Последний король французов. Часть вторая

LIX

Смерть герцога Рейхштадтского, которую я упоминал в разговоре с герцогиней де Сен-Лё, произошла 22 июля 1832 года.

Известно, какие слухи всегда носятся вокруг гробов претендентов на престол; уже давно, справедливо или нет, политики были убеждены, что наследник Наполеона непременно умрет молодым, и, когда новость о его смерти распространилась, они лишь покачали головой и сказали:

— Он носил чересчур великое имя, чтобы жить.

Впрочем, во Франции отзвук этой смерти был глухим и вскоре затих. Самые пылкие приверженцы императора опасались возвращения юноши, воспитанного в школе г-на фон Меттерниха. В светлых волосах и женственных чертах герцога Рейхштадтского было куда больше от матери, чем от отца, куда больше от Марии Луизы, чем от Наполеона. И разве нельзя было опасаться, что он окажется таким и в духовном отношении и сердце его будет в большей степени австрийским, нежели французским?

Короче говоря, он умер; одиннадцати лет оказалось достаточно ангелу погребения, чтобы наглухо замуровать гробницу отца и сына; и, поскольку никто не боялся более возвращения во Францию ни изгнанника с острова Святой Елены, ни претендента из дворца Шёнбрунн, через год и шесть дней после этой смерти статуя императора снова заняла свое место на вершине Вандомской колонны.

Скажем коротко о том, что произошло за этот промежуток времени, самыми важными событиями которого стали смерть культа сенсимонизма и рождение дочери герцогини Беррийской.

У нас нет здесь возможности отследить сенсимонистский культ во всех подробностях, связанных с его рождением, развитием и смертью; рожденный у смертного одра Сен-Симона, он рос на улице Монсиньи, чахнул в Менильмонтане и умер в суде присяжных.

Перед этим судом 27 августа 1832 года предстали отец Анфантен, Мишель Шевалье, Барро, Дюверье и Олинд Родриг.

Их обвиняли:

1° в правонарушении, предусмотренном статьей 291 уголовного кодекса, которая запрещала собрания численностью более двадцати человек;

2° в оскорблении общественной морали и нравственности.

Господа Анфантен, Дюверье и Мишель Шевалье были приговорены каждый к году тюремного заключения и штрафу в пятьдесят франков;

господа Родриг и Барро — лишь к штрафу в пятьдесят франков.

Пусть, однако, никто не думает, что мы стоим на стороне судей, выступая против обвиняемых; нет, судебное разбирательство было пристрастным, а скорее, слепым; те, кого призвали вынести приговор, были людьми честными, но недальновидными. Они увидели лишь правонарушение в учении, нелепом в каких-то своих положениях, как это бывает почти всегда с любыми учениями в момент их возникновения, но во всем остальном исполненном устремления к будущему. Евангелие, представлявшее в сжатом виде эту веру, было кратким и ясным: «Каждому по его способности, каждой способности по ее делам». Возможно, такому правилу недоставало милосердия и оно оставляло лишь небо тем нищим духом, к которым Христос был преисполнен сердечного сострадания, однако оно определенно не было лишено логики.

А кроме того, впервые великая честь была воздана кому следует: труд, этот раб в прошлых веках, становился царем в веках будущих.

Вот почему, если бы не общность женщин и отмена наследования имущества, провозглашенные сенсимонистами, правительству — заметьте, что мы не говорим «правосудию» — так вот, правительству было бы не так уж легко расправиться с сенсимонистским учением.

Что же касается меня, присутствовавшего и в качестве слушателя, и в качестве друга на большей части публичных лекций отца, то, не будучи сам заражен фанатизмом, который он внушал своим поборникам, я понимал его и считал искренним и правдивым.

Вернемся, однако, к правительству, подавлявшему социальный республиканизм в лице отца Анфантена и революционный республиканизм в лице Жанна.

Три человека притязали на то, чтобы унаследовать должность скончавшегося Казимира Перье: г-н Дюпен, г-н Гизо и г-н Тьер.

Луи Филиппу предстояло остановить свой выбор на одном из них.

Его личные симпатии были на стороне г-на Дюпена. Господин Дюпен уже давно стоял во главе судебных споров герцога Орлеанского, а поскольку король воспринимал управление Францией лишь как огромный судебный спор, которым нужно руководить, он надеялся, что г-н Дюпен обеспечит ему победу в его тяжбах с королями-соседями, как он уже обеспечивал ему победу в его тяжбах с собственниками земель, прилегающих к его владениям.

Но, против всякого ожидания, в отношении общественных дел г-н Дюпен оказался менее покладист, чем в отношении частных дел. Разговор между будущим министром и королем, каждый из которых проявлял упрямство, шаг за шагом поднялся до уровня самого горячего спора. В конце концов, утратив всякую меру, г-н Дюпен воскликнул:

— Ну хватит, государь, я вижу, что мы никогда не сможем договориться!

— Я вижу это, как и вы, сударь, — тоном, какой присущ высшей аристократии, ответил король, — однако не осмеливался вам это сказать.

Эти слова, достаточно жестко вернувшие г-на Дюпена на место, которое, на взгляд короля, тому не следовало покидать, положили конец их встрече.

Оставались господа Гизо и Тьер.

Если достоинства премьер-министра измеряются его непопулярностью, то никто в большей степени, чем г-н Гизо, не имел права унаследовать непопулярность Казимира Перье; однако в тот момент существовала, видимо, определенная опасность в том, чтобы пренебречь всеобщей неприязнью, которую вызывал человек из Гента.

Когда г-н Гизо был отодвинут в сторону, из претендентов остался один лишь г-н Тьер.

Да, но король не доверял г-ну Тьеру; за этим легкомыслием, за этой многоречивостью, за всеми этими недостатками, наконец, с помощью которых г-н Тьер заставлял прощать ему его достоинства, таилась патриотическая основа, которая не могла не вызывать крайнего беспокойства у человека, позволившего русским осуществить экспедицию в Варшаву, австрийцам — экспедиции в Модену и Болонью и готовившегося провести экспедицию в Антверпен.

К тому же всем было известно, что г-н Тьер, показавший себя великим стратегом в своей «Истории Революции», имеет тайное желание перейти от теории к практике.

Так что г-н Тьер был отвергнут.

За спиной этих трех кандидатов оцепенело, неподвижно, не в силах сделать ни единого шага по направлению к оспариваемому министерскому портфелю, стоял г-н де Бройль, занимавший в школе доктринеров такое же место, какое отец Анфантен занимал в школе сенсимонистов. Король обратил взгляд на г-на де Бройля.

Ведь таким образом можно было под покровительством премьер-министра использовать дарования г-на Гиза и г-на Тьера.

Господину де Ремюза, одному из последователей школы доктринеров, было поручено провести переговоры.

Господин де Бройль поставил свои условия; они были приняты, и у Франции появилось правительство, которое было названо правительством 11 октября.

Оно состояло из:

г-на де Бройля, министра иностранных дел;

г-на Тьера, министра внутренних дел;

г-на Гизо, министра народного просвещения;

г-на Юмана, министра финансов;

маршала Сульта, военного министра;

г-на Барта, министра юстиции.

Маршал Сульт сохранил звание председателя совета министров, хотя в действительности руководителем кабинета являлся г-н де Бройль.

Впрочем, дабы придать этому правительству популярность, ему уготовили великое деяние: арест герцогини Беррийской.

Читатель видел, как в ночь с 9 на 10 июня, переодетая крестьянкой, герцогиня Беррийская вошла в Нант.

Ее ждало там убежище в доме мадемуазель Дюгиньи.

Этим убежищем служила мансарда на четвертом этаже, находившаяся прямо под крышей; справа от входа имелось окно, освещавшее комнату и выходившее на внутренний двор; в углу, располагавшемся с той же стороны, что и окно, был специально к приходу герцогини устроен камин, задняя плита которого открывалась справа налево, обнаруживая отверстие высотой около полутора футов.

Это было последнее укрытие, подготовленное для герцогини на тот случай, если дом будет захвачен властями.

В комнате стояли две раскладные койки на ремнях, одна из которых была предназначена для герцогини, а другая, несомненно, для мадемуазель де Керсабьек.

В этом убежище, будучи в курсе всего того, что происходило, Мария Каролина ожидала развития событий и была готова примениться к ним.

Королевский двор прекрасно знал, что герцогиня Беррийская находится в Нанте, хотя и не знал, в каком доме она укрылась; к тому же в то время, когда шел суд над двадцатью двумя вандейцами,[4] герцогиня написала следующее письмо своей тетке Марии Амелии:

«Какими бы ни были для меня последствия, могущие проистечь из положения, в которое я себя поставила, исполняя свой материнский долг, я никогда ничего не скажу Вам, сударыня, в моих собственных интересах; но, когда речь идет о храбрецах, подвергших себя опасности тем, что они защищали дело моего сына, я не вправе отказаться от попыток предпринять для их спасения все то, что можно достойным образом сделать.

И потому я прошу свою тетю, доброе сердце и благочестие которой мне известны, употребить все свое влияние для того, чтобы вызвать сочувствие к этим людям. Тот, кто доставит это письмо, сообщит все подробности относительно их положения; он скажет, что судьи, которых им дали, это те самые люди, против которых они сражались.

Несмотря на различие в нашем положения, сударыня, под Вашими ногами тоже находится вулкан, и Вы это знаете. Мне были известны Ваши страхи, вполне естественные, в ту пору, когда я пребывала в безопасности, и я не была к ним безучастна. Один Господь знает, что он нам уготовил, и, возможно, однажды Вы будете благодарны мне за то, что я доверилась Вашей доброте и предоставила Вам возможность употребить ее ради моих несчастных друзей. Поверьте в мою признательность.

Желаю Вам счастья, сударыня, ибо я чересчур хорошего мнения о Вас, чтобы полагать, что можно быть счастливым в том положении, в каком Вы находитесь.

Как и сказала герцогиня Беррийская в этом письме, исполненном печали и достоинства, тот, кто доставил его, офицер-роялист, беззаветно преданный своей партии, был готов предоставить все необходимые разъяснения, однако королева Мария Амелия находилась в чересчур затруднительном положении, чтобы принять поручение, которое было ей доверено. Господин де Монталиве распечатал письмо, прочитал его, поднялся в покои королевы, пробыл там четверть часа, а затем спустился и вернул письмо офицеру, сказав, что королева не может принять это послание.

И в самом деле, если предполагать, что королева была посвящена в секреты своего мужа, сделать ей это было сложно.

Дело в том, что король готовился отдать приказ об аресте своей племянницы, и произвести его предстояло при содействии некоего крещеного еврея.

Бывают имена, которые становятся смертельным оскорблением, и таким стало имя этого еврея: Дёйц.

Дёйц сопровождал г-жу де Бурмон на ее пути из Лондона в Италию; впервые он увиделся с герцогиней Беррийской, направляясь в Рим; второй раз он увиделся с ней, возвращаясь из Рима. Так что герцогиня могла питать к нему определенное доверие.

Дёйц явился к г-ну Тьеру и, сильно преувеличивая это доверие, заявил, что берется выдать герцогиню Беррийскую. Во Франции предатели встречаются еще куда реже, чем многие думают, и, коль скоро один из них появился, не следовало им пренебрегать.

Собеседники обсудили денежную сумму; она была установлена в сто тысяч франков, после чего Дёйц отбыл в Нант, сопровождаемый комиссаром Жоли, тем самым офицером полиции, который после убийства герцога Беррийского арестовал Лувеля.

На сей раз ему предстояло предпринять против женщины те самые действия, какие он предпринял когда-то против убийцы ее мужа.

Удивительно все же, что называется долгом у людей, состоящих в должности!

Кстати говоря, это Реставрация подала роковой пример оплаченного предательства.

Разве Дидье не был выдан Бальменом за награду в двадцать тысяч франков?

Дёйц прибыл в Нант, представился нескольким влиятельным легитимистам, заявил, что имеет при себе важные депеши, и пояснил, что намерен вручить эти депеши лишь тому, кому они предназначены, то есть герцогине Беррийской.

Герцогиня была извещена о том, что произошло, и не возымела ни малейшего подозрения.

Тридцатого октября она дала г-ну Дюгиньи приказ отправиться в гостиницу «Франция», спросить там г-на Гонзагу, подойти к нему со словами «Сударь, вы приехали из Испании?» и показать ему половинку разрезанной карты. Если г-н Гонзага предъявит другую половинку карты и резные края обеих половинок сойдутся, то г-н Дюгиньи должен будет привести посланца к герцогине.

Господин Дюгиньи отправился в гостиницу «Франция» и отыскал там г-на Гонзагу, который был не кем иным, как Дёйцем. Дёйц выполнил указанное условие, и г-н Дюгиньи, уверенный в том, что он действительно отыскал человека, с которым имела дело герцогиня, предложил ему свои услуги в качестве провожатого.

По дороге Дёйц остановился; он казался встревоженным и хотел точно знать, куда его ведут.

— Я веду вас в дом, — произнес г-н Дюгиньи, — куда госпожа герцогиня направляется исключительно для того, чтобы дать вам аудиенцию, и который она покинет сразу же после этого.

Дёйц не спросил более ни слова, и спустя какое-то время его ввели в комнату, где находились обе сестры Дюгиньи, мадемуазель Стилит де Керсабьек и г-н Гибур.

— Госпожа герцогиня пришла? — спросил г-н Дюгиньи, дабы убедить Дёйца, что герцогиня не живет в этом доме.

— Полагаю, да, — ответила мадемуазель де Керсабьек, — поскольку мы только что слышали шум в соседней комнате.

В эту минуту в комнату вошел г-н де Менар.

Дёйц вздрогнул; хотя ему доводилось видеть г-на де Менара в Италии, он его не узнал.

— Что происходит?! Где я нахожусь?! — воскликнул он.

Господин де Менар назвал себя, и Дёйц успокоился.

Вслед за г-ном де Менаром в комнату вошла герцогиня Беррийская, и тогда Дёйц заявил, что хочет говорить с ней наедине.

Герцогиня имела неосторожность предложить ему подняться в мансарду, которую мы уже описали и, которая, как было сказано, служила ей тайником.

Принцесса и Дёйц совещались до восьми часов вечера.

Вторая встреча была назначена на 6 ноября, в том же месте.