Последний король французов. Часть вторая

LXIX

Таким образом все, как видим, способствовало благополучному шествию королевской семьи к вершине неограниченного могущества, конечной цели всех желаний ее главы.

И следует сказать, что как король он был невероятно обласкан покровительством Провидения.

Как отец он был щедро благословлён божественной добротой.

Как король он был наделен полнейшей неуязвимостью: он избежал гибели от пистолета безымянного убийцы, совершившего первое покушение на него, от адской машины Фиески и от ружья Алибо.

Как король он видел, как один за другим уходят его друзья и его самые страшные враги: Лафайет и Казимир Перье, Каррель и Карл X.

Как король он если и не уничтожил, то, по крайней мере, рассеял республиканскую партию; он почти помирился с континентальной Европой, не поссорившись при этом с Англией.

Наконец, как король он сделался главой, образцом, эмблемой, героем, идолом той честолюбивой буржуазии, которая, свергнув с престола аристократию, угнетала народ и стремилась заменить денежным дворянством военное дворянство Наполеона, царедворческое дворянство Людовика XV и феодальное дворянство Людовика XIII и Генриха IV.

Как отец он созерцал пышный расцвет благородной и крепкой семьи: пять принцев, все как на подбор красавцы, храбрецы, носящие самые прославленные и самые древние в христианском мире имена, блистательный султан, где над всеми возвышался старший брат, которого самые безжалостные враги могли упрекнуть лишь в его красоте, почти женской, а друзья — в его храбрости, почти безрассудной; три принцессы, у которых красота, этот ореол женщины, была лишь второстепенным достоинством, три принцессы, старшая из которых, принцесса Луиза, служила примером святой доброты, средняя, принцесса Мария, была прославлена как художница, а младшая, принцесса Клементина, знаменита своим остроумием.

Чего еще мог бы осмелиться требовать у Неба отец и король: отец, видевший рядом с собой этот прелестный кружок из восьми сияющих лиц; король, владевший этим троном, самым прекрасным троном на свете, и колоссальным личным состоянием, двенадцатью миллионами цивильного листа и самыми красивыми дворцами во Франции — Тюильри, Версалем, Сен-Клу, Фонтенбло, Компьенем, Рамбуйе?

То, чего он осмелился требовать, были деньги: деньги, деньги и снова деньги.

Время от времени он требовал еще чуточку деспотической власти.

Но деспотическая власть ничего не стоила буржуазии; более того, буржуазия была не прочь видеть, как ее ставленник наносит удар по народу, который осязаемо шевелился у нее под ногами, и по интеллигенции, которая во всеуслышание роптала у нее над головой.

Да, мы забыли упомянуть, что в том же 1836 году Луи Филипп снова едва не был убит: какой-то негодяй по имени Мёнье выстрелил в него; но, поскольку этот преступник был человек заурядный, поскольку он проливал слезы и молил о помиловании, помилование было ему даровано.

И буржуазия рукоплескала помилованию Мёнье точно так же, как она рукоплескала казни Алибо.

Так что король по-прежнему пользовался полученным от Неба даром неуязвимости.

Да и новости были отличные: старшая дочь Луи Филиппа вышла замуж за короля бельгийцев. Правда, это был король, имевший титул новее, чем у Луи Филиппа; правда, он правил мелким королевством, но все же это был король.

Герцог Орлеанский, со своей стороны, женился на принцессе Елене Мекленбург-Шверинской.

Правда, он женился на ней вопреки воле ее брата, который не считал, что один из Бурбонов, один из Орлеанов, один из потомков Людовика Святого происходит из достаточно подходящей для нее семьи, и понадобилось влияние Пруссии, чтобы уравновесить в этом деле влияние России.

Так что в лице своих принцев буржуазия породнилась с Кобургами и Шверинами, что было для нее чрезвычайно почетно.

Эта бедная буржуазия тотчас возомнила себя возведенной в дворянство.

Однако она не подумала об одном обстоятельстве — о том, что такое породнение будет ей дорого стоить.

Король снова потребовал денег.

Он потребовал миллион франков единовременно в качестве приданого для своей старшей дочери Луизы, которая только что вышла замуж.

Он потребовал, кроме того, миллион франков в год в качестве денежного пособия для своего старшего сына, который намеревался жениться.

Наконец, он потребовал полмиллиона франков в качестве ежегодного апанажа для герцога Немурского, который рано или поздно мог жениться.

О, на этот раз буржуазия встревожилась!

Пока дело касалось лишь ее чести, то есть чести Франции, она не возражала.

Но, когда дело коснулось ее кошелька, она возроптала.

Да и в какое время власть потребовала этих дополнительных расходов на приданое, денежные пособия и апанажи? В то время, когда со всех концов Франции доносится общий горестный стон, общий протяжный плач!

Прислушайтесь к голосам городов, департаментов и провинций: повсюду один и тот же крик о нищете, невзгодах и голоде.

Череду этих горестей начинает Руан.

В Руане чахнут прядильные фабрики, у рабочих-красильщиков нет больше работы; заработную плату ткачам снизили настолько, что они больше не в состоянии жить на нее: кто-то из них отнес свою трудовую книжку в мэрию, а многие обращаются за государственным вспомоществованием; некоторые сделались подметальщиками и зарабатывают двенадцать су в день.

В департаменте Од неурожай, хлеба там нет вообще.

В Арьеже нищие бродят толпами, как средневековые «пастушки», с сумой за плечами и с протянутой рукой.

В округе Лиму жители двух кантонов покинули свои дома и разбрелись по Нижнему Лангедоку и Руссильону, прося хлеба и угрожая взять его силой, если им не дадут его добровольно.

Нормандия опустошена страшным бедствием: сильный северо-восточный ветер упорно гонит морские волны дальше назначенных пределов; воды в реке Вир, поднявшиеся из-за таяния снегов и непрекращающихся дождей, прорывают дамбы, заливают выгоны и топят скот.

И, наконец, Лион, вторая столица королевства, Лион, разоренный двумя восстаниями и жалующийся, что не может умереть от голода так же быстро, как умирают от пушечного ядра, ружейной пули или удара штыком, Лион становится свидетелем страшного зрелища несчастной матери, которая на протяжении шести дней, шести долгих дней кормила грудью своего ребенка, не имея никакой еды сама, и на седьмой день, чувствуя, что смерть уже подходит, а молоко иссякает, собрала те немногие силы, какие у нее еще оставались, с ребенком на руках дотащилась до площади Белькур, рухнула там и умерла, умерла от голода, препоручив свое дитя жалости прохожих!

А ведь нас обвиняли в преувеличении, когда мы позволили отцу Дантеса умереть от голода в его комнате на шестом этаже дома на Мельянских аллеях!

Правда, нас точно так же обвиняли в преувеличении, когда мы заставили графа де Морсера предстать перед судом Палаты пэров и с помощью яда спасли от эшафота г-жу де Вильфор.

Однако спустя год судебный процесс Теста и самоубийство Пралена, отравившегося ядом, превратили поэта в прорицателя и показали, что действительность всегда идет дальше вымысла.

И вот, повторяем, в этот самый момент власть потребовала выделить миллион франков единовременно для королевы бельгийцев, увеличить на миллион франков годовой доход наследного принца и, наконец, предоставить ежегодный апанаж в полмиллиона франков для герцога Немурского.

Это привело к тому, что почти все сплотились вокруг г-на де Корменена-Тимона, когда он издал свой новый памфлет, посвященный апанажу герцога Немурского.

Памфлет выдержал двадцать четыре издания, на два больше, чем выдержала в эпоху Реставрации «Виллелиада» господ Бартелеми и Мери.

Памфлет был написан в форме письма. Увы, почти всегда памфлеты именно так и появляются на свет. Вспомните Поля Луи Курье, разрушавшего королевскую власть в 1815 году так же, как Корменен разрушал ее в 1830-м: письма, всегда письма!

Так вот, это письмо было адресовано герцогу Немурскому, который был здесь ни при чем. Бедный принц, исполненный чести, чуткости и бескорыстия юноша, который всеми силами противился тому, что было сделано от его имени, и на плечи которого обрушились удары бича, предназначавшиеся его отцу!

«… Признайтесь, монсеньор, что французская нация — чрезвычайно щедрая нация и что Ваша семья должна быть безгранична признательна ей за те удобства, выгоды и несметные богатства, какими во все времена она ее снова и снова осыпала, одаряла и награждала…

Для начала, монсеньор, эдикты 1661, 1672 и 1682 годов забрали у государства и передали Вашему предку апанаж, состоявший из такого количества уделов, поместий, городов, дворцов, замков, ферм, наместничеств, княжеств, герцогств, маркизатов, графств и баронств, аллодов, полевых податей, феодальных оброков, лугов, каналов, рощ и лесов, что я устал бы перечислять их Вам на ста страницах.

Ваша семья, монсеньор, считалась в 1789 году самой богатой из всех не царствующих княжеских семей Европы, поскольку ее капитал оценивали в сто двенадцать миллионов франков, огромную сумму, соответствующую двумстам миллионам франков нашего времени, сумму во всех отношениях чересчур большую в руках и в распоряжении одного-единственного человека, каким бы принцем он ни был, и, в зависимости от обстоятельств, угрожавшую то свободе, то самой власти. Ибо история будет совершенно справедлива, монсеньор, если она скажет, что использование Вашим дедом огромного богатства, принадлежавшего ему, в целях революции, содействовало больше, чем все другое, низвержению трона Людовика XVI, его родственника и повелителя.

Этот рок денежного благополучия неотступно шел по следам Вашей семьи, преследуя ее даже в изгнании, ибо, пока другие эмигранты умирали от голода на чужбине, герцогиня Орлеанская, Ваша бабка, получала от Французской республики крупный пенсион, и в это же самое время казна выплатила в погашение обязательств Вашего отца-эмигранта более сорока миллионов долгов. Сорок миллионов! Какое блистательное предвосхищение цивильного листа!

Но это еще не все: Людовик XVIII, едва вернувшись из Англии, своим самовольным указом вернул Вам, в ответ на Ваши настойчивые просьбы, все непроданные поместья из апанажа Орлеанов, остававшиеся в руках нации, апанажа бесповоротно упраздненного, причем не законом 1793 года об эмиграции, а 2-й статьей закона от 21 декабря 1790 года об апанажах.

Чтобы оправдать это неслыханное нарушение законов, стали утверждать, что Людовик XVIII обладал тогда всей полнотой власти. Но с таким отличным доводом, как этот, можно было ограбить, чтобы обогатить Вас, первого встречного гражданина, как это проделали с государством…

Закон о возмещении ущерба эмигрантам, принятый, по-видимому, специально для Вашей счастливой семьи, дал ей дополнительные очки и увеличил еще больше ее довольство, удобства и выгоды, предоставив ей случай добровольно отказаться от отцовского наследства, обремененного долгами, и принять материнское наследство, сияющее золотом и серебром. Это доставило ей, посредством хитроумного разделения родовых поместий, легко разрешенного сменяемыми государственными советниками, прибыль в двенадцать миллионов экю, тщательно взвешенных, аккуратно пересчитанных и заботливо спрятанных в сундуки.

Наконец, помимо сокровищ короны Франции, самых изумительных сокровищ в мире, Палата депутатов, желая напичкать Вашу семью золотом, как она напичкала ее властью, добавила к огромным богатствам Вашего отца движимое и недвижимое имущество из королевской дотации, предназначавшейся Карлу X. Я слишком часто подсчитывал Ваши владения, монсеньор, чтобы у меня еще была нужда напоминать Вам здесь, что Вы и Ваши родственники пользуетесь Лувром, Тюильри, Елисейским дворцом, равно как и их службами; замками Марли, Сен-Клу, Медон, Сен-Жермен, Компьень, Фонтенбло и По, равно как и домами, строениями, садовыми постройками, землями, лугами, фермерскими зданиями, рощами и лесами, которые к ним относятся; Булонским и Венсенским лесами, равно как и Сенарским лесом; алмазами, жемчугом, драгоценными камнями, статуями, картинами, резными камнями, музейными коллекциями, книжными собраниями и другими памятниками античного искусства, равно как и декоративной мебелью, содержащейся в Королевской кладовой и в различных королевских дворцах и учреждениях».

Ну а поскольку апанаж в полмиллиона франков состоял из поместья Рамбуйе и лесов Сенонша, Шатонёфа и Монтеко, г-н де Корменен пустился в чудовищные выкладки, которые наглядно объяснили, что проведенные министрами оценки были ошибочными и одно только поместье Рамбуйе стоит сорок миллионов.

После чего он заранее расписал сколько всего хорошего мог бы сделать с этими сорока миллионами герцог Немурский.

«На те сорок миллионов, которые стоит Рамбуйе, Вы могли бы создать общедоступные библиотеки в тридцати восьми тысячах коммун Франции.

Вы могли бы учредить двенадцать тысяч школ шитья для бедных деревенских женщин.

Вы могли бы оплатить издержки на устройство десяти тысяч детских приютов.

Вы могли бы открыть в трехстах пятидесяти городах бесплатные дома престарелых для лиц обоего пола.

Вы могли бы не дать умереть от голода в течение двух зимних месяцев тридцати тысячам рабочих, оставшихся без работы.

Вы могли бы основать в деревнях пять тысяч школ для девочек.

Вы могли бы выплачивать в течение пяти лет пенсию пяти тысячам израненных, увечных или немощных солдат…»

Все перечисленное было страшным обвинением в том момент, когда площадь Шатле каждый день была завалена мебелью, которую на торгах продавали судебные власти;

когда Ратушная площадь каждый день была заполнена безработными поденщиками;

когда парижская Сберегательная касса только за одну первую неделю апреля выплатила огромную сумму в миллион семьсот шестьдесят шесть тысяч франков!

Таким образом, внизу общества — народ, жалующийся на нужду и требующий хлеба.

Вверху общества — король, распухший от богатства и требующий золота.

А между народом и королевской властью, склонившись над бездной нищеты, о которой богач вспоминает, лишь когда она вот-вот поглотит общество, — г-н де Корменен, этот угрюмый Демокрит, смеющийся над всем горьким смехом и со слезами на глазах.

На сей раз Палату депутатов охватил страх: она отказала королю.

Кабинет министров, еще прежде задетый отклонением закона о разделении уголовных дел, был смертельно ранен отказом в апанаже.

В одно прекрасное утро министры были вынуждены подать в отставку, и король поручил г-ну Гизо сформировать новый кабинет.

Господину Гизо — человеку, которого вплоть до того дня, когда монархия рухнула вместе с ним в вырытую им бездну, все считали очень талантливым; человеку, которому на протяжении восемнадцати лет удавалось заставлять всех верить, что его спесь является следствием гениальности; человеку, который показал, каковы его способности, в невероятной книге, носящей название «О демократии во Франции», книге, словно вышедшей из-под пера слепоглухого.

Это поручение привело г-на Гизо в такое замешательство, что он явился к г-ну Тьеру и попросил его помочь с решением поставленной задачи.

Однако г-н Тьер — глава партии, только что созданной им на левом фланге, вобравшей в себя все озлобленные настроения, все неосуществленные амбиции, все затаенные обиды и названной левым центром, — г-н Тьер отказался.

Не имея возможности войти в долю с г-ном Тьером, г-н Гизо был вынужден войти в соперничество с г-ном Моле.

Он отправил Луи Филиппу список новых министров.

Господин Моле отправил королю свой.

Список г-на Гизо включал:

г-на Гизо, г-на де Монтебелло, г-на де Ремюза и г-на Дюмона.

Список г-на Моле включал:

г-на Моле — министра иностранных дел и председателя совета министров,

г-на Барта — министра юстиции и духовных дел,

г-на де Монталиве — министра внутренних дел,

г-на де Сальванди — министра народного просвещения,

г-на Лакава-Лапланя — министра финансов.

В том и другом случае г-н Мартен оставался министром общественных работ, а г-н Розамель — министром военно-морского флота.

Король высказался за список г-на Моле, что означало обычную министерскую перетасовку.

Именно этот кабинет министров имел честь устроить брачный союз герцога Орлеанского и принцессы Елены.

Увы! Несчастная женщина, кто бы сказал ей в те дни, когда на каждой почтовой станции после пересечения границы ее встречали с охапками цветов и корзинами фруктов, — кто бы сказал ей в те дни, что она едет навстречу столь скорому вдовству и столь долгому трауру?