Последний король французов. Часть вторая

LXXX

Все баррикады еще стоят на месте, и приходится преодолевать их, чтобы передвигаться по городу; но те, кто возвел их, находятся рядом, чтобы подавать руку женщинам и переносить на руках детей. Столько вежливости в народе появилось лишь с тех пор, как он стал властителем. Однако передвигаться по городу начиная с одиннадцати часов вечера можно лишь с паролем, или же необходимо называть себя караульным постам.

26 февраля. — Париж являет собой все ту же картину; однако с утра в баррикадах устраивают проходы, которые делают их преодолимыми. Тем не менее они по-прежнему под охраной своих защитников.

У той, что находится при входе на улицу Монмартр, все еще стоят ее пушки.

Первое, в чем нуждается каждый, это газета.

В различных газетах опубликованы следующие декреты:

Временное правительство,

пребывая в убеждении, что благородство души является высшей политикой и что каждая революция, совершенная французским народом, должна быть для мира подтверждением очередной философской истины;

принимая во внимание, что нет более высокого принципа, чем неприкосновенность человеческой жизни;

принимая во внимание, что Временное правительство с гордостью удостоверило, что в незабываемые дни, в которых мы теперь находимся, из уст народа не прозвучало ни одного призыва к мести или к убийству,

заявляет:

что оно замыслило отменить смертную казнь за преступления, связанные с политикой, и представит это решение на окончательное утверждение Национального собрания.

Временное правительство настолько твердо убеждено в данной истине, что провозглашает от имени французского народа, что если преступные люди, пролившие французскую кровь, находятся теперь в руках народа, то в его глазах наказанием более назидательным будет разжаловать их, нежели покарать.

Мэр Парижа, предупрежденный о том, что граждане выказывают намерение разрушить резиденции, принадлежавшие павшей монархии, дабы устранить последние следы тирании, напоминает им, что эти здания отныне принадлежат нации;

что в соответствии с решением, принятым Временным правительством, они должны быть проданы, дабы вырученные от их продажи средства послужили для облегчения участи жертв нашей славной революции

и для возмещения убытков, которого требует торговля и производство.

Он призывает всех добропорядочных граждан помнить, что принадлежащие нации здания находятся под охраной народа.

Париж, 25 февраля 1848 года.

Временное правительство полагает своим долгом предупредить граждан, что оно приняло все охранительные меры для того, чтобы все движимое и недвижимое имущество, относящееся к бывшему цивильному листу и личным королевским владениям, оставалось в руках нации.

Граждане!

Королевская власть в какой бы то ни было форме упразднена.

Нет более наследственного права на престол, нет более бонапартизма, нет регентства.

Временное правительство приняло все необходимые меры для того, чтобы сделать невозможным возвращение прежней династии и воцарение новой.

Провозглашена республика.

Народ един.

Все форты, окружающие столицу, в наших руках.

Славный гарнизон Венсена — это гарнизон наших братьев.

С уважением сохраним старое республиканское знамя, трехцветное знамя, которое с нашими отцами обошло кругом весь мир.

Покажем, что этот символ равенства, свободы и братства является одновременно символом порядка, причем порядка самого подлинного, самого прочного, ибо основой его является справедливость, а орудием — весь народ.

Народ уже понял, что снабжение Парижа продовольствием требует более свободного движения по улицам города, и руки, которые возвели баррикады, во многих местах проделали в баррикадах достаточно широкие проходы, чтобы обеспечить проезд грузовых повозок.

Пусть же этому примеру последуют повсюду; пусть Париж снова примет свой привычный облик, а торговля возобновит свою активность и почувствует себя уверенно; пусть народ бдительно следит за сохранением своих прав и одновременно продолжает обеспечивать, как и прежде, общественное спокойствие и общественную безопасность.

Париж, 26 февраля 1858 года.

Временное правительство постановляет незамедлительное создание национальных мастерских.

Министру общественных работ поручено исполнить настоящее постановление.

Париж, 26 февраля 1848 года.

Временное правительство заявляет, что национальным флагом является трехцветное знамя, порядок цветов которого будет восстановлен в виде, принятом Французской республикой; на этом знамени будут начертаны слова: "Французская республика, Свобода, Равенство, Братство", три слова, объясняющие самый широкий смысл демократического учения, символом которого является это знамя, одновременно с тем, что его цвета служат данью традиции.

Как знак единения и признательной памяти за народную революцию члены Временного правительств, равно как и представители других властей, будут носить красный бант, который будет помещен также на древке знамени.

Париж, 26 февраля 1848 года.

Временное правительство постановляет:

«Дети граждан, погибших в сражении, будут усыновлены Отечеством.

Республика берет на себя все заботы об оказании помощи раненым и семьям жертв монархического правления».

«Поскольку генерал Бедо не согласился занять пост военного министра, на эту должность назначен генерал Сюберви. Он приступил к исполнению обязанностей.

Генерал Бедо назначен командующим 1-м военным округом и активно занимается всем тем, что касается этого важного поста».

Итак, вот какую работу проделала за семьдесят два часа Республика:

Палата депутатов распущена;

Палата пэров упразднена;

национальное правительство провозглашено самой нацией;

свобода, равенство и братство снова возведены в принцип и восстановлены в качестве девиза;

городская стража распущена;

полиция передана в подчинение мэра Парижа;

всем рабочим гарантирована работа;

признано право на создание союзов;

принято постановление о формировании двадцати четырех легионов мобильной национальной гвардии;

учреждены суды и трибуналы;

система правосудия отдана под попечительство французского народа;

провозглашено единство армии и народа; выпущены на свободу политические заключенные; отменена смертная казнь за преступления, связанные с политикой;

миллион франков, высвобождающийся вследствие ликвидации цивильного листа, зарезервирован для раненых рабочих;

во всех лицеях восстановлены учебные занятия;

все апелляционные суды обеспечены прокурорским составом;

дети бойцов, погибших 24 февраля, усыновлены Отечеством;

Тюильри предопределено служить впредь приютом для инвалидов труда;

полностью восстановлено дорожное движение в Париже;

Временное правительство провело многолюдную манифестацию у подножия Июльской колонны;

национальная гвардия, расформированная предыдущим режимом, реорганизована на законном основании;

восстановлена регулярная служба легкой почты;

все здания и дворцы, находившиеся во владении короля, стали общественным достоянием;

королевская власть в какой бы то ни было форме упразднена;

принято решение о немедленном создании национальных мастерских.

Вот точный размер денежных средств, которыми может располагать в данный момент государство:

Утром 25 февраля золото у менял и банкиров продавалось с лажем в 100 франков за тысячу, а затем в 80, 60, 50, 40.

День проходит, как и предыдущий. Однако волнение стихает. Люди перестают бояться возвращения войск. Распространившаяся новость о смерти короля оказывается ложной, однако никто не знает, что с ним стало.

Рассказывают, что, не сумев обрести убежище в Доме инвалидов, герцогиня Орлеанская нашла его в доме маршала Сульта и только вчера вечером отбыла вместе с обоими детьми в Германию.

Герцогиню де Монпансье, блуждавшую по площади Согласия, отыскал генерал Тьери, который отбыл вместе с ней в Англию.

Стоит под парами пароход, который должен доставить принцу Омальскому и принцу де Жуанвилю известие об отрешении короля и замене первого из них генералом Кавеньяком в качестве генерал-губернатора Алжира.

Поступают известия из ближайших к Парижу городов: повсюду под пение «Марсельезы» провозглашена республика.

Вечером распространяется слух, что вооруженные банды поджигают дворцы в окрестностях Парижа.

В этот момент объяты пламенем дворец Нёйи и замок Ротшильда в Сюрене.

Мосты в Аньере, Рюэйе, Шату и Безоне сожжены, а железнодорожные станции разгромлены; утверждают, что беспорядки учиняют речники, питающие ненависть к железным дорогам.

Эти погромы становятся причиной появления следующей прокламации:

Зачинщики смуты и анархии возымели преступный замысел остановить поступление продовольствия, предназначенного для снабжения столицы.

Они намерены попытаться перерезать железнодорожное сообщение. Объединяйтесь, чтобы всеми силами энергично воспрепятствовать исполнению этого злодейского плана.

Управляющие Руанской железной дороги великодушно предложили бесплатно доставлять все зерно и другое продовольствие, необходимое для вашего существования.

Охраняйте столь ценную для всех собственность, которая должна принадлежать нации.

Около пяти часов дня по бульварам начинают передвигаться экипажи; открыты проезды в середине баррикад, однако поперечные улицы позволяют перемещаться по ним только пешеходам.

В полночь Париж совершенно спокоен. Если бы не брусчатка, еще не вернувшаяся на свое место, и иллюминационные плошки, еще освещающие все окна, можно было бы подумать, что в городе решительно ничего не произошло.

В этот день брат и племянник императора Наполеона направили Временному правительству следующие два письма:

Нация только что разорвала договоры 1815 года. Старый солдат Ватерлоо, последний брат Наполеона, возвращается с этого момента в лоно великой семьи.

Для Франции время династий прошло.

Закон об изгнании рухнул вместе с последним из Бурбонов.

Я прошу правительство Республики принять указ, в котором будет заявлено, что мое изгнание являлось оскорблением в отношении Франции и отменено вместе со всем тем, что было навязано нам заграницей.

Примите, господа члены Временного правительства, выражение моего уважения и моей преданности.

Париж, 26 февраля 1848 года».

В самый момент победы народа я отправился в Ратушу. Долг всех честных граждан состоит в том, чтобы сплотиться вокруг Временного правительства Республики, и я считаю важным быть одним из первых, кто это делает. Почту за счастье, если мой патриотизм можно будет с пользой употребить.

Примите, господа члены Временного правительства, выражение уважения и преданности вашего согражданина.

Париж, 26 февраля 1848 года».

27 февраля. — Почти весь день был употреблен на провозглашение Республики, происходившее у подножия Июльской колонны.

Вот подробности состоявшейся церемонии:

«Сегодня в Париже состоялся один из самых грандиозных и самых великолепных праздников, память о которых сохранится в анналах столицы.

Вчера вечером для участия в церемонии были созваны по два батальона от каждого легиона национальной гвардии; в назначенный час все национальные гвардейцы уже были на своем посту, и никогда еще их ряды не выглядели так блистательно.

Те по-прежнему вооруженные бойцы, что на протяжении нескольких дней несли вместе с национальными гвардейцами службу поддержания порядка и общественной безопасности, присоединились к народному ополчению и удостоверили таким образом братский союз, начавшийся в огне сражения и скрепленный победой. Этот сплоченный народ, уверенный как в своей силе, так и в своем величии, назначил общую встречу на бессмертной площади Бастилии, вписавшей не одну достойную страницу в историю революции и свободы.

Члены Временного правительства покинули зал совещаний ровно в два часа. При огромном стечении граждан они спустились по парадной лестнице Ратуши. Гвардия брала на караул, приветственно грохотали барабаны. Крики "Да здравствует Республика!", звучавшие в воодушевленной толпе, мгновенно получали отклик на Гревской площади, запруженной массами людей.

Шествие тотчас же тронулось с места. Его возглавлял отряд конной национальной гвардии; затем шли учащиеся Штабной школы.

За ним следовал легион национальной гвардии, к которому присоединилось много других граждан, чье оружие и одеяние служили наглядной приметой свершившейся революции. Между ротами этого легиона шли молодые люди из всех наших школ, храбрости и самоотверженности которых способствуют их умственные способности и патриотизм.

Затем шли члены Временного правительства — в черных сюртуках, с трехцветной перевязью и красным бантом в петлице. К членам Временного правительства присоединились военный министр, министры финансов, торговли и народного просвещения, заместители мэра Парижа и генеральный директор почтового ведомства. Всех этих избранников вооруженного восстания приветствовали самыми горячими возгласами. Непосредственно впереди них шли офицеры Сен-Сирской военной школы, а отряд учащихся Политехнической школы, со шпагами наголо, составлял боковое охранение.

Позади них двигалась бесконечная людская масса, численность которой постоянно возрастала.

Члены Кассационного и Апелляционного судов, генерал Бедо, командующий 1-м военным округом, офицеры сухопутных войск и военно-морского флота, а также чиновники прочих департаментов двинулись на площадь Бастилии, где плотная толпа обступила Июльскую колонну, вершина которой была украшена трехцветными флагами. Небо, которое до этого было дождливым, прояснилось, и солнце пожелало озарить своими лучами этот первый праздник Республики.

Приблизившись к колонне, члены Временного правительства выстроились в цепочку, пока оркестр играл "Марсельезу". Перед ними были установлены знамена.

Прозвучала барабанная дробь, и слово взял г-н Франсуа Араго. Громким голосом он объявил собравшемуся народу, что Временное правительство сочло своим долгом торжественно провозгласить Республику в присутствии героического населения Парижа, которое своими стихийными возгласами одобрения уже освятило эту форму правления. Вне всякого сомнения, санкции всей Франции еще нет, добавил он, но следует надеяться, что она утвердит волю парижского народа, который в очередной раз подал великолепный пример мужества, мощи и сдержанности. Этот народ считает важным доказать Отечеству и всему миру, что он обладает не только инстинктивным пониманием своих прав, но и разумом и мудростью. Спокойный и сильный, энергичный и великодушный, народ Парижа может быть явлен Франции как один из предметов ее гордости.

Он, видимо, предал самому пренебрежительному забвению вредоносную монархию, чтобы заняться лишь главными интересами, являющимися интересами всех народов, бессмертными принципами, которые вскоре сделаются для них моральным законом политики и человечности.

— Граждане! — с воодушевлением воскликнул г-н Араго. — Повторите вместе со мной этот общий возглас народа: "Да здравствует Республика!"

Все члены Временного правительства обнажили головы, знамена приспустили, и к торжественному грохоту барабанов, к звукам труб и оркестра присоединился оглушительный людской крик, перекрывший все остальные звуки: "Да здравствует Республика!"

Достопочтенный председатель совета министров, г-н Дюпон (из Эра), поблагодарил граждан Парижа за одержанную ими победу, за то, что в самые беспокойные дни им удалось поддерживать порядок, за то, что свое негодование, столь законное, они сумели сдержать благодаря высочайшему нравственному чувству.

Республика, учрежденная сегодня на таких основах, должна быть, по его словам, вечной, как принципы и победа, из которых она воспоследовала.

Неоднократные одобрительные возгласы сопровождали эту краткую речь достопочтенного председателя. Всеобщее воодушевление усилилось, когда г-н Араго с чувством произнес:

— Граждане, с вами говорят восемьдесят лет безупречной и патриотической жизни!

— Да, да! Да здравствует Дюпон (из Эра)! — откликнулась толпа.

А когда патриарх демократии крикнул в ответ "Да здравствует Республика!", этот возглас продолжался еще несколько минут.

Господин Кремьё, в свой черед, пустив в ход самые пылкие слова, призвал вспомнить о славных гражданах, которые погибли в дни Июльской революции и имена которых были высечены на бронзе колонны. Этот день, по его мнению, должен утешить их души, скорбевшие на протяжении восемнадцати лет. Никто не сможет отнять у народа плоды его победы; республиканская форма правления проистекает из народа и опирается на него. Все классовые отличия стерты перед лицом равенства, вся вражда стихла и исчезла перед лицом святого братства, которое делает детей одного и того же отечества детьми одной семьи, а все народы — союзниками.

Слова эти не раз прерывались самыми горячими аплодисментами.

Генерал Курте, командующий национальной гвардией, дал приказ начать торжественный смотр легионов; однако собравшаяся толпа была настолько плотной, что она прорвала ряды оцепления и тоже прошла перед Временным правительством, в то время как на площади ежеминутно гремели возгласы "Да здравствует Республика!". Для прохода 1-го и 2-го легионов понадобилось около часа. После этого члены Временного правительства сами тронулись с места, чтобы пройти перед строем других легионов, расположившихся вдоль бульваров.

От площади Бастилии и до предместья Пуассоньер стоял один непрерывный крик, эхо которого долетало до середины неисчислимой толпы.

Все лица несли на себе отпечаток доверия и радости, но радости не кипучей и легкомысленной, а спокойной и серьезной. Это было одно из самых впечатляющих зрелищ, какими можно восхищаться. Ибо нет ничего равного торжественности, которую придает празднику присутствие народа, нет ничего сравнимого с его величием.

День этот отныне вписан в число тех, что оставляют в истории следы, которые интереснее всего в ней находить.

Народ, еще три дня тому назад столь негодующий и столь разгоряченный жаром битвы, был сегодня здесь весь целиком, озадаченный собственными спутанными впечатлениями, испытывающий теперь лишь чувство братского согласия и отдающийся надеждам на будущее величие и процветание с доверием, которое хотя бы на этот раз не будет обмануто!»

Вот роспись раненых, поступивших в больницы Парижа в течение 22, 23, 24 и 25 февраля.

Так что среди четырехсот двадцати восьми раненых было триста пятьдесят гражданских лиц и семьдесят восемь военных.

По всей вероятности, в течение дня опубликуют обвинительный акт против бывших министров. Судить их будут заочно. Уверяют, что г-н Гизо сбежал, переодевшись слугой; г-н Дюшатель — закутавшись в плащ, а г-н Эбер — приладив себе накладные усы.

Проходит слух, что г-ну Гизо удалось переправиться в Англию.

На площади Пале-Рояля выставлены напоказ два трупа с табличкой на груди: «Воры».

Бу-Маза бежал. По телеграфу передан приказ задержать его, где бы он ни обнаружился.

Среди национальных тревог начинают занимать место новости из-за границы. Милан исполнен страха. Там введено военное положение и приняты самые суровые меры против населения. С минуты на минуту ожидают какого-нибудь бунта, который тоже вполне может обратиться в революцию.

Временное правительство может рассчитывать на содействие «Газеты дебатов», объявившей своим кредо преданность Республике.

Брусчатка вернулась на свое место. Баррикады разобраны. Теперь почти по всем улицам Парижа можно передвигаться в экипаже.

Около одиннадцати часов вечера распространяется слух, что принц Луи Наполеон прибыл в Париж.

28 февраля. — Утром газеты сообщают, что г-н Гизо переправился в Англию на борту парохода «Экспресс»; восемь других лиц, имена которых неизвестны, поднялись на борт судна в окрестностях Гавра.

Предполагают, что эти пассажиры не иначе, как бежавший король и сопровождающие его лица.

Принц Луи Наполеон направил сегодня утром следующее письмо членам Временного правительства:

Господа!

Поскольку народ Парижа уничтожил, благодаря своему героизму, последние следы иностранного вторжения, я поспешил вернуться из изгнания, дабы встать под знамена только что провозглашенной Республики.

Без всяких иных честолюбивых помыслов, кроме стремления служить своей стране, я объявляю членам Временного правительства о своем прибытии и заверяю их в преданности делу, которое они представляют, равно как и в моем расположении к их особам.

Примите, господа, заверения в этих чувствах.

Сегодня, в два часа дня, посол Соединенных Штатов в Париже, г-н Ричард Раш, отправился в Ратушу и признал Временное правительство. Представителю Американского союза подобало первым приветствовать нашу юную Республику. Шаг, совершенный послом Соединенных Штатов, был в данной обстановке явлением торжественным; хотя шаг этот предвидели, члены Временного правительства были весьма тронуты им и после беседы, в ходе которой стороны обменялись самыми возвышенными словами, все вместе проводили посланца великого народа до порога Ратуши, дабы засвидетельствовать сердечные отношения, которые отныне и навек должны существовать между Америкой и республиканской Францией.

Господин Кабе и икарийцы примкнули к Республике, дав обещание не требовать ни раздела собственности, ни раздела денег.

Кто-то, прочитав в газете эту новость, спросил у г-на Деннери, кто такие икарийцы.

— Это, — ответил он, — ученики человека, который хотел своровать, но не смог.

Ходят самые противоречивые слухи, самые удивительные версии относительно последних часов, проведенных семьей Луи Филиппа во Франции.

Письмо из Сен-Клу, которое нам стало известно, содержит подробности, касающиеся бегства Луи Филиппа:

А вот что пишут из Дрё:

Многие видели, как Ахмет-паша, сын Мухаммеда Али, с огромным мужеством сражался во время атаки на Водонапорную башню 24 февраля. Позднее его замечали на бульварах, где он, сидя рядом с кучером, катал в своей коляске людей в блузах.

Нашли тело г-на А.Жолливе, депутата департамента Иль-и-Вилен, которого искали на протяжении четырех дней. Это было одно из трех мертвых тел, погребенных под кучей песка в тот момент, когда король, убегая, проходил мимо главного пруда сада Тюильри.

Произошла встреча между лордом Норманби и г-ном де Ламартином, и это заставляет предположить, что наши добрые отношения с Англией не будут прерваны.

Господин де Ламартин готовит манифест, который от имени Французской республики будет адресован Европе.

Новость о революции в Бельгии оказалась ложной.

Путешественник, прибывший из Англии, сообщает, что г-н Гизо высадился в Дувре утром в воскресенье.

Десять тысяч рабочих явились к Ратуше, требуя сократить рабочий день до десяти часов, упразднить подрядные договоры и принять немедленные меры для создания товариществ хозяев и работников.

Это выступление повлекло за собой обнародование указа следующего содержания:

Принимая во внимание, что революция, сделанная руками народа, должна была делаться для него;

что настало время положить конец долгим и беззаконным страданиям трудящихся;

что закон о труде имеет первостепенное значение;

что у Временного правительства нет более важной и более достойной внимания заботы;

что прежде всего Франции подобает с жаром изучить и разрешить вопрос, поставленный сегодня перед всеми индустриальными нациями Европы;

что необходимо без малейшей задержки принять меры к тому, чтобы гарантировать народу законные плоды его труда,

Временное правительство Республики постановляет:

учредить постоянную комиссию, которая будет называться "Правительственной комиссией по делам трудящихся" и иметь срочную и особую задачу заниматься их участью.

Дабы показать, какое значение Временное правительство Республики придает решению этого важного вопроса, оно назначает председателем "Правительственной комиссией по делам трудящихся " одного из своих членов, г-на Луи Блана, а вице-председателем — другого своего члена, г-на Альбера, рабочего.

Для участия в комиссии будут приглашены рабочие.

Местом заседаний комиссии будет Люксембургский дворец.

Париж, 28 февраля 1848 года.

Заявления о солидарности с Республикой звучат со всех сторон. Каждый требует свою долю от наследства павшего правительства. После Июльской революции Виктор Гюго сказал: «В подобный момент начинается ливень должностей, и ливень этот производит странное действие: одних он очищает, а других покрывает грязью».

29 февраля.

Временное правительство,

принимая во внимание,

что равенство является одним из главных принципов Французской республики и потому должно немедленно принять силу закона,

постановляет:

все прежние дворянские звания упраздняются; титулования, связанные с этими званиями, запрещаются. Они не могут ни открыто использоваться, ни фигурировать в государственных документах.

Луи Филипп прибыл в Лондон и остановился в отеле Майварт.

Вот подробности, за достоверность которых мы можем поручиться, о его путешествии и различных перипетиях, осложнивших это путешествие.

Люди видели отъезд короля из Сен-Клу, видели, как он в окружении своего эскорта скрылся на дороге в Версаль.

Видели, как он сделал короткий привал в Трианоне; видели, как он остановился в Дрё.

В Дрё он вызвал к себе супрефекта, г-на Марешаля. Король еще не отыскал своего бумажника и имеет при себе лишь тринадцать тысяч франков золотом.

Господин Марешаль предоставляет свои денежные средства в его распоряжение.

Король сделает в Дрё остановку на несколько часов; он полагает, что регентство утверждено и ему нечего опасаться, коль скоро царствует его внук.

Внезапно появляется герцог де Монпансье, который привозит роковое известие: регентство отвергнуто.

При получении этого известия король приказывает запрячь карету без гербов и покидает Дрё; каретой правит г-н Марешаль.

Из Дрё г-н де Рюминьи пишет г-ну де Пертюи, под командованием которого находится небольшое судно береговой охраны, и просит принять короля на его борт в Онфлёре.

На другой день король благополучно прибывает в Онфлёр; его сопровождают г-н Матьё-Дюма, г-н де Рюминьи, г-н Дюпюи де Полинь и камердинер.

Господин де Пертюи, адъютант короля, брат моряка, владеет небольшим домиком на берегу Благодарения; эта временная постройка отмечает место, где предполагается построить позднее более основательный дом. К этому домику беглецы и направляются.

Его охраняет слуга по имени Расин; он знает Матьё-Дюма, дочь которого вышла замуж за сына г-на де Пертюи. Матьё-Дюма просит у него ключи от домика, и слуга дает их.

Впрочем, он узнал короля, хотя король срезал бакенбарды, надел зеленые очки, замотал лицо шарфом и говорит с нарочитым американским акцентом.

Остатки королевской семьи размещаются в нижней комнате, а все прочие ложатся вперемешку на чердаке, подстелив солому.

Все утро проходит в ожидании г-на де Пертюи и его судна береговой охраны.

Около двух часов г-н де Пертюи приплывает на лодке; раз двадцать она чуть было не опрокинулась; погода чересчур штормовая, чтобы он осмелился подойти на своем судне к берегу Благодарения.

Он прибыл отдать себя в распоряжение короля.

Беглецы держат совет. Ехать в Гавр опасно, там короля могут узнать; решено добраться ночью до Трувиля и предпринять попытку отплыть оттуда.

Расин отправится вперед и сторгуется с каким-нибудь шкипером о перевозке в Англию старого американца, который из страха покинул вместе со своей семьей Париж.

Камердинер отправляется в путь.

Ночью в свой черед отправляются в путь король, королева и принцесса, сопровождаемые г-ном де Рюминьи, г-ном Матьё-Дюма, г-ном Дюпюи де Полинем и камердинером, который не покидает их с самого Парижа.

По дороге они встречают Расина; он договорился о цене в пять тысяч франков. За пять тысяч франков шкипер по имени Алле перевезет пассажиров в Англию, причем не интересуясь их именами и званиями.

Остановиться на время можно у врача по имени Бийяр.

Новости хорошие; беглецы продолжают путь и прибывают в Трувиль.

Дом г-на Бийяра открыт для них; но, по мнению врача, королю не следует отправляться в плавание, не посоветовавшись с опытным шкипером по имени Виктор Барбе.

И в самом деле, ветер дует с моря, и прямо из дома г-на Бийяра слышно, с какой силой бьются о берег волны.

Господин Бийяр идет посоветоваться с Барбе о возможности отъезда; выдумка насчет американца повторяется; Барбе отвечает, что посадка на судно возможна, причем возможна настолько, что он предлагает сам отвезти американца в Лондон и своей головой ручается за его жизнь.

Этот ответ передают королю, который просит увидеться с Барбе.

Через минуту славный шкипер является. Король пытается обмануть его, повторяя прежнюю выдумку.

— Я не интересуюсь вашими секретами, — отвечает Барбе. — Я лишь намерен рискнуть своей жизнью, чтобы отвезти вас в Англию, только и всего.

— Вы чересчур славный человек, чтобы я и дальше таился от вас, — произносит Луи Филипп. — Я король.

— Я вас узнал, государь, — попросту отвечает Барбе. Король обнимает его за шею и прижимает к груди.

— Спасибо, — говорит он, — но я не хочу подвергать опасности такого славного человека, как вы. Скажите мне только, может ли то судно, какое я зафрахтовал, отправиться в плавание.

— Это зависит от места, где оно теперь находится; если оно стоит у морского берега, то да, может; если же оно стоит в русле Тука, то оттуда не выйдет.

Тук — это небольшая река, которая протекает через Трувиль и впадает в море в ста шагах от деревни.

Спустя десять минут Барбе возвращается.

Море по-прежнему штормит, ветер по-прежнему усиливается, лодка шкипера Алле по-прежнему стоит в русле Тука, и, пока ветер будет длиться, никакие человеческие силы не выведут ее в море.

Таким образом, король оказывается между двух бурь: одна дует из Парижа, другая — с океана; одна гонится за ним, другая останавливает его.

У Барбе есть свое судно, оно стоит у берега, он отдает ее в распоряжение короля, и сам будет управлять ей. Его, старого морского волка, буря не пугает: он видел непогоду похуже и отвечает за все.

Однако необходимо расторгнуть соглашение с Алле. Алле, видя, что американец уехал с кем-то другим, станет опасным.

К нему посылают слугу Расина: это он сторговался с Алле за пять тысяч франков.

Король готов потерять половину этой суммы, однако Алле не хочет ничего слушать.

— Ах, так он торгуется, — говорит шкипер, — значит, это король.

Расин возвращается испуганный. К счастью, стоит ночь; король может отплыть незаметно.

Однако Алле опережает его: он мчится к комиссару. Теперь комиссар предупрежден. Два десятка трувильцев подняты на ноги и охраняют берег.

Все это прибежал сказать брат шкипера Барбе, капитан порта.

И тогда принимается другое решение.

Король вернется в Онфлёр. Он сядет в карету и в сопровождении восьми или десяти человек поедет по дороге на Тук, а из Тука доберется до Онфлёра.

Господин де Пертюи останется в доме врача еще на два часа; таким образом он будет знать, что происходит, и собьет со следа злоумышленников.

Едва только король уехал, как в дверь постучали. Господин де Пертюи открывает; это комиссар, явившийся провести обыск.

Так что предосторожность была небесполезной. Однако г-н де Пертюи настолько спокоен и уверен, что о происходящем невозможно догадаться. Он ждет г-на Бийяра, который находится в деревне и скоро вернется.

Тем временем король продвигается вперед.

Через два часа после отъезда короля г-н де Пертюи в свой черед отправляется в путь; он во весь дух мчится по проселочной дороге, которая тянется вдоль берега и прибывает в Онфлёр одновременно с королем.

Гостеприимная лачуга по-прежнему на месте. Именно там они обретут приют.

Господин де Пертюи бросается в лодку и возвращается в Гавр.

Король подавлен и почти впал в отчаяние; скиталец и беглец, как король Лир, он ощущает дыхание бури, которая на протяжении всей ночи хлещет его по лицу.

Около часа ночи г-н де Пертюи возвращается.

Он принес хорошие новости. В порту Гавра он обнаружил английский пакетбот «Экспресс», который стоит в ожидании, чтобы взять на борт тех подданных королевы Виктории, что сочли своевременным покинуть Францию.

«Экспресс» предоставит убежище королю и его семье, и на нем они доберутся до Англии.

Господин де Пертюи зафрахтовал за сто двадцать франков небольшой пароход, на котором беглецы переправятся из Онфлёра в Гавр; он стоит под парами и ждет их.

Король прощается со своим славным эскортом, который не покидает его вплоть до сходней парохода и следит глазами за этим судном, пока оно не скрывается в порту Гавра.

Там, в ожидании пассажиров, действительно стоит пакетбот «Экспресс».

Пароход, зафрахтованный г-ном де Пертюи встает борт о борт с ним, и, на виду у всего населения, сбежавшегося на пирс, король и его семья переходят с одного борта на другой.

Затем, с великим трудом, поскольку порт забит лодками, «Экспресс» прокладывает себе путь, выходит на рейд, берет курс на Англию и исчезает на горизонте.

Так свершилось предсказание, сделанное мною в 1831 году:

«Вот бездна, в которой исчезнет скоро нынешнее правительство; маяк, зажженный нами на его пути, осветит лишь его крушение, ибо, даже если бы оно захотело сменить курс, теперь ему уже не удастся сделать этого: его увлекает чересчур быстрое течение, его гонит чересчур сильный ветер. Но в час его гибели наши воспоминания — воспоминания человека — возобладают над нашим стоицизмом гражданина и раздастся голос, который крикнет: “Смерть королевской власти, но да спасет Бог короля!”

И это будет мой голос».

Два с половиной года спустя в газетах появилось сообщение:

«Сегодня утром, 26 августа, в Лондоне стало известно о смерти Луи Филиппа, случившейся в Клермонте, его временной резиденции, где он на протяжении нескольких последних дней находился вместе со своей семьей.

С некоторых пор, а именно после своего отречения, изгнанный государь страдал сильным нервным расстройством, вызванным, несомненно, потрясениями, которые произошедшие политические события должны были оказать на его организм. В пятницу болезнь усилилась настолько, что было сочтено необходимым созвать к постели короля членов его семейства. Несмотря на самый заботливый уход и самую усердную врачебную помощь, царственный больной быстро угасал и скончался сегодня в половине девятого утра.

Час спустя известие о его кончине пришло в Лондон, где оно вызвало глубочайшую скорбь».

Приведем некоторые подробности, касающиеся этой смерти.

Уже на протяжении нескольких последних месяцев здоровье короля заметно ослабевало; в октябре ему должно было исполниться семьдесят семь лет; к тому же недавние политические события нанесли его крепкому организму жестокий удар.

Казалось, что июньское пребывание короля в Сейнт-Леонардсе поставило его на путь выздоровления; он принял в своей резиденции нескольких посетителей, визиты которых доставили ему большое удовольствие. Июль закрепил это улучшение.

Однако с начала августа слабость появилась снова и усиливалась с каждым днем. Наконец 24 августа общая слабость развилась настолько, что пришлось отменить готовившуюся поездку и задуманное новое обзаведение, и, более того, на другой день врач счел своим долгом предупредить королеву о непосредственной опасности, угрожающей жизни ее мужа.

Это известие королева восприняла с присущим ей религиозным смирением, но проявляя твердость.

— Сударь, — сказала она, — следует известить короля о его положении.

— Сударыня, — ответил доктор, — эту последнюю, предсмертную услугу обычно оказывают больным священники, а не врачи. Долг врача, напротив, состоит в том, чтобы до последней минуты выказывать сомнение в роковом исходе и скрывать от умирающего видимую на горизонте смерть. И потому я хотел бы, чтобы королева соблаговолила дать кому-нибудь другому это печальное поручение.

— Сударь, — промолвила королева, — король обладает рассудочным умом и верит только в неоспоримые факты; предупрежденный врачебной наукой, он поверит в угрожающую ему опасность; уведомленный лишь религией, он, возможно, будет сомневаться на этот счет.

— То, что вы соблаговолили сказать мне, ваше величество, истинная правда; но, тем не менее, если только вы не дадите мне категорический приказ разъяснить королю тягостное положение, в котором он находится…

— Я даю вам такой приказ, сударь.

Врач поклонился и вошел в спальню короля.

Король выслушал страшное признание доктора, проявляя полное спокойствие, а затем, когда тот закончил, весело произнес:

— Ну да, понятно, вы пришли известить меня, что пришло время собираться в дорогу!

— Государь…

— Ведь это королева попросила вас оказать мне эту последнюю услугу, не так ли?

— Да, государь.

— Попросите ее войти.

Врач открыл дверь; королева стояла в ожидании у порога.

В течение какого-то времени два этих старых человека, на протяжении восемнадцати лет носившие вместе самую прекрасную, но и самую тяжелую корону на свете, тихо беседовали, сблизив свои дрожащие от волнения головы.

Затем, уже громким голосом, королева произнесла:

— Его величество зовет аббата Гелля, моего духовника.

Спустя несколько минут аббат Гелль вошел в комнату.

Вслед за ним туда пришло все королевское семейство, то есть королева, герцогиня Орлеанская, граф Парижский, герцог Шартрский, герцог и герцогиня Немурские, принц и принцесса Жуанвильские, герцог и герцогиня Омальские и герцогиня Саксен-Кобургская.

Все опустились на колени, но достаточно далеко от постели умирающего, чтобы им не было слышно то, что он говорил аббату Геллю.

Когда исповедь завершилась и отпущение грехов было получено, король повернулся к жене и все с той же веселостью произнес:

— Ну вот теперь, Амелия, ты будешь спокойна.

— Да, государь, — ответила королева, — ибо теперь у меня есть надежда, что если Господь дарует мне такой же благостный конец, как ваш, то мы разлучимся всего лишь на несколько мгновений и вскоре снова будем вместе в вечности.

После этого король выразил желание остаться наедине с герцогиней Орлеанской.

Они остались вдвоем, и разговор их длился около часа; никто не присутствовал при этой беседе, однако предполагают, что цель ее состояла в том, чтобы сломать неприязнь, которую, видимо, герцогиня, питала к идее слияния двух политических сил — орлеанистов и легитимистов.

Не было ли то, что у здравствовавшего короля являлось вопросом политики, угрызениями совести у короля умирающего?

Не было ли это порывом вернуть на короткое время принцу, которому, как известно, не суждено было иметь наследника, корону, казавшуюся Луи Филиппу такой легкой, когда он восседал на троне, и, возможно, начавшую казаться ему такой тяжелой, когда он подошел к порогу могилы?

Как бы то ни было, по окончании исповеди и по завершении этого долгого разговора король почувствовал себя лучше; он попросил принести его памятные записки и продиктовал своему адъютанту последнюю страницу.

Составление памятных записок стало одним из главных развлечений Луи Филиппа в годы изгнания.

Затем, чувствуя себя лучше, он весело произнес, обращаясь к врачу:

— А знаете, черт возьми, мне очень кое-чего хочется, доктор!

— И чего же, государь?

— Опровергнуть вас, оправившись и на этот раз.

— Это явилось бы великим счастьем для меня, государь, — промолвил доктор, — и поверьте, что я, со своей стороны, приложу к этому все усилия.

К несчастью, король ошибся; вечером им овладела лихорадка, которая усиливалась до двух часов ночи, а затем, с двух часов ночи до шести утра, ослабевала.

В шесть часов утра король почувствовал себя лучше, но слабость сохранилась.

В семь часов он был еще в полном рассудке и сказал врачу, что чувствует себя прекрасно.

В восемь часов, среди слез и молитв всей своей семьи он скончался — без судорог, без страданий и с удивительным спокойствием.

Похороны умершего короля состоялись 2 сентября в Клермонте. Вот как газета «Глобус» описывает эту прощальную церемонию:

«Останки Луи Филиппа, бывшего короля французов, доставили сегодня из Клермонта в готическую часовню Вейбриджа; на погребении присутствовало большое число французов, и с девяти часов утра главный зал Клермонта и ведущие к дворцу проходы были заполнены лицами, отмеченными благородством своего происхождения, своим высоким положением в обществе и своими талантами. Среди них мы заметили маркиза де Рюминьи, бывшего французского посла в Брюсселе; барона де Бюссьера, бывшего посла в Неаполе; герцога де Монморанси, герцога де Гиша, графа Анатоля де Монтескью, графа де Жарнака, посланников Бельгии, Испании и Неаполя.

В половине десятого в часовне отслужили малую мессу, на которую публика не была допущена.

Часовня была полностью затянута черным; в глубине ее высился алтарь, также затянутый черным; его дарохранительница была увенчана распятием, великолепно изваянным из слоновой кости. С обеих сторон алтаря стояли массивные канделябры с огромными восковыми свечами.

Гроб, заключающий останки короля, был помещен в центре часовни, и его окружали двадцать четыре канделябра. На нем была выгравирована следующая надпись:

По окончании мессы герцог де Монморанси, генерал д'Удето, генерал Берту а, генерал Дюма, генерал де Шабанн и граф де Фриан подняли гроб, донесли его до места, именуемого Уайт-Гейт, то есть до середины дороги от дворца до входа в парк, и там поставили на катафалк.

Траурную процессию возглавили граф Парижский, герцог Немурский, принц Жуанвильский и герцог Омальский.

Процессия, впереди которой находился катафалк с гробом без всякого геральдического орнамента, украшенный лишь инициалами "Л.Ф." с короной наверху, двинулась в путь.

Процессия следовала по дороге, которая ведет в Хершам, по великолепной местности, меж двух рядов деревьев, образующих путь намного красивее самых роскошных украшений королевских дворцов.

Она прошла по красивому мосту, перекинутому через речку Моул, и, пройдя через Хершам, прибыла в Уолтон-Хит.

Все небольшие холмы, вдоль которых тянется дорога, были покрыты многочисленными толпами людей, исполненных, судя по их виду, благоговейности и уважения. В деревне Вейбридж любопытство было возбуждено до предела, и намного ранее часа, на который было назначено прибытие траурной процессии, толпа обступила католическую часовню, где предстояло покоиться бренным останкам короля.

Выйдя из Эшера в половине одиннадцатого, траурная процессия прибыла в Вейбридж в четверть первого; она состояла из катафалка, который тянула восьмерка лошадей, и двенадцати траурных карет, часть которых тянули шестерки лошадей, а часть — четверки.

В тот момент, когда катафалк покинул Клермонт, королева и сопровождающая ее герцогиня Немурская, а также другие члены королевской семьи отправились в Вейбридж в трех траурных каретах.

Так что в Вейбридж процессия вступила в следующем порядке:

вначале двадцать два всадника,

затем купечество Эшера,

ребенок, несущий кадильницу,

другой ребенок, несущий распятие,

два прислужника, следом за которыми шли преподобнейший доктор Уитти, заместитель католического викария, и девять других священников,

и, наконец, катафалк и траурные кареты.

У отдельного входа в часовню гроб сняли с катафалка и на своих плечах внесли внутрь десять человек, вслед за которыми туда вошли граф Парижский, герцог Немурский, принц Жуанвильский, герцог Омальский и около сотни других людей.

Многие французы хотели войти в часовню вслед за гробом, но недостаток места не позволил впустить их внутрь.

Часовня была затянута черным, на алтаре стояла дарохранительница; в распоряжение королевы и других членов королевской семьи была предоставлена небольшая галерея.

Гроб поставили перед алтарем и после мессы опустили в склеп, который немедленно замуровали.

Траурная процессия тотчас же двинулась в обратный путь, в Клермонт».

После Людовика XV, умершего вследствие распутства за семьдесят шесть лет до этого, то был уже пятый французский монарх, сошедший в могилу.

Из этих пяти французских монархов только один умер в Тюильри: Людовик XVIII.

Людовик XVI был обезглавлен на площади Революции.

Наполеон умер на острове Святой Елены.

Карл X — в Гориции.

Луи Филипп — в Клермонте.

Ну а теперь суждения, которые вынесла о Луи Филиппе английская печать.

«Монинг Кроникл» говорит, что «в этой семье интрига была наследственной традицией», а затем показывает его борцом за интересы своей династии и в этом вопросе преданным традиции своей семьи. «Мы не решились бы сказать, — добавляет эта газета, — что умер великий и хороший человек. Он завоевал корону с помощью двоедушия и сохранял ее с помощью гнета, а его поведение в отношении Англии было отмечено печатью бессовестной политики, равно далекой от истинной мудрости и подлинной честности».

«Монинг Адветайзер» упрекает его в неуемном желании стяжать для своей семьи богатства, почести и силу, не принимая во внимание интересы и чувства народа, которым ему выпало управлять, и выказывая презрение к самым торжественным обязательствам.

«Глобус» заявляет, что Луи Филиппа погубило то, что он чересчур нацелил свое правление на пользу лавочникам, чересчур рассчитывал на особую поддержку средних классов и чересчур жертвовал «заработными платами ради барышей».

«Монинг Пост» говорит, что если бы тонкость холодного и твердого ума сумела упрочить завоевания Июля, Луи Филипп умер бы королем французов, однако он имел несчастье не стать представителем этих принципов, «и его династия рухнула» среди насмешек всей Европы.

«Таймс», приводя длинную биографию покойного короля, говорит о нем так:

«Луи Филипп, король французов, выделялся среди всех людей, фигурировавших с таким же первенством, как и он, на исторической сцене и в управлении людьми, отсутствием тех высочайших интеллектуальных способностей, тех необузданных страстей, тех величественных добродетелей или того счета дерзких преступлений, какие обычно заносят в анналы человеческого рода; однако эти опасные дарования гения и силы он заменил странным сочетанием худших качеств человеческой натуры. К добру или к худу, но эти качества составили сущность его характера, и, вынося точное суждение об этом примечательном человеке, равно опасно поднимать его на уровень мудреца и героя и низводить до уровня себялюбивого тирана».

«Сан» выражается следующим образом:

«Луи Филиппу Орлеанскому, принявшему деятельное участие в страшном столкновении народов с монархами, было предназначено стать свидетелем победы демократии, которую он полагал раздавленной своим всевластием, и увидеть, как фригийский колпак займет место диадемы Бурбонов. Таким было справедливое наказание сына Эгалите за то, что он пытался удушить свободу в своих объятиях, предать ее своими поцелуями, как Искариот, и усыпить коварным ядом своей лести. И, усугубляя его печаль, Провидение, кажется, заставило его жить так долго после отрешения от власти лишь для того, чтобы показать ему, как Республика укрепляет Францию. Смерть этой примечательной личности вызвана, видимо, как угрызениями совести, подорвавшими его здоровье, так и грозовым разрядом Февраля».

И, наконец, в «Дейли Ньюс» мы читаем следующие строки:

«В течение восемнадцати лет его царствования в голове у него не зародилось ни одной великой или благородной мысли. Его внутренняя политика сводилась к тому, чтобы обхаживать или подкупать депутатов. Ему, равно как и государственным деятелям на его службе, никогда не были известны положение и нужды народа и причины брожения умов в обществе. Он и его министры ограничивались тем, что смотрели лишь на поверхность, не заглядывая под слой искусственного газона, прикрывавшего вулканическую и готовую к извержениям почву.

Суровые законы ускорили взрыв. Этот Соломон гостиных Лондона и Парижа никогда не понимал сущности и цели правления, состоящих в развитии и удовлетворении народных нужд. Для него политика была дипломатией и ничем другим».