Последний король французов. Часть вторая

LV

Пока офицеры исполняли эту доблестную миссию, в которой смерть казалась благостной, поскольку ее окружало обаяние победы, Казимир Перье, чья душа истекала кровью, чахнул на пыточном ложе власти.

О Данте Алигьери, великий изобретатель мучительных пыток, есть ли в твоей возвышенной поэме что-нибудь страшнее этой страницы, позаимствованной нами из сочинения Луи Блана:

«Как бы там ни было, усиление нападок, которым подвергались даже те меры, на какие он надеялся более всего, привели Казимира Перье в состояние сильнейшего раздражения, делавшего его в глазах тех, кто составлял ближайшее окружение министра, предметом сочувствия или страха. То подавленный и едва волочащий ноги, то перевозбужденный до безумия, он, казалось, жил теперь лишь для того, чтобы ненавидеть. Ничто не могло утишить жажду властолюбия, пылавшую в нем, — ни покорность коллег, которых он одним щелчком заставлял шевелиться; ни его господство над Палатой депутатов, чьи страсти он попеременно то успокаивал, то возбуждал; ни то, что он один мог держать в узде заносчивость царедворцев; ни знаки уважения со стороны самого короля, вынужденного молча подчиняться его оскорбительной преданности.

Так что этому мученику собственной гордыни нередко случалось устраивать тем, кто приближался к нему, необычные и страшные зрелища. Однажды ночью, тайно вызванный министром внутренних дел, доктор де Лаберж поспешно пришел к нему. Казимир Перье лежал в постели. В спальне министра пылали свечи, освещая его сильно осунувшееся лицо. "Прочтите, — сказал он г-ну де Лабержу, протягивая ему тетрадь. — Вот мой ответ на вчерашние нападки против меня, которыми руководил господин Лаффит. Прочтите и выскажите мне свое мнение". Найдя, что подготовленная речь несет на себе отпечаток достойной порицания злобы, г-н де Лаберж открыто высказался об этом, и тогда министр попросил его смягчить те чересчур резкие выражения, какие могли проскочить у него в пылу гнева. Внезапно дверь отворяется и появляется драгунский офицер, доставивший министру письмо короля; Казимир Перье хватает письмо, быстро читает его, комкает, скатывает и с яростью швыряет далеко от себя. "Ответа не будет", — кричит он офицеру, и тот, сильно озадаченный, удаляется. "Все думают, что председатель совета министров сошел с ума, — говорит г-н де Лаберж, — и теперь есть человек, который сможет это удостоверить". Казимир Перье нисколько не оскорбился грубостью этих слов и, повернувшись к г-ну де Лабержу, патриотизм и искренность которого вызывали у него уважение, произнес: "Если б вы знали, что содержит это письмо! Подберите его и прочтите". — "Боже избави!" — ответил доктор, знавший подозрительный характер министра. — В том состоянии раздражения, в котором вы находитесь, вы можете доверить этот секрет другим, а затем обвините меня в его нарушении". И тогда Казимир Перье заговорил о горьких и тайных печалях, которыми была усеяна его политическая жизнь. "Палата не знает, — промолвил он, — с кем я имею дело!" И после нескольких мгновений молчания добавил: "О, почему у меня нет эполет!" — "Да на что вам эполеты?!" — воскликнул г-н де Лаберж. При этих словах Казимир Перье приподнялся в постели, с побелевшими губами и пылающим взором стремительно откинул одеяло и, указывая на свои исхудавшие ноги, кожу которых он раздирал ногтями, вскричал: "Да разве вы не видите, что я теперь всего лишь труп!"»

Не напоминает ли вам это Мазарини, показывающего свои иссохшие ноги Анне Австрийской и умирающего от изнурения через год после мирных переговоров в Испании?

И заметьте, что все это происходило еще до того, как стали поступать новости о волнениях в Ниме, Алесе, Клермоне, Каркасоне и Гренобле; в том самом Гренобле, где впервые проявил себя г-н Морис Дюваль, которому предстояло полностью лишиться популярности после того, как он арестовал в Нанте герцогиню Беррийскую.

Все знают, что произошло в Гренобле: из-за карнавальной шутки, из-за кошачьего концерта у дверей префектуры были ранены двадцать пять или тридцать человек.

Три или четыре дня волнений закончились уходом из города 35-го пехотного полка, которому горожане ставили в вину то, что он исполнял приказы префекта.

Для Казимира Перье это было поражением, а Казимир Перье не допускал поражений.

Генерал-лейтенант Сен-Клер, позволивший, дабы избежать дальнейшего кровопролития, передать сторожевые посты национальной гвардии, был отстранен от должности.

Господина Леспинасса, начальника гарнизона, перевели в резерв.

Полковника Шантрона, начальника артиллерии, сместили с его поста.

И, наконец, генерал-лейтенант Юло, доверенный человек короля в Шербуре, получивший в свое время поручение поднять народ в Нормандии и следить за тем, чтобы Карл X бесповоротно покинул землю Франции, генерал-лейтенант Юло, давший 35-му пехотному полку приказ покинуть Гренобль, был по этой причине отправлен в Мец, что стало перемещением, равносильным опале.

Совсем напротив, г-н Морис Дюваль получил поздравление непосредственно от Луи Филиппа, а маршал Сульт в приказе по армии поблагодарил 35-й полк от имени короля и Франции.

Так стоит ли после этого удивляться ярости 35-го полка, проявленной им на улице Транснонен? Не штыки становятся причиной побоищ, а подобные приказы.

В Палате депутатов поднялся большой шум. Казимир Перье заявил, что волнения в Гренобле устроило сборище, замыслившее убийство короля. По его утверждению, какие-то люди кричали под окнами префекта: «Долой правительство!» и «Да здравствует республика!»

Затем, выступая в поддержку министра, г-н Дюпен-старший заявил, со своей стороны, что солдат оскорбляли, что на них нападали и что они пустили оружие в ход лишь будучи доведенными до последней крайности и в тот момент, когда его стали вырывать у них из рук.

Совсем напротив, Гарнье-Пажес, лучше осведомленный, заявил, что солдаты пошли в штыки на граждан, не сделав полагающегося предупреждения, и, следовательно, граждане подверглись избиению.

Так что никто из депутатов не знал, на чьей стороне правда, и даже самые пылкие из них не решались обвинить во лжи премьер-министра и председателя Палаты, как вдруг был обнародован доклад городской администрации Гренобля, удостоверяющий:

что участники маскарада 11 марта никоим образом не замышляли убийства короля;

что нигде не звучали крики «Да здравствует республика!» и «Долой правительство!»;

что префект, г-н Морис Дюваль, действительно отдал полицейским комиссарам приказ окружить и арестовать собравшихся;

что никакого установленного законом предупреждения сделано не было;

что после событий 12 марта лишь один солдат 35-го полка был доставлен в госпиталь, причем 16 марта и вследствие воспаления, ставшего следствием полученного им удара ногой;

что на месте скопления людей не имелось камней, которые можно было бы бросать в солдат;

что среди ранений, полученных гражданами, четырнадцать были получены сзади;

и, наконец, что события 13 марта стали неизбежным следствием сильного раздражения умов, вызванного очевидным нарушением законов.

Однако это не помешало 35-му полку вернуться в Гренобль под гром барабанов, с оркестром впереди, с пушками в середине и с зажженными фитилями.

В разгар этих тревог куда более страшная новость заставила вздрогнуть столицу.

Холера, дочь Ганга, распространившаяся вначале к востоку до Пекина, к югу до Тимора, а к северу до границ Сибири, опустошившая затем Москву и Санкт-Петербург, вступившая вслед за русскими в Польшу, истребившая десятую часть населения Богемии и Венгрии и побывавшая в Лондоне, холера обрушилась на Париж и на улице Мазарини сразила свою первую жертву.

Страшная дата этого события известна точно: первый крик умирающего раздался 26 марта 1832 года, в разгар карнавального веселья.

На сей раз болезнь была беспристрастна: она быстро перешла от бедняка к богачу, но, тем не менее, когда была подведена статистика смертей, выяснилось, что в кварталах Тюильри, Вандомской площади и Шоссе-д’Антен насчитывалось восемь умерших на тысячу душ, в то время как в кварталах Ратуши и Сите на тысячу душ насчитывалось пятьдесят умерших.

Все помнят об этой эпохе скорби, когда дома были закрыты, по пустынным улицам днем двигались лишь похоронные процессии богачей, а по ночам — похоронные процессии бедняков и Париж являл собой зрелище не живой столицы, а мрачного некрополя, откуда бежали многие богатые люди, депутаты и пэры: одни только дилижансы Королевской почты увозили более семисот человек в день.

Затем, как если бы одной причины для печали было недостаточно, к моровому поветрию присоединяется бунт. Однажды в народе распространился слух — бывают времена отчаяния, когда народ легко верит любым слухам, — так вот, в народе распространился слух, будто никакой холеры на самом деле нет, что это всего лишь вымысел газетчиков, а в действительности существует обширный заговор негодяев, которые отравили водоразборные фонтаны.

Во все времена, когда пришедшее с Востока великое бедствие, именуемое моровым поветрием, обрушивалось на Францию, народ, который не мог поверить в невидимую и неощутимую заразу, воспринимал и повторял эту страшную выдумку об отравлении фонтанов.

Возможно, тем не менее, что этот слух стих бы и прекратился сам собой, как вдруг г-н Жиске, ставленник г-на Казимира Перье, обнародовал циркулярное письмо, в котором были поразительные по своей опрометчивости слова:

«Мне стало известно, что, дабы придать достоверности чудовищным предположениям, какие-то презренные негодяи вознамерились обойти кабачки и мясные лавки, имея при себе склянки и пакеты с ядом, то ли для того, чтобы насыпать его в воду в фонтанах или кувшинах и на мясо, то ли для того, чтобы устроить видимость отравления, и быть задержанными на месте преступления своими сообщниками, которые, выдав их за агентов полиции, затем помогут им бежать и проделают все это для того, чтобы доказать правдивость гнусного обвинения, выдвинутого против властей».

Таким образом, оппозицию обвиняли без всяких на то оснований в этом неслыханном злодеянии.

Когда нынешние правительства включают в арсенал своих средств подобные приемы, они оказываются в положении тех больных, которые, видя, что от них отказались врачи, кидаются к знахарям и лекарям-шарлатанам.

Неосторожный шаг префекта полиции принес свои плоды.

Молодой человек был без всякого повода убит возле Каирского пассажа, потому лишь, что кто-то стал вопить об отравителе.

Другой был заколот ножами на улице Понсо за то, что остановился у дверей винной лавки, чтобы спросить время.

Еще одного по столь же вздорному поводу разорвали на куски в предместье Сен-Жермен: как говорили, он заглядывал в колодец.

Наконец, какой-то еврей лишился жизни на рынке за то, что, торгуясь о цене рыбы, странно рассмеялся, и, когда его обыскали, при нем нашли маленький мешочек с белым порошком, которой был не чем иным, как камфарой.

На Гревской площади какой-то несчастный, обвиненный в таком же преступлении, был спасен от гнева толпы и препровожден в караульное помещение Ратуши, но его тотчас же вытащили оттуда по наущению нескольких женщин и растерзали на клочки, как это делали во времена Фулона и Бертье; однако в 1789 году народ сам пожирал окровавленные куски трупов, а в 1832 году какой-то угольщик скормил обрывки плоти убитого своему псу.

И, тем не менее, это был тот самый народ, который в дни революций выставляет часовых у дверей государственного банка и казначейства и расстреливает похитителей, которых задерживает с украденным подсвечником из вермеля или со столовым прибором из серебра.

Возвышенный или омерзительный, в зависимости от того, что ему внушат: добро или зло.

Между тем в Париже в одном только апреле умерло от холеры двенадцать тысяч семьсот человек.

Общая длительность эпидемии составила сто восемьдесят девять дней.

Число смертей, удостоверенных в административном порядке, составило восемнадцать тысяч четыреста две.

Однако в действительности смертей было примерно в полтора раза больше.

Не затронув Казимира Перье лично, холера, тем не менее, нанесла ему страшный удар; Казимир Перье сопровождал короля, когда тот посещал больницы, и зрелище умирающих и мертвых произвело страшное впечатление на министра, который и сам был близок к смерти.

Окончательно добило его объяснение с русским послом, г-ном Поццо ди Борго.

— Император, мой повелитель, не желает… — в беседе с министром произнес посол.

— Не желает?! — вскричал Казимир Перье. — Передайте вашему повелителю, что Франция не намерена получать приказы и, пока Казимир Перье жив, она будет принимать советы, как ей действовать, только от себя самой и своей чести.

Один из друзей Казимира Перье, г-н Мийере, явился к нему как раз в ту минуту, когда г-н Поццо ди Борго вышел из его гостиной, пребывая в чрезвычайно сильном возбуждении. Господин Мейере застал министра мертвенно-бледным и с пеной на губах.

Испуганный, он остановился, с тревогой глядя на Казимира Перье.

— О да, поглядите на меня, поглядите! — воскликнул министр. — Я пропал, они убили меня!

И действительно, 16 мая 1832 года Казимир Перье умер.

— Итак, Казимир Перье умер, — повторил король, когда ему сообщили эту новость. — Ну что ж, будущее покажет нам, хорошо это или плохо.

За два дня до смерти министра скончался Кювье, родившийся в том же году, что и Наполеон, и оставивший в истории наук такое же бессмертное имя, какое Наполеон оставил в истории войн.