Последний король французов. Часть вторая

LXVI

Тридцатого января 1836 года, через неделю после того как был вынесен приговор обвиняемым из Парижа, и как если бы между этими двумя делами имелось какое-то общее сходство, перед судом Палаты пэров предстал виновник покушения 28 июля.

За то время, какое прошло с тех пор, удалось выяснить его настоящее имя.

Его звали Джузеппе Фиески; он родился в кантоне Вико на Корсике 3 сентября 1790 года. Наскучив быть пастухом, как его отец, он в восемнадцать лет добровольно записался в батальон, который отправлялся в Тоскану; оттуда он перебрался в Неаполь, где был зачислен в корсиканский легион; он участвовал в Русском походе, будучи сержантом в полку, которым командовал генерал Франческетти; уволенный в 1814 году, он вернулся на Корсику и вступил в местный полк, который был распущен после Ста дней. Тем временем Мюрат готовил свою экспедицию в Калабрию; Франческетти последовал за бывшим неаполитанским королем, а Фиески последовал за генералом Франческетти. Экспедиция в Калабрию провалилась, Фиески вернулся на Корсику и, не зная, чем еще заняться, стал воровать, за это воровство был приговорен в 1816 году к десятилетнему тюремному заключению и выставлению у позорного столба.

Наступил 1830 год; Фиески, за четыре года до этого вышедший из тюрьмы, стал выдавать себя за политического осужденного и ходатайствовать о получении в этом качестве пенсии, добился своего, после чего приехал в Париж, был принят в полицию г-ном Бодом и поставлен наблюдать за политическими обществами; назначенный руководителем работ, которые велись на Аркёйском акведуке, растратил деньги, полагавшиеся рабочим, подделал документ, чтобы возместить их, и сменил имя, чтобы укрыться от преследований со стороны полиции, а затем под именем Жирара, которое вначале сочли его настоящим именем, арендовал комнату в доме № 50 на бульваре Тампля, где 28 июля 1835 года и было совершено преступление.

Слава Богу, что подобный мерзавец не принадлежал ни к одной партии!

К чести человеческой натуры следует отметить, что этот негодяй был ужасающе уродлив: трудно было отыскать где-нибудь больше наглости, коварства, алчности, подлой подобострастной хитрости, чем читалось на его иссеченном шрамами лице; прибавьте к этому визгливый акцент корсиканского говора, вечное возбуждение, и вы получите представление о зрелище, которое явил собой Фиески, когда его привели в суд.

Возле него на скамье подсудимых сидели два человека, обвиняемые в пособничестве совершению преступления.

Двум другим, согнувшимся под тяжестью обвинений менее серьезных, должны были, по-видимому, вменить в вину лишь недоносительство.

Два сообщника Фиески, Море и Пепен, являли собой два совершенно разных типа человеческой натуры.

Море был старик шестидесяти восьми лет, с седыми волосами и бледным и бесстрастным лицом.

На этом лице, уже казавшемся лицом трупа, живыми оставались только глаза — пристальные, мрачные и полные огня.

Однако чувствовалось, что за этой простой и невыразительной внешностью таится неукротимая воля; будучи революционером в 1793 году, он оставался им и в 1835 году; ничто не изменилось в нем, кроме внешности: душа осталась все той же и ни на минуту не поддалась этому обветшанию тела.

Он попал под подозрение из-за любовницы Фиески, Нины Лассав, которая, вернувшись из богадельни Сальпетриер и увидев жилище своего любовника захваченным полицией, укрылась у Море; однако на заданные ему вопросы старый заговорщик отвечал с таким спокойствием, что его отпустили на свободу.

Между тем чемодан, который по распоряжению Фиески принесли на квартиру Море за два часа до преступления, вызвал у полиции новые подозрения. Арестованный во второй раз, Море вышел из тюрьмы лишь для того, чтобы предстать перед судом Палаты пэров и отправиться на эшафот.

Пепен, напротив, был малодушен и до крайности робок, являя собой образец мелкого парижского торговца. Пепен был первым, кто поднял лавочника на роль заговорщика, но он же обесчестил его своей трусостью.

Замешанный в июньские события 1832 года, Пепен был оправдан судом; снова попав под подозрение в связи с покушением 28 июля, он сумел бежать из Парижа; власти полагали, что он находится за границей, и намеревались потребовать его выдача, как вдруг полицию уведомили, что какой-то человек прячется в лесу Креси. Господин Жиске отдал необходимые приказы, и Пепен был арестован в Маньи, в потайном шкафу, где он, в одной рубашке, укрывался в тот момент, когда полицейские постучали в дверь.

Оба они состояли в Обществе прав человека: Пепен как руководитель секции, а Море как рядовой член.

Двое других, Буаро и Беше, были простыми рабочими; Буаро знал, что существует заговор, но, по свидетельству Фиески, не знал ничего более; что же касается Беше, то было признано, что его единственное преступление заключалось в том, что, по просьбе Море, он одолжил Фиески свою трудовую книжку.

Но почему Фиески был вынужден не только во всем сознаться, но и сыграть роль убийцы-фанфарона, вызвавшую к нему кратковременное любопытство со стороны простаков и вечное презрение со стороны порядочных людей?

Господину Дюфрену, инспектору тюрем, показалось, что он признал в убийце человека, которого ему доводилось видеть в мануфактуре Гобеленов, где управляющим был полковник Ладвока́.

Господина Ладвока́ привели в тюрьму, где содержался Фиески, и он в свой черед признал его.

С этого времени Фиески не скрывал более ни своего настоящего имени, ни своего настоящего звания и прибегнул к новой системе защиты.

Он надеялся, что, сделав признания и заинтересовав г-на Ладвока́ в своем деле, сумеет смягчить наказание и таким образом избежать смерти.

Все в этом человеке было подлым и исполненным расчета, вплоть до показной признательности, которую он выражал своему бывшему хозяину, ставшему его покровителем.

Надо сказать также, что Фиески в этой вере на безнаказанность поощряли самые высокопоставленные должностные лица; власти по-прежнему надеялись, что круг разоблачений не замкнется на простом шорнике и безвестном торговце; было бы так приятно опутать врагов, которых приходилось уважать, гнусной сетью убийства!

К несчастью, Фиески мог сказать лишь то, что было на самом деле; он дал показания против Море, который слушал его, неизменно бесстрастный, не позволяя дрогнуть ни одной черточке на своем стоическом лице; он дал показания против Пепена, который слушал его, бледный от ужаса, судорожными жестами отрицая свою вину; однако, как было сказано, на этом круг его разоблачений замкнулся.

В течение всего времени, пока длился этот гнусный судебный процесс, Франции и всему миру было явлено гнусное зрелище; самые высокопоставленные должностные лица правительства установили сношения с Фиески: одни приносили ему деньги, другие писали ему письма; какое-то время за автографами Фиески гонялись почти так же, как позднее будут гоняться за автографами Ласнера; они чуть было не стали котироваться на Бирже, явившись предметом игры на повышение и понижение.

Особенно ценную коллекцию этих автографов сумел собрать г-н Паскье.

После длившегося две недели судебного процесса, к концу которого Пепен явно обрел определенную твердость и в ходе которого бесстрастность Море не изменилась ни на минуту, суд Палаты пэров приговорил Фиески, Пепена и Море к смертной казни, а Буаро — к двадцати годам тюремного заключения; что же касается Беше, то он был полностью оправдан.

Каждый из трех сообщников встретил сообщение о своем приговоре в соответствии со своей манерой чувствовать и ощущать: Фиески — с нервной ухмылкой, Море — со своей обычной бесстрастностью, а Пепен — с не лишенным величия смирением.

Пепен, уже облаченный в смирительную рубашку и находясь среди своих стражников, во время разговора с адвокатами думал, казалось, только о жене и детях.

Море, которому предложили яд, минуту подумал, а затем произнес:

— Нет, я хочу, чтобы моя кровь пролилась им на голову!

Что же касается Фиески, бесстыдного до самого конца, то он написал архиепископу Парижскому письмо, в котором просил разрешить ему присутствовать на мессе, а в конце добавил:

На рассвете 19 февраля в одиночную камеру Фиески вошел аббат Гривель и известил заключенного, что для него настал час готовиться к смерти.

— Этого не может быть! — воскликнул Фиески, растерянными глазами глядя на исповедника.

Накануне он заверял своего адвоката, что ему обещали не только сохранить жизнь, но еще и отправить его вместе с багажом в Америку.

Адвокат покачал головой в знак сомнения и произнес:

— Не тешьте себя этой надеждой, Фиески, ибо разочарование будет жестоким и, возможно, у вас уже не найдется мужества в тот момент, когда оно вам понадобится.

— В любом случае, — ответил Фиески, — если они не сдержат данного мне слова, Нина Лассав бросится к ногам маршальши Мортье, та обратится с ходатайством к королю и меня помилуют.

— Такое, несомненно, возможно, — сказал г-н Паторни, — но, тем не менее, не слишком рассчитывайте на это.

— Послушайте, — сжимая кулак, произнес Фиески, — вы ведь приносили мне книги, не так ли?

Да.

— Так вот, если меня казнят, вы потребуете вернуть эти книги и в одной из них найдете адресованное вам письмо с подробным описанием того, что мне было обещано.

После казни Фиески г-н Паторни перерыл эти книги, но никакого письма в них не нашел.

В ночь на 19 февраля у заставы Сен-Жак был возведен эшафот, и, как мы уже сказали, на рассвете этого дня в камеру Фиески вошел аббат Гривель, чтобы призвать его готовиться к смерти.

Мало-помалу Фиески вновь обрел все присущее ему бахвальство; он еще питал надежду на спасение. В числе знаков внимания, которые ему оказывали, была и посылка с превосходными сигарами; поскольку Море был курильщиком, Фиески взял одну из этих сигар и послал ее своему сообщнику в знак примирения.

Море отказался, а Пепен взял ее и закурил.

Тем временем открылся зал, где, когда осужденных бывает несколько, совершается из общий предсмертный туалет. Пепен со смирением подчинился этому страшному испытанию, Море остался бесстрастным, как всегда, а Фиески то и дело повторял, глядя на дверь:

— Но где же господин Ладвока́? Неужели господин Ладвока́ не придет?

Затем, скрежеща зубами, он произнес, обращаясь к аббату Гривелю:

— Ах, святой отец! Если он не придет, я умру проклятым!

Наконец, осужденным объявили, что час настал и им следует спускаться вниз; у подножия лестницы в ожидании их стояли три повозки; каждый забрался в свою.

— В сущности, — произнес Фиески, усаживаясь в повозке, — я не должен удивляться тому, что со мной происходит.

— И почему же? — спросил его аббат Гривель.

— Да потому, что во время экспедиции в Калабрию одна цыганка предсказала мне, что рано или поздно я с довольной душой умру на гильотине; и она не обманула меня.

Около восьми часов мрачный кортеж прибыл к месту казни; три ряда солдат окружали эшафот; живая стена тотчас распахнулась, и повозки с осужденными проехали через образовавшуюся брешь.

Позади них брешь закрылась.

Повозки остановились. Фиески, по-прежнему возбужденный, по-прежнему нетерпеливый, спрыгнул вниз. Пепен спустился с повозки со спокойствием, не покидавшим его, видимо, с тех пор, как он навсегда распрощался с жизнью. Море пришлось поднять и поставить на землю.

В эту минуту улыбка впервые тронула его губы, и он произнес:

— Это не сердце подводит, а ноги.

Все трое, со связанными за спиной руками, подошли к подножию эшафоту и встали задом к нему.

Священники, сопровождавшие осужденных, поднесли там к их губам распятие, одновременно произнося последние увещания.

Пепен, всю дорогу куривший сигару, бросил ее, чтобы поцеловать распятие.

В эту минуту к Пелену подошел полицейский комиссар.

— Если вы хотите сделать какие-нибудь признания, — сказал он, — то для вас исполнение приговора будет отсрочено.

— Мне не в чем признаваться, — ответил Пепен, — а так как, на мой взгляд, я вполне готов к смерти, то по мне уж лучше умереть немедля.

Комиссар удалился.

К Пелену подошли исполнители казни и, обращаясь к нему, сказали:

— Идемте!

— Выходит, начнут с меня, — откликнулся Пепен.

И, кивнув Море, он сделал шаг вперед.

На плечи ему набросили желтый плащ, и он твердым шагом стал подниматься по ступенькам эшафота.

Взойдя на помост, он остановился.

Все поняли, что он хочет что-то сказать, и в толпе зрителей воцарилось полное безмолвие.

— Я умираю безвинно, я умираю как жертва! — крикнул Пепен. — Прощайте!..

Затем, последний раз взглянув на небо, он сам отдался в руки палачей.

Следом за ним пошел Море; когда он встал рядом с откидной доской гильотины, палач довольно грубо схватил его за плечи и разорвал верхнюю часть его фланелевого жилета.

И тогда, повернувшись к этому человеку, Море мягко и тихим голосом сказал:

— Зачем вы портите жилет? Если вы гнушаетесь им, он вполне может послужить какому-нибудь бедняку.

Едва он произнес эти слова, с головы у него сорвали черный шелковый колпак, и его длинные седые волосы затрепались на ветру.

Это спокойное лицо, эта седая голова произвели сильное впечатление на толпу; поднялся глухой ропот, стихший лишь после того, как голова старика упала под ударом ножа гильотины.

Подняться на эшафот теперь предстояло Фиески.

— Не покидайте меня вплоть до самого порога вечности, — сказал он аббату Гривелю.

И священник, верный своей миссии, поднялся вместе с ним на помост.

Аббат Гривель в последний раз поднес к губам Фиески распятие, и тот, обращаясь к нему, произнес:

— Желая отблагодарить вас, я очень хотел бы, чтобы мне было позволено вернуться минут через пять и сообщить вам новости с того света.

То были его последние слова. Он сам лег на откидную доску, как если бы торопился покончить с жизнью.

Из всех троих он явно был наименее мужественным.

Вот какое участие каждый из них принял в этом преступлении:

Пепен дал деньги на то, чтобы взять внаем комнату;

Море изготовил адскую машину и зарядил ружейные стволы;

Фиески поджег пороховой шнур.

Два дня спустя площадь Биржи была заполнена толпой зевак, ломившихся в дверь одного из здешних кафе: хозяин этого заведения нанял Нину Лассав, любовницу Фиески, на работу в качестве кассирши.

Одной из характерных черт царствования Луи Филиппа являлась бесстыдная спекуляция, и, возможно, приведенный нами факт не входит в число самых печальных ее примеров.