом Палаты пэров за то, что они остались преданы духу свободы, заставившему их за пять лет до этого взяться за оружие.

Со своей стороны, человек, в пользу которого свершились июльские события, собрался отмечать их в этом году с еще большей торжественностью, чем обычно, как если бы посредством показных демонстраций, военных парадов и фейерверков он мог ввести в заблуждение общественное мнение и заставить его забыть о том, что в это самое время в Палате пэров происходил один из тех актов насилия и притеснения, упрекнуть в которых предшествующие монархии у истории не было повода.

Затем к этому всеобщему унынию, которое всегда давит на город, ставший свидетелем подобных реакций власти, прибавились некие смутные слухи из числа тех, что предшествуют великим бедам.

Двадцать пятого июля газета «Гамбургский корреспондент» сообщила, что дни 27, 28 и 29 июля будут обагрены кровью вследствие грандиозного заговора.

Двадцать шестого июля из Берлина писали:

«Здесь усиленно ходят слухи, что во время празднования годовщины трехдневной революции случится большая беда».

Рассказывали также, что в какой-то деревне в Швейцарии двое путешественников написали в гостиничной книге записей, после имен короля Луи Филиппа и его детей: «Да покоятся они с миром!»

Наконец, что являлось фактом более точным и сведением более надежным, префект полиции, г-н Жиске, получил от г-на Дьонне, комиссара квартала Шоссе-д'Антен, следующее донесение:

Господин префект!

Один почтенный фабрикант, выборщик, отец семейства, не желающий, чтобы его имя было названо, этим вечером подошел ко мне в Опере, где я наблюдал за репетициями балета "Остров пиратов", и сообщил мне, что заговорщики изготовили новую адскую машину, чтобы завтра, во время военного смотра на Бульварах, совершить покушение на убийство короля, и что эта машина помещена рядом с Амбигю. Можно полагать, что речь идет о подземном хранилище, которое устроено в каком-нибудь подвале, уходящем под бульвар, и куда привезены бочки с порохом…

Эти сведения кажутся нам важными, и мы спешим передать их господину префекту, добавив, что завтра, в семь часов, заговорщики должны собраться в месте, известном только им самим».

Префектом полиции, как мы сказали, был в это время г-н Жиске. По характеру это был человек довольно легкомысленный. Весьма критикуемый по целому ряду вопросов и весьма чувствительный к критике, он не обратил на это донесение все то внимание, какого оно заслуживало; тем не менее он распорядился обыскать несколько домов по соседству с театром Амбигю. Однако, вследствие жалоб со стороны домовладельцев и возражений со стороны газет, эти обыски были прекращены.

Все думали лишь о какой-нибудь манифестации вроде той, что произошла во время последнего военного смотра, когда на пути короля раздавались крики «Долой новые форты!».

Однако утверждали, что на этот раз требовать будут только амнистию.

И потому, пребывая в этой уверенности, 28 июля, в десять часов утра, король верхом выехал из Тюильри в сопровождении трех своих сыновей — герцога Орлеанского, герцога Немурского и принца де Жуанвиля, а также маршалов Мортье и Лобау, своего штаба, префекта департамента Сена, герцога де Бройля, маршала Мезона и г-на Тьера.

Впереди короля, как всегда, находились полицейские: им было поручено заранее обследовать дорогу на его пути к бульвару Тампля, указанному в донесении полицейского комиссара как предположительное место неведомой катастрофы, которая угрожала королевскому семейству. С каждым шагом эти дозоры становились все более и более многочисленными. Однако ничего подозрительного они не заметили, и все заставляло предположить, говорилось в полицейских рапортах, поступавших один за другим, что агентурные данные, из-за которых подняли тревогу, были ложными.

Тем не менее хорошо ощутимое беспокойство витало над толпой, более молчаливой, чем обычно, и в рядах национальной гвардии, менее плотных, чем всегда.

В самом начале первого королевский кортеж, двигавшийся шагом, оказался напротив «Турецкого сада», возле которого стоял 8-й легион национальной гвардии.

В этот момент какой-то национальный гвардеец покидает строй, подходит к королю и подает ему прошение.

Король наклоняется с седла, чтобы взять это прошение.

Наклоняясь, он замечает какой-то легкий дымок в окне на третьем этаже дома под номером 50.

— О, — говорит он, — это для нас, Жуанвиль.

Не успел он произнести этих слов, как послышалось нечто похожее на беглый ружейный огонь и земля вокруг него покрылась кровью и телами раненых и убитых.

Король поочередно бросает взгляд на каждого из трех своих сыновей.

Сам он получил сильный удар в левое плечо, наследный принц — легкий ушиб бедра; лошадь принца де Жуанвиля, от крупа которой отскочила пуля, встает на дыбы; герцог Немурский никак не задет.

Однако картина вокруг королевского семейства, столь чудесным образом спасенного, похожа на страшную бойню.

Маршал Мортье и генерал Ла Шасс де Вериньи убиты наповал. Господин Виллат, артиллерийский офицер, соскальзывает назад со спины своей лошади и, раскинув руки, падает, убитый пулей в лоб. Полковник жандармерии Раффе; г-н Рьёсек, подполковник 8-го легиона; национальные гвардейцы Прюдом, Бенетте, Рикар и Леже; бахромщица по имени Лангоре; семидесятилетний старик г-н Лабруст и четырнадцатилетняя девушка по имени Софи Реми смертельно ранены.

Семь или восемь человек, раненных более или менее тяжело, отнесены в соседние дома или в сад кафе, где им должны сделать перевязку.

Двое адъютантов получают приказ немедленно выехать, чтобы успокоить королеву и принцесс, находившихся в это время в здании министерства юстиции на Вандомской площади, и галопом несутся прочь.

Внезапно раздаются крики: «Убийца пойман! Убийца пойман!»

Тотчас же вся толпа устремляется к стоящим на бульваре домам под номерами 48, 50 и 52.

И действительно, это из углового окна на третьем этаже дома № 50 выходил дым, который заметил король и вслед за которым раздался ужасающий смертельный залп.

Но все дальнейшее является делом полицейских, судей и палача, делом, в которое король, даже будь у него желание пощадить преступника, не мог бы вмешаться. Так что он продолжает свой путь среди восторженных приветственных возгласов, столь естественного отклика на только что произошедшую катастрофу.

Но разве десница Божья простиралась когда-нибудь более явственно над семьей, чья участь была предопределена свыше?

Предопределена, чтобы послужить великим уроком!

Минует семь лет, и 13 июля, все того же рокового для монархий июля, старший сын разобьет себе голову на мощенной камнем дороге, именуемой дорогой Мятежа.

Минует четырнадцать лет, и отец-изгнанник, покинув Тюильри, пойдет, спотыкаясь, по площади Революции к тому самому месту, где в 1793 году завершился великий поединок между нацией и королевской властью.

Вернемся, однако, к убийце.

Цветочный горшок, упавший к ногам полицейского, заставил его поднять глаза.

Какой-то человек, державшийся за длинную веревку и, весь в крови, соскальзывавший по ней вниз, спрыгнул с подоконника на крышу соседнего дома.

— Вон убийца! — крикнул полицейский. — Он убегает по крыше!

Прибежавший на этот возглас национальный гвардеец взял беглеца на мушку и крикнул ему:

— Стой, стрелять буду!

Однако убийца продолжал убегать по крыше, оттирая то одной, то другой рукой кровь, ручьем лившуюся из двух полученных им ран — одна была у него на лбу, другая — на щеке.

Он скрылся в слуховом окне, выходящем на эту крышу, быстро спустился по лестнице, сбив с ног женщину, которая оказалась у него на пути, и выбежал во двор.

Однако двор этот уже заполнили национальные гвардейцы и полицейские, и выбраться из него было невозможно.

Убийца был арестован.

Именно в этот момент, не более чем через десять минут после убийства, и прозвучали слова: «Убийца пойман!»

Вначале все ошибались в отношении его имени.

Полицейские поспешили проникнуть в комнату, откуда раздался роковой залп и, в клубах дыма, еще затемнявшего ее, заметили адскую машину, только что изрыгнувшую на бульвар смертельный огонь. Она состояла из двадцати четырех ружейных стволов, установленных на поперечных брусах, и внешне напоминала огромную флейту Пана, но только с трубками одной и той же длины. Казенные части стволов, равно как и дула, опирались на поперечный брус. Однако задний брус был приподнят на восемь дюймов, и такой наклон позволял метать пули под углом, сверху вниз. Все запалы располагались на одной высоте и могли воспламеняться от одного порохового шнура. Однако два из этих стволов остались заряжены, благодаря чему оказалось возможным выяснить, что заряд в них был учетверенным. Четыре ствола взорвались, и именно их осколки ранили убийце лицо.

Вероятно, как раз эти шесть стволов оказались направлены на короля и принцев.

В комнате был альков, и в этом алькове лежал сложенный вдвое тюфяк, на одном из углов которого имелась надпись «Жирар»; как раз под этим именем жилец, снявший комнату, и был зарегистрирован.

Жилец выдавал себя за механика; он никогда не впускал к себе привратника и, с тех пор как снял эту комнату, то есть со времени последнего платежа, не принимал никого, кроме какого-то мужчины, которого он называл своим дядей, и трех женщин, которые, по его словам, были его подружками.

Двадцать восьмого июля он выглядел чрезвычайно возбужденным, несколько раз поднимался и спускался по лестнице и, вопреки своим привычкам, зашел в кафе, где выпил стаканчик водки.

Препровожденный после ареста в караульное помещение, он отказался отвечать на вопросы национальных гвардейцев.

— Кто вы такой? — спросил его один из них.

— Это вас не касается, — высокомерно произнес убийца. — Я скажу это, когда предстану перед своими судьями.

Так что весь Париж, внимание которого было сосредоточено на этом зловещем событии, мог думать, что убийцу зовут Жираром.

Между тем король завершил смотр и вернулся в Тюильри, где, после того как королева и принцессы успокоились, он прежде всего позаботился написать следующее циркулярное послание епископам королевства:

Похороны жертв покушения состоялись 5 августа.

Четырнадцать катафалков, первым из которых был катафалк юной девушки, а последний — старого маршала, под печальный барабанный бой торжественно проследовали по всей линии бульваров, которая тянется от улицы Сент-Антуан, где тела погибших были выставлены в церкви Сен-Поль-Сент-Антуан, превращенной на время в траурную часовню, и до Дома инвалидов: то была конечная точка траурного шествия. Там король и его сыновья ожидали тех, кого смерть сразила вместо них; он, как и принцы, окропил святой водой тела погибших, а затем вернулся в Тюильри, чтобы подумать о том, какую пользу можно было извлечь в политическом плане из этого трагического события.

Мы говорим «в политическом плане», но кое-кто добавил бы «и в денежном отношении».

В те дни маршал Мезон повторял слова Луи Филиппа, которые он будто бы слышал, хотя мы не смеем в это поверить.

— Ну вот теперь, — якобы сказал король, вернувшись в Тюильри, — мы можем быть уверены в отношении наших апанажей.

Какое прекрасное надгробное слово четырнадцати погибшим!

Бесспорно, однако, что с точки зрения политики это был очень удобный случай, и использовался он весьма широко: еще не было известно имя человека, совершившего преступление, и не было известно, к какой партии он принадлежит, а во всем уже обвиняли республиканцев.

(Впрочем, это было в традициях королевской власти. После убийства герцога Беррийского звучали слова, что рукояткой кинжала Лувеля послужила либеральная идея.)

Более того, г-н Тьер приказал арестовать Армана Карреля.

Арман Каррель, арестованный г-ном Тьером как соучастник убийства!

Определенно, когда за семь лет до этого они были связаны тесной дружбой, один из них не знал другого.

В комнате убийцы обнаружили портрет герцога Бордоского, однако в Тюильри очень скоро и, разумеется, вполне обоснованно отвергли мысль, что убийца может быть легитимистом; но разве справедливо было сразу же обвинять его в том, что он являлся республиканцем?

— Мы знаем, откуда исходил удар, — заявляли царедворцы, — и легитимисты здесь ни при чем.

И с точки зрения политики, с точки зрения, которая не признает ни справедливости, ни несправедливости и допускает лишь существование государственных интересов, тот, кто подсказал царедворцам эти слова, был прав. Ничего не надо было опасаться со стороны роялистов, и всего, напротив, надо было опасаться со стороны республиканцев.

Но если короли обладают подобной прозорливостью, а у Людовика XVI и Луи Филиппа недостатка в ней определенно не было, то почему тогда, вместо того чтобы направить к этому будущему воз или повозку, которыми им приходится управлять, они тормозят их, бросаясь под колеса?

Пятого августа 1835 года — как вы понимаете, нельзя было терять времени, ведь это был тот самый день, когда хоронили жертв покушения, — так вот, 5 августа 1835 года г-н Персиль представил Палате депутатов три проекта законов.

Это были те самые законы, которые впоследствии под именем сентябрьских законов вызывали общественную ненависть.

Первый закон предоставлял министерству юстиции полную власть формировать, в случае судебных процессов над гражданами, обвиняемыми в мятеже, столько судов присяжных, сколько потребуется, а каждому генерального прокурору — право сокращать, в случае нужды, формальности, связанные с привлечением к суду; наконец, дабы не только Палата пэров обладала привилегией творить произвол, недавно дарованное ей право силой выводить из судебного зала обвиняемых, нарушающих спокойствие в ходе заседаний, было распространено и на председателей судов присяжных.

Второй закон, о присяжных заседателях, вводил тайное голосование, устанавливал, что большинство голосов, необходимое для вынесения обвинительного приговора, будет снижено с восьми до семи, и, наконец, отягчал такое наказание, как депортация.

Третий закон — а он был главным, ибо, какими бы чудовищными ни были два других, они являлись всего лишь неизбежным следствием закона о печати, — так вот, третий закон объявлял караемым тюремным заключением и денежным штрафом в размере от десяти до пятидесяти тысяч франков оскорбление в адрес особы короля и любые нападки на основы государственного строя, совершаемые путем публикации.

О, повторяем, данный закон действительно был главным, и, чтобы быть уверенным в этом, подобно нам, достаточно прочитать его.

И как подумаешь, что вся эта тяжелая министерская артиллерия, нацеленная против того, что должно быть самым святым для властителей, против человеческой мысли, имела предлогом единичное преступление какого-то негодяя, даже настоящее имя которого еще не было известно!

Палата депутатов, всегда угодливая, поспешила подать руку королю: она назначила трех докладчиков: г-на Эбера — для закона о суде присяжных, г-на Парана — для закона о присяжных заседателях, г-на Созе — для закона о печати.

Все же невероятно, сколько адвокатов, полагающих, что они могут все говорить, стремятся помешать другим писать!

Господин Созе питал к этому подлинную страсть; комиссия, председателем которой он был, его устами потребовала, чтобы размер денежного залога для газет был поднят с сорока восьми тысяч франков до двухсот тысяч; чтобы данный залог выплачивался наличными и чтобы правительство не разрешало издателю вступать в должность, если он не предоставил доказательства, что треть этого залога являются его личными средствами.

Правда, Палата депутатов снизила сумму залога с двухсот тысяч франков до ста тысяч.

Но, если не учитывать этого небольшого послабления, правительству следовало быть довольным.