Последний король французов. Часть вторая

LXXIII

Начался 1842 год, содержавший в себе зачатки падения Июльской монархии, а именно два события, которые этому году предстояло увидеть:

отклонение закона об избирательной правоспособности;

смерть герцога Орлеанского.

Тем не менее в первые дни этого года власти во всеуслышание заявляли:

спокойствие будущего обеспечено; в стране и за ее пределами настал порядок; всеобщий мир не нарушает более ни один крупный политический вопрос; европейские державы заняты тем, что снижают свое вооружение, и каждая страна заботится о том, чтобы умножить быстрые средства сообщения, предназначенные для укрепления в будущем взаимных связей между народами.

Как только в Палате депутатов закончились прения по поводу приветственного обращения к королю и было проведено голосование по этому вопросу, г-н Ганнерон предложил свой проект закона о запрете совместительства.

Сто девяносто белых шаров было подано за то, чтобы принять его к рассмотрению, и сто девяносто восемь черных шаров — за то, чтобы отклонить.

Так что закон был отвергнут, но, как видим, большинством всего лишь в восемь голосов.

Сразу же после этого прозвучало предложение Дюко об избирательной правоспособности.

Оно было простым, ясным и лаконичным, каким и должно быть всякое предложение, касающееся нового закона.

Вот оно:

«Избирателями являются все граждане, внесенные в департаментские списки присяжных заседателей.

Избирателями являются также все граждане, которые не внесены в эти списки по причине запрета совместительства, вытекающего из 383-й статьи Кодекса уголовного расследования».

Несмотря на великолепную речь Ламартина, посредством которой он перешел из лагеря консерваторов в лагерь прогрессистов, предложение Дюко было отклонено большинством в сорок один черный шар.

Весь вопрос избирательной реформы был следствием этого отклонения.

Он и привел к взрыву в 1848 году.

Десятого июня, в тот самый день, когда большинством в сто двадцать голосов против девяти Палата пэров одобрила доходную часть бюджета, был издан королевский указ о закрытии заседаний обеих Палат, и Собрание 1839 года завершило трехлетний период своего существования.

Что же в действительности оно делало в течение этих трех лет?

Оно хранило молчание по поводу Восточного вопроса; оно примкнуло к политике правительства по Испанскому вопросу и только один раз, по вопросу о праве на обыск жилища, заявило о себе как о выразителе негодования всей страны. И, наконец, отклонив закон г-на Ганнерона о запрете совместительства и закон г-на Дюко об избирательной правоспособности, оно совершило огромную ошибку, которая, как мы уже говорили, подвела мину под все здание монархии, с таким трудом возведенное королем.

Единственным удачным и реальным результатом этой сессии стал закон о железных дорогах. Этот закон, не являвшийся делом какой-то одной партии и безуспешно обсуждавшийся в ходе предыдущих сессий, долго и с пользой обсуждался Палатой депутатов и был быстро и почти единодушно одобрен Палатой пэров.

Таким образом, невежественная в своих делах и слепая в своих решениях, сессия 1839–1842 годов подготовила отклонением двух законов катастрофу 1848 года, но посредством третьего закона обеспечила ту легкую коммуникацию людей, которая делает всеобщей и быстрой, как электрический телеграф, коммуникацию идей.

Пусть же железнодорожная сеть, которая должна теперь покрыть всю Европу, будет создана; пусть люди добираются из одной столицы в другую за три дня; пусть в течение тридцати лет материальные и духовные коммуникации связывают людей и сталкивают идеи, и тогда, возможно, не будет больше европейских войн!

Май 1842 года принес две ужасные катастрофы: пожар в Гамбурге и крушение поезда на Версальской железной дороге.

Чтобы дать представление о пожаре в Гамбурге, мы приведем письмо, которое содержит все подробности этого страшного события, предсказанного, что удивительно, Максом фон Шенкендорфом во времена Освободительной войны в Германии:

В ожидании того времени, когда Гамбург воскреснет для новой славы и станет еще красивее, он был полностью уничтожен пожаром:

В то время, когда пылал Гамбург, страшная новость громовым ударом разнеслась по Парижу.

Более двухсот человек сгорели в огне и были раздавлены и покалечены на железной дороге из Версаля в Париж.

Восьмого мая, в половине шестого вечера, пассажирский поезд из пятнадцати вагонов и дилижансов, направлявшийся в Париж и имевший впереди два паровоза, «Мэттью Мюррей» и «Молния», миновал станцию Бельвю. Не прошло после этого и двух минут, как колесная ось паровоза «Мэттью Мюррей» внезапно сломалась, и второй паровоз, шедший на полной скорости, врезался в него сзади, увлекая за собой три или четыре вагона, которые, громоздясь друг на друга, поднялись на высоту второго этажа дома.

Происшествие само по себе было тяжелым, однако обстоятельства сделали его просто чудовищным.

Двери вагонов были закрыты на ключ, и несчастные пассажиры, запертые в кузове, не могли их открыть.

Один из кондукторов погиб, а второй лежал почти без сознания, так что помощи не приходилось ждать ни от того, ни от другого.

Услышав крики пассажиров и нескольких людей, случайно оказавшихся рядом, прибежали станционные дежурные во главе со своим начальником, г-ном Мартелем. Он поспешил открыть двери первого вагона, но было уже слишком поздно: пожар, начавшийся с обоих паровозов и распространявшийся с невероятной скоростью, уже достиг вагонов, которые мгновенно воспламенились, и было почти невозможно оказать помощь тем, кто в них находился.

Вообразите это аутодофе ста пятидесяти человек, их вопли, их отчаянные жесты, их всплески безумной ярости; матерей, протягивавших своих детей прочь от огня до тех пор, пока сгоревшие материнские руки не опускались в огне; сына, трижды бросавшегося с яростным ревом в огонь, чтобы спасти отца, и трижды отступавшего из-за непреодолимой боли; но вскоре эти отдельные подробности уже не были видны, и пять вагонов, взгромоздившихся друг на друга, являли собой не что иное, как огромный пылающий костер, посреди которого метались руки, головы, тела, приподнимаясь, опускаясь и наклоняясь во все стороны в попытке избежать этого гибельного огня.

Пока эти сто пятьдесят людей, казалось, плавились, словно свинец в горниле, в огромном пылающем костре, лютом, как кратер вулкана, другие вагоны, которые не загорелись, но были смяты и исковерканы вследствие удара, отдавали своих раненых и мертвых, как это сделают могилы в день Страшного суда. Спустя короткое время на откосах железнодорожной насыпи лежали на тюфяках, простынях и белье всякого рода сто семьдесят пять раненых.

Что же касается мертвых, то их было невозможно сосчитать; первые пять вагонов и те, кто в них находился, уже обратились в пепел.

В числе погибших был Дюмон д’Юрвиль, прославленный мореплаватель, получивший 31 декабря 1840 года чин адмирала; совершив два кругосветных путешествия и избежав опасностей четырех океанов, он погиб столь плачевным образом вместе с женой и сыном.

Когда подобные несчастья внезапно случаются, они, подобно кометам, нередко служат лишь предзнаменованием еще более страшных бедствий.

Тринадцатого июля, в пять часов вечера, во всей Франции раздался громкий крик:

— Умер герцог Орлеанский!

И действительно, в этот день герцог Орлеанский погиб.

Но как такое могло произойти? Как могло случиться столь страшное несчастье? В него никто не хотел поверить, и в него никто не верил.

Вот подробности этого происшествия.

Тринадцатого июля, в полдень, герцог Орлеанский должен был отправиться в Сент-Омер; его экипажи были заложены, а офицеры готовы к отъезду.

По завершении инспекции нескольких полков, ожидавших его в Сент-Омере, принц намеревался присоединиться к герцогине Орлеанской, которая находилась на водах Пломбьера.

В девять часов утра принц сел за стол, после завтрака сменил свое штатское платье на военный мундир, а в одиннадцать часов сел в карету, чтобы отправиться в Нёйи и попрощаться с королем и королевой.

Карета, в которой ехал принц, представляла собой очень низкий четырехколесный кабриолет, по форме напоминавший коляску; двумя лошадьми в упряжке цугом управлял постоянный кучер принца.

На этой карете и с этим кучером принц совершал обычно свои поездки по окрестностям Парижа.

Принц находился в кабриолете один; адъютанты вызвались сопровождать его, однако он отказался.

Возле ворот Майо лошадь, на которой сидел возница, внезапно чего-то испугалась и пустилась в галоп; вскоре возница уже не мог более справляться со своими лошадьми и был вынужден позволить им понестись по дороге Мятежа.

Принц был чрезвычайно ловок, имел большой опыт в вольтижировании и нередко спорил со своими братьями, один раз даже в моем присутствии, о том, что лучше делать, если окажешься в карете, лошади которой понесли.

По его мнению, следовало выпрыгнуть оттуда.

И он выпрыгнул.

Ноги его коснулись земли, однако скорость, с которой мчались лошади, была настолько велика, что, хотя подножку коляски отделяло от земли очень небольшое расстояние, он не смог устоять на ногах, споткнулся и упал навзничь, ударившись головой о мостовую.

Удар был страшным: принц остался лежать без сознания на том же месте, где упал.

В ста шагах от этого места возница справился, наконец, со своими лошадьми, и, справившись с ними, вернулся, чтобы поступить в распоряжение своего господина, никоим образом не думая, что тот разбился насмерть.

На помощь принцу тотчас же сбежались люди и отнесли его в дом какого-то лавочника, стоявший прямо на дороге, в нескольких шагах от того места, где принц упал.

Принц упал перед домом № 13.

Раненого положили на кровать в одной из комнат первого этажа.

Тотчас же примчался местный врач, доктор Боми; он пустил принцу кровь, однако это не оказало никакого действия.

О случившемся известили королевскую семью. Но, когда король, королева и принцесса Аделаида появились у кровати принца, он не только не пришел в сознание, но и почти не подавал никаких признаков жизни.

Тем временем страшная весть обрела орлиные крылья и полетела, стуча во все двери.

Паскье, лейб-хирург принца, приехал из Парижа; герцог Омальский — из Курбевуа, герцог Монпансье — из Венсена.

Паскье заявил, что состояние принца крайне серьезное и что следует опасаться кровоизлияния в мозг. Это было тем более вероятно, что принц ни на мгновение не приходил в сознание; правда, из уст его вырвалось несколько невнятных слов, произнесенных на немецком языке.

Между тем агония продолжалась, не давая никакой надежды опытному врачу, который употребил для помощи принцу все возможные средства лечения, способные оказывать сильное действие. Жизнь на мгновение возвращалась, но нехотя, и шаг за шагом отступала в борьбе со смертью. На какую-то минуту дыхание его, казалось, стало свободнее; пульс его сделался ощутимым, и все сердца обрели надежду. Но вскоре эта надежда померкла, и в четыре часа пополудни у наследного принца стали проявляться все признаки агонии.

В половине пятого он скончался.

Увы, бедный принц умер не так, как он желал, на берегах Дуная или Рейна, а так, как он опасался, на уличной мостовой!

И, что удивительно, на улице, носившей название улицы Мятежа.

Что же касается меня, то это горе, нанесшее мне удар прямо в сердце и стоившее мне немалых слез, сделало меня пророком, и я написал следующие строки, которые в то время показались многим людям кощунством, но правоту которых доказали последующие события:

«Господь Бог только что уничтожил единственную преграду, существовавшую между монархией и республикой».

Спустя неделю герцог Орлеанский был погребен в семейном склепе в Э.

Двадцать шестого июля, то есть спустя всего лишь несколько дней после этой печальной церемонии, в ходе которой отец шел за траурной колесницей своего сына, а король — своей династии, открылась сессия вновь избранной Палаты депутатов, чтобы голосованием принять закон о регентстве.

Десятого августа, сразу после проверки полномочий своих членов, Палата депутатов занялась составлением обращения к королю.

«Вы потеряли сына, государь, — говорилось в этом обращении, — а Франция потеряла царствование».

Девятого августа проект закона был представлен; он отстранял от регентства герцогиню Орлеанскую, что было большой ошибкой, ибо герцогиню защищала популярность ее мужа, в то время как герцог Немурский, которого предложили в качестве регента, был непопулярен даже среди людей, в наибольшей степени преданных династии Орлеанов.

Проект был представлен 9 августа, как мы только что сказали; 16 августа г-н Дюпен зачитал свой доклад, и 18-го числа начались прения.

В итоге закон был одобрен тремястами десятью белыми шарами против девяноста четырех черных шаров.

В ходе этих прений г-н Ламартин перешел из рядов прогрессистов в ряды оппозиции.

Роковой 1842 год, начавшийся с судебного процесса о нарушении общественной морали, завершился судебным процессом о взяточничестве.

Впрочем, он свел в могилу немало известных людей. Казалось, что наследному принцу, сошедшему в царство мертвых, понадобился достойный его кортеж.

Александр Дюваль, Жоффруа, Керубини, г-жа Лебрен, Агвадо, маршал Монсе, маршал Клозель, Дюмон д'Юрвиль, граф де Лас Каз и Симонд-Сисмонди умерли в течение этого злосчастного года.

После событий такого рода, только что рассказанных нами, любой стране свойственно оказаться в положении человека, который, пережив смертельный удар, начинает затем выздоравливать.

К этому выздоравливанию Франции все относились с уважением.

Складывалось впечатление, что, приняв закон о регентстве, Палата депутатов сделала свое дело и после принятия этого закона может интересоваться исключительно второстепенными вопросами.

Парламентские запросы по поводу пленения дона Карлоса; закон, касающийся беженцев; закон, касающийся организации государственного совета; дискуссии о дорожной полиции, о коллегии нотариусов, об увеличении численного состава жандармерии, о переплавке монеты, о театральной полиции, об охотничьей полиции, об общинных лесах, о тарифах аукционистов, о греческом займе, о дополнительных кредитах и бюджете — вот чем занимаются депутаты в ходе сессии 1843 года.

Два члена королевской семьи вступают в брак в 1843 году.

Двадцатого апреля принцесса Клементина выходит замуж за принца Августа Саксен-Кобургского, а 1 мая принц де Жуанвиль женится на донне Франсишке, дочери покойного дона Педру и покойной Марии Леопольдины, эрцгерцогини Австрийской.

Английская королева, после целого ряда возражений, соглашается пересечь Ла-Манш и нанести в замке Э визит французской королевской семье.

Правда, в это же самое время герцог Бордоский совершает поездку в Англию.

Оппозиция, которую все полагали присмиревшей после смерти герцога Орлеанского, вновь поднимает голову, возражая против завершения строительства и вооружения парижских фортификаций. Дело доходит до угрозы отказаться от уплаты налога. Так что буря не прекратилась, она лишь ослабела.

Наконец, в разгар споров между г-ном Ратти-Ментоном и г-ном де Жансиньи, готовится посольство в Китай.

Все это относится к Франции.

Между тем герцог Омальский заменяет в Алжире своего брата. 16 мая он захватывает смалу Абд эль-Кадера.

Этому прекрасному подвигу Франция обязана прекрасной картиной.

Шестнадцатого ноября на эмира обрушивается второй удар, еще более страшный, чем первый: погибает его горячо любимый помощник, самый преданный и самый деятельный из его друзей, Сиди Амбарек.

Вследствие этих двух событий все племена, обитающие в полосе Телля, и бо́льшая часть племен Малой пустыни изъявляют покорность. Теперь можно беспрепятственно проехать по всем нашим алжирским владениям — от города Алжира до Богара, от Константины до Тлемсена.

Но, в то время как на юге основывается и упрочивается одна французская колония, на западе чудовищная катастрофа внезапно разрушает другую.

Мы имеем в виду землетрясение в Гваделупе. Землетрясение продолжалось две минуты.

За эти две минуты город Пуэнт-а-Питр исчез с лица земли, и среди его обитателей насчитали две с половиной тысячи убитых и две тысячи раненых.

Лишь рассказ очевидца способен дать представление о подобной катастрофе. Мы позаимствуем такой рассказ у аббата Пероля, аббата церкви Богоматери Кармельской в городе Бас-Тер:

«Восьмого февраля, без четверти одиннадцать, в то время как мы завтракали у кюре Пуэнт-а-Питра, с которым я пришел повидаться, чтобы снять усталость от многочисленных тягот моей должности, внезапно послышался шум, похожий на грохот многочисленных барабанов или стук телег, катящихся рядом с домом: то был предвестник землетрясения; один из нас сказал это, но нам было трудно поверить ему. Это был первый толчок, и второй не заставил себя ждать; он с такой силой встряхнул дома, что три четверти городских построек оказались разрушены. Наш дом, построенный из дерева и незадолго до этого отремонтированный, дал трещины в нескольких местах, но, тем не менее, устоял. Колокольня церкви рухнула, мраморный алтарь повалился, дарохранительница скатилась на пол, дароносица и потир разбились вдребезги. И какое же страшное зрелище открылось тогда глазам! Люди, разорванные в клочья, но еще живые, взывавшие о помощи, если они были в состоянии делать это, или просившие добить их; тысячи голосов, умолявших о милосердии; пыль, поднимавшаяся от всех этих развалин, мешала ориентироваться и заглушала наши слова. Город, еще недавно очаровательный, с населением в двадцать тысяч душ, исполненный изысканности и богатства, за две минуты обратился в груду развалин, и кругом царила картина смерти и отчаяния!

В мгновение ока мы пронеслись посреди этих сцен скорби, отпуская грехи умирающим, помогая вытаскивать из-под руин мертвых, утешая и ободряя тех, кто безуспешно звал своих отцов, матерей, детей, супругов! Нет, никогда человеческий язык не будет способен изобразить подобные картины! И Вы думаете, что это все, друг мой?.. Нет, нам были уготованы еще большие беды, и ярости Всевышнего предстояло излить на нас всю свою горечь.

Развалилась горевшая печь, находившиеся в ней дрова воспламенили деревянную конструкцию дома, и огонь охватил все, что было кругом. Я выкатил дароносицу из часовни больницы, куда мне удалось проникнуть через окружавшие ее двадцатиметровые завалы; капитан, входивший в число моих знакомых, хочет предложить мне свою помощь, но я, умоляюще сложив руки на груди, говорю ему: "Капитан, великая беда усугубит сейчас наше несчастье; бегите вместе со своим отрядом в огонь, пожертвуйте всем, но спасите нас от огня!" Увы, я оказался более чем прав. Огонь, подталкиваемый юго-западным ветром, охватывает все деревянные конструкции, которые встречаются на его пути, и пожирает все остатки одежды и провизии, которые сохранились в несчастном городе после землетрясения. За два часа он оставляет повсюду свои губительные последствия, приводя к новым жертвам, мешая оказывать помощь тем, кто пострадал в первые минуты землетрясения, и обращая печальные развалины домов в груды пепла. Оставалось лишь ломать руки, предаваясь скорби и отчаянию: в городе были насосы, но все они оказались сломаны вследствие разрушения тех помещений, где их хранили. И, в то время как воды океана омывали наши ноги, у нас не было ни одного сосуда, чтобы заливать этой водой ненасытное пламя.

В эти минуты я подумал о положении, в каком мог оказаться мой приход, расположенный в восемнадцати льё от Пуэнт-а-Питра, в направлении, куда, видимо, двинулось это бедствие Господне. До этого времени я думал лишь о том, чтобы помочь несчастным, которые меня окружали, надеясь, что моих прихожан, разоренных предыдущими землетрясениями, а также страшным ураганом 1825 года, на этот раз Небеса пощадили; но, видя что все здания и все жилища вдоль побережья разрушены, я опасался, что моих прихожан постигло такое же несчастье. Эти размышления удручили меня; я бросился в первую попавшуюся лодку, поспешно добрался до рейда и стал умолять капитанов кораблей и каботажных судов доставить меня в Бас-Тер. Однако они не могли или не решались сделать это, принимая беженцев, покинувших сушу и искавших убежище у них на борту… В конце концов я отыскал капитана, которому я когда-то помог спастись во время кораблекрушения, случившегося у берегов моего прежнего прихода, Я бросился перед ним на колени, умоляя его, во имя услуги, которую мне удалось оказать ему тогда, и во имя Господа, отвезти меня к моим прихожанам. Моя мольба оказала такое воздействие на его сознание, что, не в силах ответить мне ни слова, он взял меня на борт, поднял якорь и направился к Бас-Теру.

Мне никогда не забыть, с каким горестным беспокойством я высматривал, сходя на берег, целы ли там дома и существует ли еще мой приход; было десять часов вечера, когда я прибыл в Бас-Тер. Весь берег был заполнен людьми; меня считали погибшим, и теперь, видя, что я жив, все плакали от радости и обнимали меня. Как это было волнующе, мой бедный друг! Я тотчас же бросился к распорядителю финансов и застал у него супругу губернатора, который вместе с главой внутренней администрации и генеральным прокурором уже отправился сухим путем в Пуэнт-а-Питр. Я сообщил новости тем семьям, родственники которых остались живы, и поспешил утешить тех, кто потерял своих родных. Примерно таким образом у меня прошла вся ночь. Следует сказать, что, весь дрожа от волнения и печали, я был почти в такой же степени рад видеть, что моих прихожан беда обошла стороной. Всю ночь мой дом был заполнен людьми. Во время мессы прихожане рыдали, оплакивая беды Пуэнт-а-Питра. И тогда я сказал, что мы будем оплакивать их позднее, а теперь нужно помочь его жителям. В одну минуту из всех домов принесли огромные тюки готовой одежды и тысячу четыреста шестьдесят восемь франков серебром; у меня набралось пятьдесят мешков, доверху заполненных поношенной одеждой, и я распорядился погрузить их на государственную шхуну вместе с продовольственными пайками, которые выделил губернатор, и массой хлеба, который испекли по приказу мэра. Со всеми этими запасами я отбыл в Пуэнт-а-Питр и передал их администрации города, присовокупив к ним тысячу франков из своих собственных средств. Я поспешил прийти под навесы и в палатки, устроенные для несчастных, которые выжили, но были ранены, утешал их и облегчал их страдания всем, чем мог.

Однако письмо затянулось, дорогой друг, а судно "Гомер" уже скоро отходит; напишите моим родным и скажите им, что я цел и невредим и в еще большей степени, чем прежде, намерен посвятить всю свою жизнь добрым делам; все остальное мне безразлично.

P.S. Бо́льшая часть церквей во всей колонии разрушена. Сахарные мануфактуры сильно пострадали. Здесь более двух тысяч мертвых и несчетное количество раненых. Что сделает для нас метрополия?»

Этот год, тусклый и мрачный, ознаменовавшийся лишь двумя проблесками — зловещим, землетрясением на Гваделупе, и блистательным, захватом смалы Абд эль-Кадера, — завершился для Франции смертью одного из самых прославленных ее сынов.

Двадцатого декабря на кладбище Пер-Лашез проводили тело автора «Мессенских элегий», «Школы стариков» и «Марино Фальеро», и Виктор Гюго в качестве президента Французской академии произнес над его гробом речь.

Оратор, произносивший надгробную речь, за три месяца до этого потерял свою дочь, которая вместе с мужем утонула напротив Вилькье. И вот что он сказал:

— Тот, кто имеет честь председательствовать теперь во Французской академии, не вправе, в каких бы обстоятельствах он ни находился сам, отсутствовать в подобный день и хранить молчание у подобного гроба.

Он совлекает с себя свой личный траур, чтобы облечься в общий траур, и заставляет умолкнуть на время, чтобы присоединиться к общей скорби, горестный эгоизм своего собственного несчастья. Увы, с безропотной покорностью и кротким послушанием смиримся с таинственной волей Провидения, которое множит вокруг нас безутешных матерей и вдов, которое вменяет скорби долг в отношении скорби и которое в своем непроницаемом всемогуществе позволяет утешать ребенка, потерявшего отца, отцу, потерявшему ребенка.

Утешать! Да, это верное слово. Пусть же ребенок, который нас слушает, и в самом деле воспримет как высшее утешение память о том, кем был его отец! Пусть эта прекрасная жизнь, наполненная великими трудами, вся целиком явится теперь с неизъяснимой величественностью, завершенностью и достойностью, которую смерть придает жизни, перед взором этого юного ума. Придет день, когда в другом месте мы скажем о всем том, что потеряла в его лице литература. Французская академия почтит похвальным словом эту возвышенную и светлую душу, это нежное и доброе сердце, этот совестливый ум, этот великий талант! Но скажем уже теперь, пусть даже рискуя повторить это позднее снова: мало писателей исполнили свою миссию лучше, чем Казимир Делавинь; мало жизней были так заняты трудами, несмотря на страдания тела, и так заполнены творчеством, несмотря на краткость отпущенных дней. Вдвойне поэт, одаренный одновременно талантом лирическим и талантом драматургическим, он все знал, всего достиг, все испытал, через все прошел: через популярность, аплодисменты, приветственные возгласы толпы, театральные триумфы, всегда столь оглушительные и столь оспариваемые. Как и у всех высших умов, его взор всегда был устремлен к важной цели; он осознавал ту истину, что талант является долгом; он глубоко и с чувством личной ответственности понимал высокую функцию, которую мысль исполняет в человеческом обществе и которую поэт осуществляет среди думающих людей. В нем вибрировала народная жилка: он любил народ и был его частью; он обладал подсознательным стремлением к великолепному будущему, ожидающему человечество и наполненному работой и согласием. В молодости он восторженно приветствовал те ослепительные и блистательные царствования, которые возвеличивают нации посредством войны; возмужав, он осознанно примкнул к тем искусным и мудрым правительствам, которые цивилизуют людское общество посредством мира.

Он хорошо потрудился. Пусть же теперь отдохнет! Пусть преследующая великую славу мелкая злоба, разногласия школ, ропот партий, литературные страсти и клеветы умолкнут подле уснувшего благородного поэта! Несправедливости, оскорбления, склоки, страдания, словом, все то, что мутит и тревожит жизнь выдающихся людей, рассеиваются в тот святой час, какой теперь для нас настал. Смерть — это пришествие правды. Перед лицом смерти от поэта остается лишь слава, от человека — лишь душа, от мира сего — лишь Бог.