Последний король французов. Часть вторая

LXVII

Пока происходили все те события, о каких мы только что рассказали, г-н Тьер порвал с г-ном Гизо и занял должность председателя совета министров.

Тем не менее первый состав кабинета министров, в том в виде, в каком его задумал г-н Тьер, оказался разрушен выходкой Юмана, который внезапно, вопреки решению, принятому на совете, предложил сократить доходность государственных долговых обязательств.

Через два дня после казни Фиески и его сообщников, то есть 22 февраля 1836 года, кабинет министров был воссоздан при следующих условиях:

г-н Тьер стал министром иностранных дел и председателем совета министров,

г-н Созе — хранителем печати и министром юстиции,

граф де Монталиве — министром внутренних дел,

г-н Пасси — министром торговли и общественных работ,

г-н Пеле — министром народного просвещения,

г-н д’Аргу — министром финансов,

адмирал Дюперре — министром военно-морского флота,

маршал Мезон — военным министром.

Первой новостью, ставшей известной г-ну Тьеру после того, как он приступил к руководству министерством иностранных дел, явилось нарушение Венских договоренностей в отношении Кракова.

В Краков, независимый и строго нейтральный вольный город, в который ни под каким предлогом не могли быть введены никакие военные силы, вторглись сначала австрийцы, затем русские, а потом и пруссаки.

Оккупация произошла 17 февраля 1836 года; г-н Тьер приступил к руководству министерством иностранных дел 22 февраля.

Господин Тьер позволил оккупировать Краков.

Тем временем лорд Палмерстон призвал г-на Тьера вмешаться хотя бы в дела Испании, коль скоро он не вмешался в дела Польши. Господин Тьер ничего так не желал, как военного вмешательства в дела Испании, и прежде намеревался всячески ускорить его.

И потому удивление лорда Палмерстона должно было дойти до остолбенения, когда г-н Тьер ответил на его предложение отказом.

Отныне г-н Тьер душой и телом стоял на стороне континентальной политики.

Что же стало причиной такого крутого поворота? Сейчас мы скажем это.

В Тюильри хотели последовать примеру Наполеона в том, что погубило Наполеона.

Речь шла о том, чтобы женить герцога Орлеанского на одной из эрцгерцогинь.

С г-ном фон Вертером и г-ном д'Аппоньи поговорили о возможном путешествии французских принцев в Германию; о цели путешествия послам ничего заранее не сказали, но они все поняли с полуслова. Из Германии пришел ответ, что герцог Орлеанский будет радушно принят, и он выехал из Парижа вместе с герцогом Немурским, захватив с собой целый ящик с табакерками и портретами: табакерками с алмазными вензелями и портретами с алмазными оправами.

Перед его отъездом я имел честь провести с ним около часа, и он показал мне все эти диковины, будущие дипломатические подарки, которые незадолго до этого принес ему Бапст, его ювелир.

Принцы начали свое путешествие с Пруссии, где их превосходно приняли, что объяснялось очень просто.

Царедворцам они привезли алмазы и ордена.

Народу они явили собственными персонами живой образ революции.

Из Берлина они переехали в Вену.

Вспомним герцога Орлеанского — красивого, остроумного, обходительного, исполненного воодушевления, когда он хотел нравиться, прекрасно образованного и говорившего на четырех или пяти живых языках так же, как на французском языке.

Все берлинские дамы были без ума от него, все венские дамы увлеклись им.

Выбор герцога Орлеанского пал на дочь эрцгерцога Карла, принцессу Терезу.

Эрцгерцог Карл столько раз терпел от нас поражения, что был едва ли не популярен во Франции.

Как-то раз в уголке одной из императорских гостиных дети эрцгерцога Карла обступили юного герцога Рейхштадтского и заливались смехом.

— Чем это вы там занимаетесь, малыши?! — с другого конца гостиной крикнул юным хохотунам эрцгерцог Карл.

— Ах, папа, — ответил старший из сыновей эрцгерцога, — это Рейхштадт рассказывает нам, как его отец всегда побеждал вас; это очень забавно!

Это было очень забавно, вне всякого сомнения, но это еще и свидетельствовало о том, что герцог Рейхштадтский разбирался в истории куда лучше, чем все полагали.

Вероятно, несчастный юный герцог очень дорого заплатил за эти раскаты смеха своих кузенов.

Итак, герцог Орлеанский бросил взгляд на принцессу Терезу, дочь эрцгерцога Карла. Со своей стороны, он понравился принцессе; он понравился даже эрцгерцогу.

К сожалению, той особой, которой ему следовало понравиться прежде всего, была эрцгерцогиня София; однако возможность понравиться эрцгерцогине Софии заключалась не в том, чтобы понравиться принцессе Терезе.

В итоге брак не состоялся.

Господину фон Меттерниху было поручено найти для этого отказа благовидный предлог, и он его подыскал.

— Нельзя, — заявил он, — подвергать опасности австрийскую принцессу, сажая ее в карету, которую каждую минуту насквозь простреливают из пистолета.

Молодые принцы отправились в Италию, рассчитывая провести там несколько месяцев, как вдруг до них дошло известие, что король с присущим ему везением только что избежал гибели во время нового покушения на убийство.

Выстрел был произведен с такого близкого расстояния, что в волосах короля остался пыж.

Сомнения в отношении личности покушавшегося длились недолго.

Оказавшийся рядом с ним национальный гвардеец увидел, как он целится в короля, и отвел в сторону ствол его ружья.

Этим национальным гвардейцем был оружейник Девим, и ружье-трость, которым воспользовался преступник, было приобретено в его магазине.

Впрочем, покушавшийся даже не пытался бежать.

Девим схватил его за шиворот и, узнав, воскликнул:

— Ах, негодяй! Я же знаю, кто это! Его зовут Луи Алибо! Это в моем магазине он приобрел оружие, которое только что пустил в ход!

Тот, чье имя назвал Девим, был молодой человек лет двадцати шести, который по странному и почти невероятному контрасту подносил себя в образе, исполненном изысканности и кротости. Его красивое лицо изящно обрамляли развевающиеся волосы и черная бородка; его голубые глаза являли собой удивительную смесь силы и грусти; он ничуть не казался взволнованным в этот страшный момент, и ни побои, ни угрозы, ни оскорбления не могли согнать с его губ строгую и презрительную улыбку, заставлявшую их приоткрываться.

Его обыскали; при нем оказались лишь две трубки, расческа, пачка курительного табака и двадцать три су.

При виде этой ничтожной суммы стоявший рядом полковник подумал, по-видимому, что к преступлению его могла подтолкнуть нужда.

— Чудовище! — воскликнул он. — Тебе следовало сказать, что ты нуждаешься в хлебе, и я бы тебе дал его!

— Хлеба? — ответил Алибо. — Я не вымаливаю хлеба, я на него зарабатываю, а того, кто мешает мне на него зарабатывать, я убиваю.

Когда такие люди, как Море или Алибо, становятся убийцами, это роковое указание для монархий, что их последний час пробил.

Алибо родился 4 мая 1810 года в Ниме; он был сыном Бартелеми Алибо, возчика, и Терезы Магдалины Барьер. Во время Июльской революции он вступил в 15-й пехотный полк, стоявший гарнизоном в Париже, а в 1832 году оставил службу и странствовал, снедаемый страшной мыслью убить короля. В течение трех лет, пока длились его странствия, этот замысел, вместо того чтобы выветриться из его головы, с каждым днем все больше укоренялся там. 17 ноября 1835 года он вернулся в Париж.

Решение было принято.

Однако Алибо был настолько беден, что у него не было денег на то, чтобы купить оружие, с помощью которого он намеревался совершить задуманное преступление. И вот тогда под видом разъездного торгового посредника он явился к Девиму, который доверил ему две дюжины ружей-тростей; две недели спустя Алибо отослал ему обратно все эти ружья, за исключением одного, которое он оставил себе, признав себя за него должником.

Все это происходило в конце февраля.

Двадцать седьмого февраля он нанялся приказчиком в лавку виноторговца — с жалованьем в четыреста франков в год, даровым питанием и проживанием. 23 мая он ушел оттуда и поселился в меблированных комнатах на улице Маре-Сен-Жермен, где жил вплоть до 25 июня — того дня, когда было совершено покушение.

Во время своих странствий Алибо пришлось проявить присущую ему храбрость, храбрость неоспоримую, весьма странным образом. Вследствие какой-то ссоры, случившейся у него в Перпиньяне, он получил пощечину; у друзей Алибо, знавших его отвагу, не было никаких сомнений в том, что он будет драться на дуэли, как вдруг, покачав головой из стороны в сторону, молодой человек произнес:

— Драться на дуэли?! О нет! У меня есть дело поважнее.

Спустя три дня Алибо и в самом деле уехал в Париж, и предпринятая им там попытка преступления прояснила, к какому зловещему шагу он рвался, покидая Перпиньян.

Властям сразу же стало понятно, что с подобным человеком нужно побыстрее покончить и что чем меньше его будут показывать публике, тем лучше.

Двадцать пятого июня, в тот самый день, когда было совершено покушение, Палата пэров взяла на себя обязанности суда.

Алибо велели назвать вожаков заговора и его членов.

— Вожак — это моя голова, члены — это мои руки, — ответил он.

Адвокатом Алибо был Шарль Ледрю, которого он то ли сам выбрал в качестве защитника, то ли получил по назначению.

Не было никакой другой возможности защищать человека, который сам признался в своем преступлении и даже кичился им, кроме как воззвать к милосердию короля. И Шарль Ледрю привел в пример милосердие, которое Август проявил по отношению к Цинне.

При этих словах своего защитника Алибо живо поднялся со своего места.

— Господа, — произнес он, — я благодарю моего адвоката за его добрые намерения, однако у меня нет ни малейшего желания защищать свою жизнь; мое намерение состоит в том — и все это видели, ибо я даже не пытался бежать — мое намерение, повторяю, состоит в том, чтобы честно донести до вас эту мысль, в надежде, что вы воспримете ее точно так же. Заговорщик добивается успеха или умирает! У меня было по отношению к Луи Филиппу Первому такое же право, какое Брут употребил против Цезаря.

Ропот, поднявшийся в Палате, на минуту прервал его речь.

— Цареубийство, — повысив голос, продолжил он, — это право человека, который может добиться справедливости лишь своими собственными руками.

Подобной защиты не желали слушать ни г-н Паскье, ни вся Палата пэров. Алибо принудили к молчанию.

Не было никакого сомнения в характере приговора, который будет вынесен осужденному. Алибо был приговорен к каре, полагающейся отцеубийцам.

Он отказался подавать ходатайство о помиловании.

Однако Шарль Ледрю, человек, образ мыслей которого был исполнен добросердечия и который из-за этого был позднее так страшно оклеветан, написал королю следующее прошение:

Прошение было отклонено.

Узнав эту новость в воскресенье утром, Шарль Ледрю помчался к г-ну Созе, хранителю печати, чтобы вручить ему лично кассационную жалобу.

Однако г-н Созе ответил, что на приговоры Палаты пэров кассационные жалобы не подают.

Весь этот воскресный день Алибо то погружался в размышления, то распевал мелодии тех краев, где он вырос; странное сближение: человек, которому предстоит вот-вот умереть, извлекает из глубины своей памяти прежде всего и с наибольшим удовольствием первые воспоминания своей юности.

В понедельник, на рассвете, в камеру осужденного вошел аббат Гривель.

Алибо спал глубоким и спокойным сном. Свет лампы, еще горевшей подле него, бросал блики на его прекрасное лицо, одновременно безмятежное и строгое.

Можно было подумать, что он уже умер, умер с улыбкой на устах.

Какая огромная разница была между этим человеком и Фиески, занимавшим не так давно ту же самую камеру!

Аббат Гривель разбудил его.

Исповедник и грешник обменялись под оком Божьим несколькими высокими словами.

Однако все усилия священника привести Алибо к раскаянию оказались тщетными.

Поскольку Алибо еще ничего не ел и не выражал никакого желания поесть перед казнью, аббат Гривель предложил ему стакан вина из его родного края.

Алибо согласился, но, едва притронувшись губами к стакану, отставил его в сторону.

Ему пришла в голову мысль, что в это вино подмешали какой-нибудь расслабляющий порошок, который в момент казни лишит его или физических сил, или душевного мужества.

Достойный священник догадался, о чем подумал осужденный; он взял стакан, наполовину осушил его и подал Алибо, который допил остальное.

В четыре часа утра в камеру явился палач, и Алибо заставили перейти в небольшое помещение тюремной канцелярии. Лицо его было все тем же, бледным и гордым. Один лишь раз, когда ножницы, которым ему остригали волосы, коснулись его шеи, легкая дрожь пробежала по его жилам.

Однако дрожь эта продолжалась лишь мгновение и тотчас сменилась улыбкой.

На плечи ему набросили широкий белый балахон, а на голову — черное покрывало.

Затем все двинулись в путь по направлению к площади Сен-Жак.

Было не более пяти утра. На улицах уже рассвело, однако они были еще пустынны; лишь ближе к эшафоту, в этой особой точке, город, казалось, жил и содрогался.

Вокруг эшафота в оцеплении стоял целый полк.

У подножия орудия казни палач снял с головы Алибо черное покрывало, скрывавшее его лицо.

Ему зачитали приговор, который он спокойно выслушал.

Затем, без всякой помощи, он поднялся по ступенькам эшафота.

Взойдя на помост, он подошел к его краю и крикнул:

— Французы! Я умираю за свободу!

Спустя несколько мгновений его голова была отделена от тела.

В тот момент, когда останки Алибо предавали земле, могильщик, выполняя зловещую формальность, ухватил эту голову за ее длинные черные волосы и, показав немногим зрителям, сопровождавшим погребальные дроги до мрачного кладбища, где хоронили казненных, произнес:

— Как видите, это и в самом деле голова Алибо!