Последний король французов. Часть вторая

LIII

Двадцать четвертого марта 1831 года был издан закон об изгнании Карла X и его семьи.

Затем прозвучало предложение г-на де Бриквиля, направленное на то, чтобы отменить сходный закон, относящийся к семье Наполеона.

Это предложение было отвергнуто.

Затем настала очередь избирательного закона.

В годы Реставрации нужно было платить триста франков прямых налогов в год, чтобы быть избирателем, и тысячу франков, чтобы иметь право быть избранным.

Кабинет министров предложил Палате депутатов снизить ценз избираемости с тысячи франков до пятисот, а ценз избирательный с трехсот франков до двухсот.

Этот закон был принят, однако Палата депутатов поступила жестче, чем кабинет министров, исключив из состава избирателей определенное число граждан, которых кабинет министров предложил присоединить к цензовикам как обладателей свободных профессий.

Принятый закон нес в себе зародыш революции 1848 года.

В итоге, когда буря сделала свое дело, Палата депутатов, рожденная в разгар бури и 20 апреля отложившая свои заседания, 31 мая была распущена.

Король использовал эту своеобразную передышку для того, чтобы совершить поездку по стране: то был отпуск, который он себе сам устроил. Тирания со стороны Казимира Перье сделалась для него невыносимой, однако необходимость заставляла его терпеть этот гнет.

Он отправился в путь, посетил вначале Нормандию, затем вернулся в Париж и снова покинул его 6 июня 1831 года, чтобы посетить восточные департаменты.

В маршрут короля было внесено, вполне естественно, поле битвы при Вальми. Луи Филипп посетил эту местность, где у каждого дерева, каждого оврага, каждого пригорка был голос, способный по прошествии сорока лет пересказать ему эту славную эпопею его республиканской молодости; у подножия обелиска, возведенного в память о Келлермане прямо на поле битвы, он увидел старого солдата, у которого во время этой самой битвы пушечным ядром оторвало руку.

Он тотчас же снял с себя орденский крест и отдал его солдату.

В Меце произошла довольно тяжелая сцена.

Именно в Меце был составлен первый план национального объединения. Составителями плана были мэр, г-н Бушотт; председатель королевского суда, г-н Шарпантье; главный адвокат, г-н Вуаре, а также г-н Дорнес. В глазах г-на Казимира Перте подобное объединение было преступлением, и, к великому возмущению патриотов, он уволил г-на Бушотта и г-на Вуаре.

Речь, которую от имени городского совета зачитал королю мэр, несла на себе отпечаток этого негодования.

«Государь, — говорилось в этой речи, — июльские события, эти нетленные памятники национальной воли и Вашей преданности отечеству, увековечили права первого короля-гражданина на верность и любовь французов.

Это провозгласили все городские советы Франции.

Таковы и чувства городского совета города Меца, высказываемые Вашему Величеству устами своего мэра…

Однако другие мысли более общего порядка занимают теперь умы в нашем городе. Хартия оставила в нашем внутреннем управлении важный пункт, который необходимо урегулировать: это вопрос о наследственности пэрства; мы надеемся, что в ходе следующей сессии законодательного органа власти из свода наших законов будет устранена привилегия, отныне несовместимая с нашими национальными нравами.

Наши симпатии принадлежат полякам, с героическим мужеством сражающимся за свободу. Пусть же влиятельность Вашего Величества обеспечит этой благородной нации судьбу, достойную великого дела, которое она защищает!»

Трудно было вступить в более полное противоречие со взглядами, утвердившимися в уме короля и его министров, и потому Луи Филипп ответил так:

— Вы говорите мне о том, что якобы провозгласили все городские советы Франции; однако ничего подобного они не провозгласили; не в их полномочиях ставить на обсуждение или обсуждать темы высокой политики. Это право закреплено за Палатами. И потому мне нечего ответить на эту часть вашей речи. То же приложимо в равной степени и к тому, что вы говорите мне о дипломатических отношениях Франции с иностранными державами, обсуждать которые городские советы также не имеют права.

Это явилось плохим примером для национальной гвардии, которой предстояло выразить свои чувства и пожелания сразу после городского совета.

Выступить было поручено одному из ротных командиров, которым оказался как раз г-н Вуаре; он подошел к королю, держа в руке написанную речь.

— Вы командующий национальной гвардией? — спросил его Луи Филипп.

— Нет, государь, — ответил г-н Вуаре, — но я уполномочен командующим выступить перед вами с речью.

— Тогда говорите!

Ротный командир развернул листок бумаги и начал читать:

«Государь! Уже не раз после Июльской революции национальная гвардия Меца обращалась к Вашему Величеству с выражением своей преданности трону короля-гражданина и со своими пожеланиями в отношении общественных установлений, которые должны его поддерживать. Вскоре Вы узрите в наших рядах новое изъявление нашей любви. Да, мы начертали на нашем знамени девиз: "Свобода, общественный порядок". Нам представляется, что две эти идеи неразделимы; если порядок является обязательным условием свободы, то разве опыт не доказывает, что самое надежное средство обеспечить порядок состоит в том, чтобы соответствовать возрастающим потребностям цивилизации либеральными и популярными законами? Среди этих законов самым решающим для будущего Франции является тот, что должен формировать вторую ветвь законодательной власти…»

Такое количество советов на протяжении одного дня явно было избыточным: выйдя из терпения, король выхватил листок с речью из рук оратора и сухо сказал:

— Национальная гвардия не должна заниматься политическими вопросами, они ее не касаются.

— Государь, — возразил г-н Вуаре, — это не совет, который она дает, это пожелание, которое она выражает.

— Национальная гвардия, — живо ответил король, — не должна выражать пожеланий; размышления ей запрещены. Вы не являетесь больше представителем национальной гвардии, и я не намерен долее вас слушать.

Таким образом, через три месяца после того как принцип невмешательства был провозглашен с трибуны, австрийцы безнаказанно ввели войска в Модену и оккупировали все Папское государство.

Таким образом, через десять месяцев после того как охрана французских свобод была поручена национальной гвардии королевства, национальная гвардия не имела более права высказывать даже пожелания.

В итоге эта вспышка со стороны человека, обычно столь осторожного, привела в смятение весь город Мец. Все высшие офицеры национальной гвардии были приглашены отобедать с королем, но ни один из них не воспользовался этим приглашением.

После этого оскорбления, нанесенного королевской власти, Луи Филипп заявил, что он ни на час не останется долее в городе, виновном в подобном проступке, и тотчас же, невзирая на проливной дождь, покинул Мец.

Впрочем, Мец был не единственным городом, оказавшимся в оппозиции к королевской власти; гражданский суд Бельфора, представленный его председателем, заявил королю следующее:

— Мудрые законы и отвечающие нуждам страны установления — вот главные условия общественного благосостояния; Франция уже обладает первыми и важнейшими начатками этих законов и установлений, содержащимися в кодексах и Хартии, которая вскоре должна получить то законодательное развитие, какое она допускает.

Король ответил на это так:

— Я не менее вас дорожу тем, чтобы наши общественные установления упрочились, но, признаюсь вам, я с удивлением услышал, что вы называете их начатками установлений; это не может быть оговоркой, и остальная часть вашей речи является тому доказательством. Наши общественные установления настолько развиты, что все то, что остается сделать, представляется мне пустяком в сравнении с тем, что уже сделано. Это те установления, которые люди защищали в июле, это те установления, которые нация желает сохранить такими, какими они были закреплены Хартией 1830 года.

Впрочем, уже давно король изложил свою программу куда более определенно, чем это было сделано в знаменитой программе Ратуши. Это случилось в августе, когда к нему явилась депутация города Гайака.

— Франция желает быть независимой от заграницы извне, — заявили члены этой депутации, — и стоять на карауле внутри.

Король ответил им следующее:

— Да, несомненно, Июльская революция должна приносить свои плоды, однако это выражение чересчур часто используется в смысле, не отвечающем ни национальному духу, ни нуждам эпохи, ни поддержанию общественного порядка, хотя именно это должно определять наш маршрут; мы будем держаться золотой середины, равноудаленной от злоупотреблений королевской власти и бесчинств народной власти.

С этого времени правительство Июльской монархии получило собственное название: его стали именовать правительством золотой середины.

Поездка Луи Филиппа проходила в обстановке пошлого восторга, всегда вызываемого присутствием монарха. Неприятные стороны поездки оставили в душе короля горечь, которая, вскипая все сильнее, повлекла за собой репрессивные законы, в свой черед сделавшиеся в 1848 году оружием в руках народа.

Всю оставшуюся часть года Франция была занята тем, что прислушивалась к грохоту пушек, доносившемуся с берегов Вислы, радовалась победам Дверницкого, устраивала сборы пожертвований и давала балы и представления в пользу несчастных поляков, заранее обреченных европейской дипломатией на гибель и показывавших восхищенной Европе зрелище мучеников, которые добровольно вышли на арену цирка.

Затем, в один прекрасный день, пришло известие сразу о двух смертях: умерли Дибич и великий князь Константин.

В официальных сообщениях причиной этих смертей называли холеру.

В частных сообщениях говорили о яде.

В разгар всех этих событий Франция подготовила военную экспедицию; однако сочувствие, которое вызывали поляки, было настолько сильным, что, для того чтобы не спускать с них глаз, все отводили взор от берегов Тахо.

А между тем там предстояло совершиться одному из самых героических подвигов, которые когда-либо выпадали на долю французского военно-морского флота.

Дон Мигел, царствовавший в Лиссабоне и видевший наше унижение перед Россией, Австрией и Англией, тоже проникся презрением к нам; и если, будучи в дипломатическом отношении вежливее, чем герцог Моденский, он признал правительство Луи Филиппа, то сделано это было для того, чтобы наш консул оказывался свидетелем оскорблений, которым подвергали его соотечественников.

Однако здесь должно было произойти то, что произошло в Алжире: гнев, порожденный последним оскорблением, не мог вместиться в чаше, переполненной стыдом.

За надуманные преступления были приговорены два француза: один — к бичеванию на городской площади Лиссабона, другой — к ссылке на побережье Африки.

Первый, г-н Боном, был студентом в Коимбре.

Второй, г-н Совине, — негоциантом в Лиссабоне.

Французский консул жаловался — ему не отвечали; он угрожал — ему смеялись в лицо.

Он покинул Лиссабон.

Господин Рабоди, капитан первого ранга французского военно-морского флота, получил приказ блокировать устье Тахо посредством небольшой флотилии, находившейся под его командованием.

Его миссия заключалась в том, чтобы от имени правительства Луи Филиппа потребовать удовлетворения и возмещения ущерба для французов, высеченных или разоренных по приказу дона Мигела.

Франция испросила у Англии разрешения и, когда такое разрешение было дано, настроилась преподать урок этому карликовому Калигуле.

В начале июня 1831 года адмирал Руссен отплыл из Бреста на корабле «Сюффрен», чтобы принять командование эскадрой, которая, выйдя из Бреста, должна была присоединиться к нему у мыса Санта Мария.

Двадцать пятого июня он был уже в виду мыса Рока.

Шестого июля он присоединился к эскадре.

Эскадра состояла из пяти линейных кораблей, двух фрегатов и двух корветов.

Командовал ею контр-адмирал Югон.

Господин де Рабоди, только что отправивший в Брест шестое по счету захваченное им португальское судно, примкнул к этой грозной армаде, с величественным видом появившейся в устье Тахо 11 июля.

Тахо считалась неприступной со стороны моря.

Вспомним, что на протяжении трех лет европейские державы говорили то же самое об Алжире.

Одиннадцатого июля, начиная с четырех часов пополудни, «Сюффрен» и эскадра, которую он возглавлял, за пятьдесят минут преодолели фарватер, считавшийся непреодолимым, и час спустя все французские суда уже стояли на якоре в трехстах туазах от Лиссабона.

Четырнадцатого июля все было закончено: Франция отомщена, возмещения убытков выплачены и португальский флот, ставший военнопленным, отправлен в Брест.

К несчастью, примерно в это же самое время Франция подписала Двадцатичетырехстатейный мирный договор, превращавший Бельгию в английскую провинцию.

К концу того же 1831 года относится и скандальная афера с ружьями Жиске, в которой были серьезно скомпрометированы глава кабинета министров и маршал Сульт.

Как это бывает почти во всех делах такого рода, были вынесены два вердикта: вердикт суда, приговорившего г-на Марраста, автора разоблачительной статьи, к шести месяцам тюремного заключения и штрафу в три тысячи франков, и вердикт общественного мнения, приговорившего министров и поставщика к куда более тяжелому наказанию.

Вердикт общественного мнения — это единственный вердикт, о котором будут помнить.

Если и не для Франции, то хотя бы для Англии, Пруссии, Австрии и России прошедший 1831 год оказался весьма удачным.

Англия закрепила за собой Бельгию, заставив ее назначить Леопольда I королем бельгийцев.

Пруссия упрочила свою власть над Рейнскими провинциями, имевшими возможность убедиться в том, сколь малое значение мы им придавали.

Австрия доказала, что, находясь в рядах великих держав, она идет уже не позади Франции, а впереди нее. Несмотря на принцип невмешательства, провозглашенный Францией, она ввела свои войска в Парму, Модену и Болонью; что же в таком случае произойдет, если она когда-нибудь введет войска в Милан?

Что же касается России, то на сей раз она окончательно убила Польшу, и если та еще шевелилась, то, подобно Энкеладу, могла делать это лишь в глубине своей могилы.

Так что мир был восстановлен везде, кроме Франции.

После гражданской войны пришел черед рабской войны.

О Лион, Лион! Несчастный город из грязи и дыма, скопление богатств и нищеты, где богач не осмеливается заложить лошадей в свою карету, опасаясь оскорбить этим бедняка; где для сорока тысяч несчастных восемнадцать часов из двадцати четырех часов дня заполнены хрипами и усталостью!

Представьте себе спираль, состоящую из трех ярусов:

на вершине ее восемьсот фабрикантов:

посредине — восемь или десять тысяч хозяев мастерских;

в основании, поддерживая всю эту огромную тяжесть, — сорок тысяч рабочих;

а рядом, словно трутни вокруг улья, вьются посредники, нахлебники фабрикантов и поставщики первичного сырья.

Как вы понимаете, эти посредники живут за счет фабрикантов;

эти фабриканты живут за счет хозяев мастерских;

эти хозяева мастерских живут за счет рабочих.

И при всем том лионскую индустрию со всех сторон осаждают конкуренты:

Англия, производящая те же товары и переставшая закупать их в Лионе;

Цюрих, Базель, Кёльн и Берн, сделавшиеся соперниками второго по величине города Франции.

Сорок лет тому назад, то есть в прекрасные дни Империи, рабочий зарабатывал от четырех до шести франков в день; в те времена он легко кормил жену и то многочисленное семейство, какое всегда разрастается на ложе бедняков, неспособных заглянуть в будущее!

Однако мало-помалу заработная плата рабочего снизилась с четырех франков до сорока су, затем до тридцати пяти, тридцати, двадцати пяти, и, наконец, в то время, к которому мы подошли, простой ткач гладких тканей стал получать восемнадцать су в день за восемнадцать часов работы.

Из чего следует невозможность выжить.

Когда, наконец, эти бедняги заметили, что после восемнадцатичасового трудового дня они и их семьи остаются голодными, в квартале Ла-Круа-Рус, то есть в рабочем пригороде, раздался оглушительный плач, сложившийся из стенаний ста тысяч страдальцев.

Этот горестный вопль потряс одновременно, хотя и совершенно различным образом, двух людей, осуществлявших власть в Лионе:

г-на Бувье-Дюмолара, префекта;

генерала Роге, командующего военным округом.

Первый, исполняя свои административные обязанности, был способен изучать и оплакивать эту нищету, тем более страшную, что она возрастала с каждым днем, но никто не знал, как ее прекратить.

Второй, честный и храбрый солдат, чуждый всем общественным вопросам, отложенным на будущее, в любой жалобе видел лишь нарушение дисциплины, а в его глазах любое нарушение дисциплины было наказуемым, независимо от того, касалось это нарушение военной дисциплины или гражданской.

Рабочие потребовали установить тариф оплаты труда.

Генерал Роге собрал членов примирительной конфликтной комиссии, чтобы добиться от них какой-нибудь меры принуждения, однако они, напротив, действуя по наущению г-на Дюмолара, стали обсуждать требуемый тариф и в конце концов издали своего рода указ, составленный в следующих выражениях:

«Поскольку общеизвестно, что в действительности многие фабриканты оплачивают выделку тканей по крайне низким расценкам, представляется полезным установить для этих расценок минимальный тариф».

Основы этого тарифа должны были обсуждаться в порядке спора между двадцатью двумя рабочими, двенадцать из которых уже были делегированы своими товарищами, и двадцатью двумя фабрикантами, назначенными Торговой палатой.

В итоге 21 октября 1831 года во дворце префектуры состоялось совещание.

Однако на этом совещании фабриканты, торопившиеся куда меньше, чем рабочие, поскольку увеличение расценок должно было обратиться для них в денежные потери, заявили, что, будучи назначены официально, они не могут связывать обещанием своих коллег.

В итоге было решено, что фабриканты соберутся отдельно и назначат своих уполномоченных представителей.

Так что вопрос о тарифе был снова отложен.

Тем временем рабочие умирали от голода.

Очередное совещание было назначено на 25 октября.

На этом заседании предстояло обсудить жизнь и смерть сорока тысяч несчастных.

И потому на глазах у всех — мы видели нечто подобное позднее, но тогда такое зрелище было незнакомо — около десяти часов утра на городской площади собралась вся эта толпа несчастных, ожидавших своего приговора.

Впрочем, среди собравшихся тридцати тысяч просителей не было никого с оружием; это была общая мольба, и только.

Тем не менее г-н Бувье-Дюмолар испугался: толпа, даже если это толпа просителей, всегда пугает; понятно, что тридцать тысяч человек, которые просят, могут и приказывать.

Префект приблизился к ним.

— Друзья мои, — сказал он, — если вы останетесь здесь, дело будет выглядеть так, будто тариф навязан силой; так что удалитесь, чтобы обсуждение проходило свободно.

Тридцать тысяч рабочих воскликнули в один голос: «Да здравствует префект!» и удалились.

Тариф был подписан той и другой стороной.

Он был увеличен на три или четыре су в день; всего три или четыре су! Но это была жизнь двух детей.

Радостные рабочие иллюминировали окна своих бедных жилищ, и в эту счастливую ночь было очень долго слышно, как они поют и пляшут.

Радость эта была вполне невинной, но фабрикантам, тем не менее, она показалась оскорблением.

Некоторые из них отказались соблюдать тариф.

Примирительная конфликтная комиссия вынесла им порицание.

Десятого ноября сто сорок фабрикантов собрались вместе и выступили с возражениями против тарифа. По их словам, они не были обязаны оказывать помощь рабочим, создавшим себе искусственные потребности.

Искусственные потребности при наличии восемнадцати су в день! Какие сибариты!

Это собрание фабрикантов, их возражения против принятого решения, письмо префекта, где говорилось, что тариф не является обязательным, напугали рабочих, которые снова стали собираться и, видя, что их обращения к членам примирительной комиссии бесполезны, а те, в свой черед, не считают более принятый тариф обязательным, приняли решение на неделю прекратить работу и безоружными ходить по городу в качестве просителей.

По мере того как рабочие становились все более смиренными, фабриканты становились все более заносчивыми.

В то же самое время генерал Роге, чьи полномочия как командующего округом обладали строгостью, которую нельзя было изменить, приказал расклеить в городе плакаты с текстом закона, направленного против людских сборищ.

Регулярные войска получили приказ оставаться в казармах.

Двадцатого ноября, под предлогом встречи генерала Ордонно, на площади Белькур был устроен войсковой смотр.

Это была угроза. К несчастью, терпение тех, кому угрожали, подходило к концу.

В понедельник 21 ноября четыре сотни рабочих, занятых выделкой шелка, — собрались в квартале Ла-Круа-Рус.

Во главе ткачей стояли их старшины, и вооружены собравшиеся были только палками.

Цель их состояла в том, чтобы переходить от одной мастерской к другой и побуждать своих товарищей прекратить всякую работу до тех пор, пока тариф не будет принят.

Внезапно на другом конце улицы появилось около шестидесяти национальных гвардейцев, патрулировавших город.

То ли патрульные имели приказ, то ли подчинились своему воинственному духу, но, так или иначе, они воскликнули:

— Друзья, выметем отсюда эту сволочь!

И с этими словами бросились в штыки.

В один миг шестьдесят национальных гвардейцев были обезоружены, и рабочие возобновили свою чисто мирную прогулку.

Однако навстречу им двинулась колонна национальных гвардейцев, раздались выстрелы, и восемь рабочих упали мертвыми или смертельно раненными.

Пролилась кровь, и с этой минуты началась истребительная война.

Все знают, как народ сражается за идею, но совсем другое дело, когда он сражается за хлеб.

Тем же вечером сорок тысяч рабочих вооружились и двинулись под знаменами, на которых были начертаны следующие слова, самый мрачный, возможно, лозунг из всех, когда-либо побуждавших к гражданской войне:

Весь вечер 21 ноября и весь день 22-го борьба нарастала.

В семь часов вечера все было кончено и войска отступили перед народом, одержавшим победу во всех частях города.

В полночь генерал Роге, с трудом взобравшись на лошадь (его уже давно мучила сильная лихорадка), выехал из города, где ему невозможно было долее оставаться.

Два часа спустя префект и члены городского совета покинули ратушу и отправились во дворец префектуры, где ими была подписана следующая декларация:

Мы, нижеподписавшиеся, собравшись во дворце префектуры, удостоверяем в настоящем заявлении следующие факты.

1°. Вследствие пагубных событий, имевших место в городе в течение 21-го и 22-го числа сего месяца, все вооруженные силы всех родов войск, жандармерии и национальной гвардии, находящиеся под командованием генерал-лейтенанта графа Роге, были вынуждены, дабы избежать кровопролития и ужасов гражданской войны, покинуть в два часа ночи городскую ратушу, арсенал и пороховой склад, а также позиции, которые они еще занимали, и выйти из города через предместье Сен-Клер.

2°. Мы, ниженазванные, также были вынуждены позволить повстанческим отрядам, завладевшим всеми частями города, занять здание городской ратуши.

3°. В настоящий момент в городе царит полнейший беспорядок, восстание взяло верх над всеми властями, и законы и должностные лица бессильны.

Совершено во дворце префектуры, в вышеуказанные час, день и год.

Однако произошло то, что всегда происходит с народом в минуту его первых побед: став победителем, он пугается собственного триумфа и ищет руки, в которые можно вложить завоеванное им оружие.

Народ любил своего префекта и вернулся к нему.

После победы народа г-н Дюмолар стал еще влиятельнее, чем он был прежде.

Третьего декабря, в полдень, наследный принц, сопровождаемый маршалом Сультом, занял город Лион, вступив в него с барабанным боем и зажженными фитилями пушек.

Рабочие были разоружены, национальная гвардия распущена, а город Лион взят в осаду.

Что же касается г-на Дюмолара, то он был смещен со своего поста и, хотя и был болен, получил приказ покинуть город, отъехав от него хотя бы на два льё, чтобы дожидаться там выздоровления.

Ну а несчастные рабочие были снова низведены к восемнадцати су в день, дабы оплачивать свои нужды и те самые искусственные потребности.

Чем же занимался в это время король?

Он готовил ноту, в которой просил у Палаты депутатов выплачивать ему по цивильному листу восемнадцать миллионов франков, то есть полтора миллиона в месяц, пятьдесят тысяч в день.

И это не считая пяти миллионов ренты с его личного состояния и двух или трех миллионов дохода с промышленных предприятий.

При дворе все очень радовались, когда стало известно, что в Лионском восстании нет никакой политики и что ткачи восстали лишь потому, что умирали от голода.

Ну а Палата депутатов? О, с ней дело обстояло еще лучше: по предложению г-на Огюстена Жиро она преподнесла королю адрес, составленный в следующих выражениях:

«Государь!

Мы с признательностью и одновременно с печалью выслушали откровенные и исчерпывающие уведомления, поступившие к нам от министров Вашего Величества, о волнениях, разразившихся в городе Лионе. Мы рукоплещем патриотическому порыву, подвигнувшему принца, Вашего сына, оказаться среди французов, чья кровь проливается, и остановить смертоубийства. Мы спешим изъявить Вашему Величеству единодушное желание депутатов Франции, состоящее в том, чтобы Ваше правительство всей силой законов противилось этим прискорбным бесчинствам. Безопасность людей была грубо нарушена; собственность подвергалась опасности в самой своей основе; свободе предпринимательства грозило уничтожение; голосам должностных лиц никто не внимал. Необходимо, чтобы эти беспорядки быстро прекратились; необходимо, чтобы подобные посягательства были решительно пресечены: вся Франция оскорблена этим покушением на права всех в лице нескольких граждан, и она должна предоставить им надежную защиту. Меры, уже принятые правительством Вашего Величества, дают нам уверенность в том, что возвращение порядка не заставит себя долго ждать; прочный союз национальной гвардии и регулярной армии ободряет всех добрых граждан. Ваше Величество может рассчитывать на согласие властей. Мы счастливы, государь, предложить Вам от имени Франции содействие всех ее депутатов, дабы восстанавливать мир везде, где он нарушен, искоренять все зачатки анархии, укреплять здоровые начала, на которых зиждется само существование нации, отстаивать славное дело Июльской революции и обеспечивать повсюду силу и справедливость закона».

Палата пэров подготовила примерно такой же адрес, и, опираясь на согласие двух властей, Луи Филипп храбро вступил в новый 1832 год, который принес ему Вандейскую войну и Июньское восстание.