Последний король французов. Часть вторая

LXXVIII

Начиная с этого момента народ требует уже не падения кабинета министров, а падения королевской власти.

Отряд 2-го легиона национальной гвардии возвращался по улице Лепелетье, направляясь к двору мэрии на улице Шоша́; следом за ним шла толпа народа, кричавшая «К оружию!» и упрекавшая его за отступление. Все национальные гвардейцы несли в душе тяжелую боль и требовали идти в бой, но у отряда не было полковника.

Командир национальной гвардии Сен-Жермена, ставший свидетелем сцены у особняка на бульваре Капуцинок, поспешно облачается в мундир и бросается во двор мэрии; там он застает г-на Берже, подле которого около трехсот человек, и спрашивает их, хотят ли они двинуться на здание министерства иностранных дел. Мэр, украшенный своей перевязью, колеблется; положение серьезное: начиная с этого момента речь идет о восстании.

Однако весь отряд кричит: «Вперед!» Он требует патронов, но в патронах отказано: штыков будет достаточно.

Барабанщика торопят выйти наружу, и он удаляется в направлении улицы Предместья Монмартр, подавая сигнал общего сбора.

Отряд 2-го легиона выходит из двора мэрии, устремляется на бульвар и захватывает пост, охраняемый 14-м пехотным полком, который отступает в сторону площади Карусели. В этот момент в воздухе раздается тоскливый гул набата.

Два этих звука, барабанная дробь и удары колокола, отмечают последний час дня, наполненного неожиданными и роковыми поворотами.

24 февраля. — В Тюильри слышат гул набата, который призывает народ к оружию, а Бога — на помощь народу.

В час ночи король в третий раз вызвал к себе г-на Моле. Господин Моле не явился.

Один только г-н Гизо остался верен должности, с которой король не решается его сместить и которую сам он не решается покинуть.

Два этих человека, катящиеся в общую бездну, которую каждый из них вырыл другому, еще тешат себе иллюзиями, настолько толсты стены у королевского дворца, настолько хорошо оберегают от правды его двери.

У них вызывают недовольство малодушие генерала Тибюрса и вялость генерала Жакмино. Нужно предоставить командование войсками маршалу Бюжо: нужно замарать народной кровью гербовый щит Исли.

Указ о назначении маршала Бюжо начальником гарнизона подписан королем и скреплен подписью г-на Гизо.

Напоследок человек из Гента успел пустить парфянскую стрелу.

Король, видя, что г-н Моле не является, вызвал к себе г-на Тьера.

Через пятнадцать минут придверник доложил о его приходе.

Господин Гизо и г-н Тьер встретились у двери: г-н Гизо выходил из кабинета, а г-н Тьер входил в него.

Эти два человека, которые раскланялись с вежливостью врагов, обладающих светскими манерами, были далеки от догадки, что их общее поприще подошло к концу.

Господин Тьер обнаружил на столе указ о назначении маршала Бюжо; он одобрил его, но при условии, что на другой день не будет атакована ни одна баррикада.

Одновременно он потребовал себе в помощники г-на Барро.

Король дал на это согласие.

Тогда г-н Тьер взял в руки перо и написал следующую прокламацию:

«Граждане Парижа!

Дан приказ прекратить огонь. Только что король поручил нам составить кабинет министров. Палата депутатов будет распущена. Генерал Ламорисьер назначен главнокомандующим национальной гвардией Парижа. Господа Одилон Барро, Тьер, Ламорисьер и Дювержье де Оранн становятся министрами.

Эта прокламация была послана в полицию с приказом развесить ее по городу в течение ночи.

Господин Тьер с той восхитительной самоуверенностью, какая ему присуща и, в зависимости от обстоятельств, является либо необычайным достоинством, либо необычайным недостатком, г-н Тьер, веривший в свою популярность и в популярность г-на Одилона Барро, нисколько не сомневался, что, увидев на другое утро на всех городских стенах его имя и имя его коллеги, парижане бросят оружие и начнут рукоплескать.

Так что он отправился к себе домой, ожидая, что день пройдет благополучно.

Господин Гизо вернулся сразу после его ухода; он оставался в Тюильри, и король ждал его в своем кабинете.

Уверяют, что два этих человека, якобы обладавших невероятной прозорливостью, оставались вместе еще целый час, не сожалея о прошлом и не предвидя будущего.

Латинский поэт сказал: «Юпитер ослепляет тех, кого хочет погубить».

Между тем их следовало бы известить о том, что происходит в Париже.

На этот раз ночь, опустившаяся на город, проходит для всех без сна.

Участники сопротивления бдят и готовят завтрашнее сражение.

Мы все видели эту странную ночь, когда казалось, что какое-то повсеместное землетрясение разворотило мостовые, когда целая армия молчаливых работников возводила сеть баррикад, когда народ, этот великолепный стратег, разрабатывал план битвы.

Теперь, в свой черед, в осаде оказался Тюильри; подготовленная атака, словно тысячеголовая змея с огромным телом, окружила королевский дворец. Наутро каждая из этих голов дышала огнем.

Господин Тьер проснулся от звуков ружейной пальбы: прокламация, развешанная ночью, не была подписана, а кроме того, упустили нечто важное: отправить ее для публикации в «Вестник».

Те, кто читает ее на стене, полагают, что это какая-нибудь новая западня.

Но, быть может, личное присутствие господ Тьера и Одилона Барро сделает то, чего не смогли сделать их имена? Господина Одилона Барро торопят сесть верхом на лошадь и проехать по улицам; он пребывает в нерешительности и в конце концов заявляет, что не умеет ездить верхом.

Его поднимают, сажают в седло и, держа в поводу лошадь, на которой он восседает, словно Мардохей, водят ее по городу.

Тем временем г-н Гизо выходит из Тюильри через проезд, ведущий на улицу Эшель. Когда он оказывается на улице Риволи, слышатся два ружейных выстрела, пули которых со свистом влетают во двор Тюильри; он возвращается через проезд, ведущий на площадь Карусели, и поднимается в штаб.

И там его теряют из виду.

В семь часов утра г-н Тьер возвращается в Тюильри; к нему присоединяются господа Дювержье де Оранн, Кремьё, Ластери, де Ремюза, де Бомон и Ламорисьер.

Это почти готовый кабинет министров.

Новость о назначении г-на Бюжо начальником гарнизона произвела такое страшное впечатление, что г-н Тьер первым делом требует его увольнения. Король соглашается.

Войскам отдается приказ прекратить огонь повсюду, но сохраняя при этом занятые позиции.

Около девяти часов утра слышится сильный шум прямо во дворе Тюильри; часовые окликают друг друга, хватают ружья и выбегают за ворота: из дома, расположенного на углу улицы Риволи и улицы Эшель, только что раздались три или четыре ружейных выстрела.

Авангард народа уже там.

Герцогиня Орлеанская приказала закрыть те окна своих покоев, что выходят на улицу Риволи. Она удаляется в покои короля, велев одеть ее детей и отвести их в покои королевы.

Спустя несколько минут часовые возвращаются с двумя пленными.

Двор Тюильри охраняют войска численностью около трех тысяч человек и шесть пушек в боевом положении.

В половине одиннадцатого, как обычно, королевская семья собирается на завтрак в галерее Дианы; с минуту все ждут короля, который появляется с улыбкой на лице; нужно ли ему теперь чего-нибудь опасаться, если его щитом служит сама оппозиция?

Он садится за стол, и все рассаживаются по местам.

Но стоило завтраку начаться, как дверь неожиданно распахивается и, с нарушением всякого этикета, без доклада, появляются г-н де Ремюза и Дювержье де Оранн.

Их сопровождает г-н де Лобеспен, адъютант.

Министры не просто бледны: на них лица нет.

Они просят разрешения переговорить с герцогом де Монпансье.

Герцог де Монпансье встает, рукой подавая королю и королеве знак успокоиться, но этого знака недостаточно; все поднимаются из-за стола, и король и королева, одновременно с юным принцем, подходят к министрам.

— Государь, — произносит г-н де Ремюза, — разве ваше величество не знает, что происходит?

— А что происходит? — спрашивает король.

— Да ведь в данную минуту на площади Согласия, в трехстах шагах от вашего величества, драгуны отдают свои сабли, а солдаты — свои ружья…

— Это невозможно! — восклицает король.

— Простите, государь, — говорит г-н де Лобеспен, — но я видел это собственными глазами.

Впервые правда доходит до Луи Филиппа.

Никто уже не думает о том, чтобы вернуться к столу; король выходит из зала вместе с министрами, уводя с собой герцога де Монпансье.

Королева бросается вслед за мужем и догоняет его.

— Государь, — говорит она, — садитесь в седло и умрите, если понадобится; с балкона Тюильри ваша жена и ваши дети будут смотреть, как вы умираете.

Король и в самом деле садится в седло и проводит смотр войск, находящихся во дворе Тюильри.

Этим войскам приданы два батальона национальной гвардии.

Пехота и кавалерия кричат: «Да здравствует король!»

Из рядов национальной гвардии в основном тоже слышатся крики «Да здравствует король!», однако их сопровождают отдельные восклицания: «Да здравствует реформа!»

Королева и принцессы стоят у окна и глазами следят за королем.

Король возвращается. Господин Тьер ждет его; надежды г-на Тьера обмануты, его популярность больше не на высоте восстания, и он просит предоставить пост председателя совета министров г-ну Одилону Барро.

В эту минуту становится известно, что г-н Одилон Барро, со своей стороны, появился на баррикадах и, холодно принятый там, удалился.

Таким образом, корабль королевской власти дал течь со всех сторон, в течение нескольких часов три министерства сброшены в море, а буря все продолжается.

Король берет в руки перо и собирается подписать указ о назначении г-на Барро председателем совета министров.

Возле короля в этот момент находятся г-н Тьер, г-н де Ремюза, герцог де Монпансье и г-н де Ламорисьер.

Господин Тьер и г-н де Ремюза стоят у камина, герцог де Монпансье вполголоса беседует с г-ном де Ламорисьером.

Король сидит за письменным столом.

Со стороны Пале-Рояля слышна оживленная ружейная пальба.

Внезапно дверь кабинета отворяется и входит г-н де Жирарден.

Господину де Жирардену, директору газеты «Пресса», было поручено, наряду с г-ном Меррюо, главным редактором «Конституционалиста», опубликовать указ о включении г-на Тьера и г-на Барро в состав кабинета министров.

Господин де Жирарден бледнее, чем обычно, но, как всегда, спокоен.

Он подходит к королю.

— Ваше величество, — спрашивает он, — что вы намерены делать?

— Подписать указ о назначении господина Одилона Барро председателем совета министров.

— Слишком поздно.

Король удивленно смотрит на него.

Уже во второй раз с утра в его присутствии произносят эти слова.

— Государь, народ желает уже не смены кабинета министров, а отречения. Отрекитесь, государь, или через час не будет больше во Франции ни народа, ни королевской власти.

Король выпускает из рук перо.

— Государь, — говорит г-н де Жирарден, подавая ему упавшее перо, — минута промедления, и все потеряно.

Король словно ищет чего-то вокруг.

— Вот готовая прокламация: я распорядился напечатать ее заранее, — произносит г-н де Жирарден.

И он кладет на стол короля афишу, содержащую следующее короткое отречение:

Король колеблется.

К нему подходит герцог де Монпансье.

— Именем Франции прошу вас, государь, отрекитесь, — произносит он.

— Ну что ж, ладно, — говорит король. — Раз вы все этого хотите, я отрекаюсь.

— Ваше слово, государь? — спрашивает г-н де Жираден.

— Оно дано, — отвечает король.

Господин де Жирарден ничего больше не спрашивает; он бросается вон из кабинета, стремглав спускается по лестнице, выскакивает из Тюильри и подбегает к баррикаде на улице Сент-Оноре.

— Отречение! — кричит он. — Отречение! Король отрекся!

— А оно письменное? Оно напечатано? Оно подписано? — спрашивают его.

— Да, да!

— И где этот документ?

— Его предъявят вам немедленно.

— А это говорится не для того, чтобы снова обмануть нас? Это не очередная хитрость? Это не очередная западня?

— Нет, головой клянусь!

— Хорошо, проходите.

Господин де Жирарден проходит и бежит, словно солдат на передовую; он слышит треск ружейной пальбы на площади Пале-Рояля и мчится туда, хотя там его поджидают не только более трудное препятствие, но и более грозная опасность.

Ружейная стрельба перекрывает его голос, а вокруг свистят пули.

— Отречение! Отречение! — кричит он.

Несколько бойцов прекращают стрелять.

— Оно написано?

— Король подписывает его в эту минуту.

— Пусть нам принесут подписанное отречение, и тогда мы поглядим.

Сражение возобновляется.

И действительно, в это самое время король пишет следующие печальные слова, последний автограф, который оставит королевская рука:

«Я отрекаюсь в пользу моего внука, графа Парижского. Желаю ему быть счастливее меня».

И он ставит свою подпись.

Генерал Ламорисьер берет этот листок бумаги и в свой черед выходит из кабинета.

Вслед за ним оттуда выбегает сын адмирала Бодена, имеющий сходное поручение.

Один мчится на площадь Пале-Рояля, другой — на площадь Согласия.

В этот момент королю докладывают, что маршал Жерар, которого он вызвал к себе, явился в его распоряжение. Уже два года король не видел своего старого друга, но в минуту опасности вспомнил о нем и послал за ним.

— Пусть войдет! Пусть войдет! — кричит король.

И он бросается навстречу маршалу.

— О мой славный маршал, — восклицает король, весь дрожа от волнения, — только вы можете вызволить нас из беды.

— Государь, я могу предложить вашему величеству лишь мою жизнь, — ответил маршал, — но она целиком принадлежит вам.

— Пойдите к этим людям, маршал, и скажите им, что я отрекаюсь.

— Прикажите, чтобы мне дали лошадь, государь.

Приказ передан; но все в этот момент настолько растеряны, что не могут отыскать никакой другой лошади кроме той, на которой только что ездил король. Ее приводят маршалу покрытой попоной с золотой бахромой.

Он садится на нее, надев пальто и круглую шляпу, выезжает через главные ворота Тюильри и пересекает площадь Карусели, держа в руке зеленую ветвь. Но, поскольку 24 февраля из зеленых деревьев есть только кипарисы, именно с ветвью кипариса он направляется навстречу мятежникам.

Он подъезжает к началу улицы Святого Фомы Луврского.

Там теснится огромная толпа; его узнают, и раздаются крики: «Да здравствует маршал Жерар!»

— Друзья мои, — говорит он, — я принес вам добрую весть, и вы можете мне поверить: король отрекся в пользу господина графа Парижского.

Однако никаких возгласов одобрения в ответ на эту новость нет. Слышатся лишь крики «Да здравствует маршал Жерар!», только и всего.

Продолжая кричать «Да здравствует маршал Жерар!», толпа вытесняет его на площадь Карусели, куда и сама начинает проникать.

Тогда солдаты, стоящие лагерем на этой площади, отступают к Тюильри и закрывают за собой ворота.

Маршал не может теперь вернуться во дворец, чтобы дать королю отчет об итогах своей миссии; он понимает, что все кончено, слезает с королевской лошади, оставляя ее в качестве трофея толпе, и выходит с площади через ворота, ведущие на берег реки.

Ламорисьеру не повезло еще больше: в него выстрелили, и пуля пробила ему руку.

Более того, какой-то простолюдин упер ему в бок ружье и спустил курок.

Ружье дало осечку.

Сын адмирала Бодена застает на площади Согласия лишь слабое эхо перестрелки. Впрочем, сражение в этой стороне почти закончилось.

В то время как эти четыре посланца гибнущей монархии терпят неудачу в четырех разных местах города, король снимает с себя мундир, отцепляет орденскую ленту, кладет шпагу на стол и надевает штатское платье.

Королева, бледная, неподвижная, наблюдает за ним. Чувствуется, что гордая дочь Каролины, принцесса, у которой кровь Бурбонов не была подпорчена, предпочла бы увидеть мужа разоблаченным так для могилы, нежели для бегства.

Она поворачивается к г-ну Тьеру.

— Взгляните на свою работу, сударь, — говорит она, — все это ваших рук дело.

Понимая, какое почтение следует оказывать этому павшему величию, г-н Тьер ничего не отвечает.

— Лошадей, — произносит король.

— Их увели, убив перед этим конюха и двух первых лошадей упряжки, — отвечают ему.

— Выходит, кареты тоже нет?

— Да нет, государь; две кареты стоят у Поворотного моста: две кареты, взятые напрокат, без гербов и с кучерами без ливрей; так будет проще.

— Тогда идемте.

Король поворачивается на мгновение, берет ключи, открывает выдвижной ящик, ищет там что-то с видом человека, с головой которого не все в порядке, затем поднимается, вручает ключи г-ну Фену и говорит ему:

— Ждите моих распоряжений.

К королю подходит г-н Кремьё:

— Само собой разумеется, государь, регентство принадлежит госпоже герцогине Орлеанской?

— Регентство принадлежит господину герцогу Немурскому, — отвечает король. — Оно было предоставлено ему законом. А теперь нарушайте закон, если хотите. Ну же, идемте, идемте!

Король выходит из кабинета, держа под руку королеву. Все следуют за ним.

Он вступает в подземную галерею, по приказу императора устроенную для короля Римского, чтобы тот выходил по ней на прогулку, затем поднимается на террасу, тянущуюся вдоль берега реки, и спускается к амфитеатру. Там он шагает мимо кучи насыпанного в спешке песка, укрывшего три трупа, — то было последнее угодничество перед королевской властью, которую не хотели огорчать зрелищем крови, и выходит из сада через ворота, ведущие к Поворотному мосту. Там он оказывается среди толпы, состоящей из горожан вперемешку с солдатами.

Он выглядит сломленным и опирается на королеву, вместо того чтобы королева опиралась на него.

Королева держит голову высоко и уверенно, а глаза ее мечут молнии.

Слышатся сотни криков в ответ на призыв нескольких голосов: «Дорогу, дорогу великому несчастью!»

Три четверти кричат: «Да здравствует реформа! Да здравствует Франция!» И лишь немногие: «Да здравствует король!»

Король дошел так до асфальтового покрытия у подножия Луксорского обелиска.

Там он остановился, словно в нерешительности.

Тотчас же толпа вокруг него сгустилась.

Он оказался стиснут живой стеной. Король выглядел испуганным.

И было отчего испугаться, даже от одного лишь сопоставления.

В десяти шагах от того места, где стоял сын Филиппа Эгалите, голова его отца скатилась на эшафот.

И тогда король выпустил руку королевы, поднял шляпу и произнес какую-то фразу, которую никто не расслышал.

Королева, оставшись одна, в свой черед испугалась.

Какой-то человек подошел к ней, чтобы успокоить ее, но она оттолкнула его, воскликнув:

— Оставьте меня!

Королевская семья вернулась тем же путем к Поворотному мосту, не заметив, что герцогиня де Монпансье потерялась в толпе.

Невдалеке стояли две двухместные кареты, на которые король не обратил никакого внимания, несомненно потому, что выглядели они крайне бедно.

Тем не менее это была единственная возможность бегства, которая у него оставалась.

В первой из этих двух карет в ожидании томились два мальчугана, прижавшись лицом к стеклу; дверцы открылись, король сел слева, королева села справа.

Герцогиня Немурская заняла место во второй карете.

Кучера стегнули лошадей, которые понесли обе кареты по дороге на Сен-Клу.

— О, это вы! — сказал кто-то, обращаясь к г-ну Кремьё. — И что вы здесь делаете?

— Я только что посадил монархию в карету, — ответил он и, встретив г-на Анри де Ларошжаклена, отправился вместе с ним в Палату депутатов.

Пока король, королева и герцогиня Немурская убегали, мчась по набережным, а герцогиня де Монпансье, потерявшись, блуждала в толпе, герцогиня Орлеанская, находясь в окружении небольшой группы своих приверженцев, состоявшей из генерала Гурго, г-на де Монгийона, герцога Эльхингенского, графа де Вийоме, г-на де Буамилона и г-на Асселина, ожидала новостей.

После утренней сцены за завтраком она оказалась разлучена с королем и королевой.

Вся эта группа находилась в одной из комнат первого этажа дворца, расположенных между павильоном Марсан и галереей Дианы, и, разделившись надвое, наблюдала через два окна за происходящим.

Было видно, как войска отступили и, словно к последнему оплоту, прислонились спиной к дубам Тюильри.

В тот момент, когда маршал Жерар был вытеснен на площадь Карусели, туда хлынула толпа.

Тотчас же раздался грохот двух пушек, и по всей линии послышалась ружейная пальба.

Король, по-видимому, находился в эту минуту на середине сада Тюильри.

Площадь Карусели, заполненная людьми, опустела в одно мгновение.

На площади осталось лишь несколько мертвых тел.

— Но ведь я слышала, что король отдал приказ прекратить огонь! — воскликнула герцогиня Орлеанская.

— Действительно, этот приказ был отдан, — ответил один из офицеров, — но, видимо, его забыли передать солдатам, охраняющим дворец.

— Генерал, — промолвила принцесса, обращаясь к г-ну Гурго, — на вас мундир артиллерийского офицера: спешно отдайте батареям приказ прекратить огонь.

Генерал Гурго выбежал из комнаты, на минуту показался во дворе и отдал приказ, о котором шла речь.

Фитили артиллеристов были погашены, а пехотинцы положили ружья на землю.

В этот момент в комнату вошел придверник и, обращаясь к герцогине Орлеанской, сказал:

— Король и королева отбыли.

— Как отбыли?

— Ну да; монсеньор граф Парижский теперь король, а ваше высочество — регентша.

— И король не нашел никого, кроме вас, чтобы сообщить мне подобную новость?!

Придверник поклонился.

— Господин де Буамилон, — произнесла принцесса, — сходите и посмотрите; возможно, вы кого-нибудь найдете; не может быть, чтобы меня оставили наедине с подобной ответственностью.

Господин де Буамилон повиновался, прошел по шести безлюдным комнатам и вернулся со словами:

— Никого нет, госпожа герцогиня.

— Ну что ж, — сказала она, — я сяду сейчас с двумя детьми на руках под портретом мужа, и те, кто придет сделать меня регентшей или убить, найдут меня там.

В ту минуту, когда она намеревалась покинуть комнату, вошел г-н Дюпен.

— Ах, сударь! — бросаясь к нему, воскликнула принцесса. — Что вы мне сообщите? Что вы мне скажете?

— Я скажу, госпожа герцогиня, что вас, возможно, призовут сыграть роль Марии Терезии.

— Располагайте мной, сударь, — воскликнула герцогиня, — моя жизнь принадлежит Франции и моим детям!

— Тогда идемте, причем быстро; нельзя терять времени.

— И куда?

— В Палату депутатов.

— Я следую за вами. Пойдемте, господа.

Эти слова герцогини были обращены к той небольшой группе ее приверженцев, о которой мы говорили выше.

В этот момент в комнату вошел герцог Немурский. Он остался для того, чтобы сопроводить свою невестку в Палату депутатов и уступить в ее пользу свои полномочия регента.

Кортеж двинулся в путь.

В ту минуту, когда он выходил из павильона Часов, народ ворвался во двор Тюильри через ворота, выходящие на площадь Карусели, и через проезды на набережные и улицу Риволи.

Герцогиня Орлеанская была одета в черное; впрочем, после смерти мужа ее почти всегда видели в черном.

Она держала графа Парижского за руку, а один из адъютантов нес герцога Шартрского.

Слуга по имени Юбер шел в нескольких шагах позади.

Посредине моста Согласия граф Парижский упал. Перед выходом не было времени завязать шнурки на его башмаках, и на одной ноге у него оказалась домашняя туфля. Ребенок не причинил себе никакого вреда и тут же поднялся.

Так что это не стало несчастным случаем, но, что намного хуже, стало дурным предзнаменованием.

Пока герцогиня Орлеанская входит в Палату депутатов, бросим взгляд на то, что происходит у Водонапорной башни, и на то, что вскоре будет происходить в Тюильри.

Мы видели, что г-н де Жирарден потерпел неудачу на площади Пале-Рояля; видели, что генерала Ламорисьера выпроводили с улицы Сент-Оноре; видели, что маршала Жерара вытеснили обратно на площадь Карусели.

Центром этих трех очагов сопротивления была площадь Пале-Рояля. Именно там королевская власть еще сотрясала Париж последними судорогами своей агонии. Именно там вулкан народной ярости извергал последние языки пламени.

Правительство Луи Филиппа очень старательно укрепило Водонапорную башню; оно понимало, что это здание являлось, если воспользоваться фортификационными терминами, одним из передовых оборонительных сооружений дворца Тюильри. Ее двери могла высадить либо пушка, либо людская толпа — две силы, опрокидывающие все.

Сражение длилось там около пяти часов.

Народ захватил Пале-Рояль и вел огонь из его окон.

Народ возвел баррикады и вел огонь из-за баррикад.

Сколько проклятий прозвучало за эти пять часов, сколько клятв мести было дано!

Среди этих пуль, которые со свистом скрещиваются; в окружении этого пламени, которое вырывается из всех окон, какая-то молодая женщина отыскивает раненых, приводит их к себе и перевязывает им раны. Все полагают, что она не принадлежит этому миру или, по меньшей мере, неуязвима.

Этим ангелом поля битвы, ставшим бы у скандинавов четвертой валькирией, была мадемуазель Лопес, актриса Одеона.

В то время как стены Водонапорной башни становились белыми от ударов пуль, а мостовые камни площади делались красными от потоков крови, народ захватил королевские конюшни и жег на площади Карусели дворцовые кареты.

Внезапно раздается крик:

— Огня! Огня к Водонапорной башне!

Народ, с той быстротой замысла, какая присуща только ему, понимает, что найден единственный помощник, способный сделать его победителем; он впрягается в охваченные пламенем кареты, толкает их, волочит, притаскивает на площадь Пале-Рояля и нагромождает вокруг бастиона. Затем в середину этого кратера прикатывают бочку с водкой, бросают из окон Пале-Эгалите мебель, костер становится все выше, пламя усиливается, ветер прижимает его к стенам, оно цепляется за все, во что может впиться, с яростью нападает на окна и двери, обугливает дерево, раскаляет железо и, победоносное, ревущее, смертоносное, проникает во все отверстия. Выстрелы мало-помалу стихают: пожар убил ружейную пальбу.

Вся история, которую мы только что рассказали, написана на фасаде Водонапорной башни, окрашенный в черный цвет дымом и изрешеченный пулями. Сходите, посмотрите на эту каменную страницу, и тогда, быть может, вы поймете, что это была за битва.

Но в итоге битва кончилась, и толпа ринулась к Тюильри; однако она явилась туда слишком поздно: еще два часа назад дворец был захвачен.

Впрочем, минута и даже секунда, когда Тюильри был захвачен, удостоверена.

Перст, почти столь же могущественный, как перст Божий, остановил время: какой-то человек из народа поднялся к башенным часам и сломал маятник.

И бесстрастные и неумолимые часовые стрелки отметили час победы народа и падения монархии:

В то время как герцог Немурский, герцогиня Орлеанская, юные принцы, адъютанты и секретари выходили из центрального павильона дворца, народ, как мы уже говорили, ворвался во двор Тюильри через ворота и проезды на набережные и улицу Риволи.

Затем он ринулся на дворец.

Начиная с 10 августа 1792 года он уже в третий раз отнимал у королевской власти эту последнюю крепость, где она укрывалась.

И дважды королевская власть отвоевывала ее у народа.

Но число «три» является магическим и священным, так что на сей раз она у него останется.

Ну, а пока он несется, как бурный поток, как пожар, как лава. Хрусталь, китайские вазы, мебель Буля, секретеры, инкрустированные слоновой костью и агатом, — он ломает все, за исключением картин, которые не смог бы сделать заново.

Он сам произнес эти слова, возвышенное подтверждение собственного бессилия, возвышенное признание чужого гения.

Внезапно раздается залп.

Бюст Луи Филипп, на который обрушиваются два десятка пуль, разлетается вдребезги: короля, осужденного без его присутствия, подвергли заочной казни.

И где же этот поток остановится? Где эта лава встретит преграду? Где этот пожар сможет затухнуть?

Перед памятью.

Перед покоями принца, которого он любил, перед спальней герцога Орлеанского.

Там угасла волна, которая в любом другом месте бьет в стены, катится, разливается, ломает, подмывает, размалывает.

Хотя нет, мы ошибаемся. Есть кое-что еще, что он щадит: это золото, драгоценности, бриллианты.

Люди в лохмотьях выставляют караулы возле предметов ценой в миллионы, в то время как другие люди в лохмотьях выбрасывают в окно трон.

А вот что происходило в этот час, наполненный событиями, в Палате депутатов.

Депутаты собрались в полдень.

Через десять минут после начала заседания в зал входит г-н Тьер.

Он держит шляпу в руке, лицо у него взволнованное.

— Ну что? — кричат ему со всех сторон. — Вы теперь министр?

— Прилив все выше, выше, выше! — говорит он, поднимая шляпу над всеми головами.

И в самом деле, прилив нарастал, и до конца дня людской волне предстояло подняться выше всех голов и накрыть их.

Все спрашивают, где г-н Барро.

В зале его нет.

Кто-то видел его с утра:

в десять часов он проезжал мимо верхом,

в одиннадцать ехал в карете,

в полдень шел пешком.

И при этом выглядел он сломленным усталостью, а главное, унынием.

Его только что заставили выпить осадок, оставшийся от его былой популярности.

На трибуну поднимается г-н Шарль Лаффит и требует, чтобы Палата депутатов объявила себя заседающей беспрерывно вплоть до окончания происходящих событий.

Это предложение принимается без голосования.

К председателю собрания подходит офицер и что-то говорит ему на ухо.

— Господа, — объявляет председатель, — мне сообщают, что госпожа герцогиня Орлеанская сейчас войдет в Палату.

Придверники торопятся принести к подножию трибуны кресло и два стула.

Дверь зала заседаний, расположенная напротив председателя, открывается; герцогиня Орлеанская идет по пологому спуску, ведущему от этой двери к трибуне; она садится в кресло, а юные принцы занимают по ее бокам места на стульях.

Ее сопровождает малочисленный эскорт, состоящий из герцога Немурского в генеральском мундире, адъютантов и национальных гвардейцев.

В зале воцаряется глубокое молчание, молчание, исполненное ожидания, а главное, тревоги.

Никто из депутатов не просит слова.

Поднимается г-н Лакросс.

— Так говорите же, господин Дюпен, — произносит он, — говорите, ведь это вы привели господина графа Парижского в Палату.

— Но я не просил слова, — отвечает г-н Дюпен.

— Не имеет значения, не имеет значения! — кричат со всех сторон. — Время торопит. Мы должны знать, какой линии нам придерживаться. На трибуну! На трибуну!

Господин Дюпен, поднятый, так сказать, моральной силой, всходит на трибуну.

— Господа, — говорит он, — вам известно о положении в столице и происходящих демонстрациях; их итогом стало отречение его величества Луи Филиппа, который в одно и то же время заявил, что отказывается от власти и добровольно передает ее графу Парижскому, при регентстве госпожи герцогини Орлеанской.

Центристские депутаты встречают эти слова горячими возгласами одобрения; слышатся возгласы: «Да здравствует король! Да здравствует граф Парижский! Да здравствует регентша!»

Господин Дюпен сходит с трибуны. Все призывают выступить г-на Барро, но г-на Барро нет в зале.

— Я требую, — с места говорит г-н Дюпен, — чтобы в ожидании акта отречения, который, по всей вероятности, принесет господин Барро, Палата отметила в протоколе одобрительные возгласы, с которыми сопровождали досюда и приветствовали в стенах этой Палаты графа Парижского как короля Франции, а госпожу герцогиню Орлеанскую как регентшу, с ручательством воли нации.

— Господа, — произносит в ответ председатель, — мне кажется, что Палата своими единодушными возгласами одобрения…

При этих словах г-на Созе, явно свидетельствовавших о некоем ловком фокусе в духе подмены 1830 года, по краям зала, а главное, на балконах раздаются громкие протесты.

Двери резко распахиваются, и в них вламываются национальные гвардейцы, отталкивая придверников и проникая в зал.

Волна, которая, казалось, должна была заполнить собой все, останавливается, тем не менее, перед герцогиней Орлеанской и двумя ее сыновьями.

Герцог Немурский обменивается вопросами со вновь прибывшими, которые в конечном счете отходят к подножию лестницы, ведущей к балконам.

В эту минуту г-н Эмманюэль Араго подталкивает к трибуне г-на Мари, говоря ему:

— Ну выступи же! Выступи!

И в самом деле, настал момент высказаться за или против; настала решающая минута, ибо следующая либо возложит корону на голову внука Луи Филиппа, либо унесет ее навсегда не только далеко от династии Орлеанов, но и за пределы Франции.

Господин Мари действительно бросается к трибуне; однако он тщетно требует тишины, не может добиться ее и делает шаг назад.

В разгар этого шума поднимается г-н де Ламартин; он протягивает руку и одним лишь жестом добивается того, чего не смог добиться г-н Мари.

— Я требую, — говорит г-н де Ламартин, — чтобы господин председатель прервал заседание, руководствуясь мотивами уважения, которое внушают нам, с одной стороны, народное представительство, а с другой стороны, присутствие августейшей принцессы, находящейся здесь перед нами.

Слышатся крики разного толка:

— Нет! Нет! Да!

— Палата прерывает заседание, — объявляет председатель, — до тех пор, пока госпожа герцогиня Орлеанская и новый король не удалятся.

Герцог Немурский и несколько депутатов подходят к принцессе.

Нетрудно понять, что они уговаривают ее покинуть Палату депутатов, но она упорно отказывается; ей понятно, что если она удалится, то для нее и ее сына все погибло.

— Госпожа герцогиня Орлеанская желает остаться, — говорит председателю г-н Лербет.

Господин Мари по-прежнему на трибуне, а герцогиня Орлеанская и ее дети по-прежнему в амфитеатре, однако теперь они не сидят, а стоят.

Господину Мари удается добиться относительной тишины.

— Господа, — говорит он, — в том положении, в каком находится Париж, наш неотложный долг состоит в том, чтобы принять меры, способные оказать влияние на население.

С утра обстановка значительно ухудшилась. И какое же решение вы принимаете? Только что была провозглашена в качестве регентши госпожа герцогиня Орлеанская, однако закон предоставляет регентство господину герцогу Немурскому, и вы не можете в данный момент устанавливать другой закон.

И потому лучшее, что можно теперь сделать, это назначить временное правительство, но не для того, чтобы учреждать государственные институты, а для того, чтобы решить совместно с обеими Палатами, как ответить на чаяния страны.

Эти слова г-на Мари, встреченные возгласами одобрения, заставляют вздрогнуть герцогиню Орлеанскую, которая понимает, что ее регентство не только более не поддерживают, но еще и нападают на него.

Господин Кремьё поднимается на трибуну, хотя г-н Мари не сошел с нее, становится рядом с ним и говорит:

— В интересах общественного спасения необходимо принять важную меру. Имеет большое значение, чтобы все согласились провозгласить главный принцип и обеспечить народу серьезные гарантии. Не станем повторять то, что мы сделали в тысяча восемьсот тридцатом году, ибо то, что было сделано тогда, заставило нас начать все снова в тысяча восемьсот сорок восьмом году.

Аплодисменты с балконов прерывают речь г-на Кремьё.

— Учредим временное правительство не для того, чтобы определить будущее, а для того, чтобы восстановить порядок в настоящем.

Я питаю величайшее уважение к госпоже герцогине Орлеанской и только что лично сопроводил королевскую семью к карете, которая ее увезла.

Население Парижа выказало глубочайшее уважение к несчастью короля; но мы, кто послан сюда для того, чтобы создавать законы, не можем нарушать их. Так вот, уже принятый голосованием закон распоряжается регентством, и я не соглашусь с тем, что его можно отменить в данный момент.

Поверьте мне, умоляю вас; раз уж мы дошли сегодня до того, чтобы претерпеть революцию, в то время как нам хотелось всего лишь простого изменения политики, давайте доверимся стране. Давайте воспользуемся обстоятельствами и не будем оставлять нашим сыновьям заботу устраивать революцию снова.

Я требую учредить временное правительство, которое будет состоять из пяти членов.

— Поддерживаем! Поддерживаем! — закричали с крайних скамей зала и с балконов.

В этот момент в зал входит г-н Одилон Барро.

Все глаза обращаются к нему, и глаза герцогини Орлеанской тоже, причем она смотрит на него внимательнее, чем другие. Этот человек, которого король так долго считал своим врагом, является теперь последней надеждой регентства.

Господин Одилон Барро направляется к трибуне; он сломлен и, видимо, понимает, что уже не вызывает сочувствия у людских масс, захвативших Палату депутатов. Народ февраля 1848 года это в его глазах уже не народ июля 1830 года. Инстинктивное чувство подсказывает ему, что его популярность рухнула.

Он принес отречение короля, трон которого в неистовстве сломал народ; он принес корону ребенку, силой сорванную с головы старика.

Он колеблется, он страшится.

Господин де Женуд опережает его на пути к трибуне; все требуют предоставить слово г-ну Барро, но он знаком просит выслушать его коллегу. Быть может, он уловит какую-нибудь подсказку в речи своего предшественника, и, по крайней мере, у него будет время успокоиться.

Господин де Женуд требует содействия народа; по его словам, этим принципом пренебрегли, его предали забвению в 1830 году, и все видят, к чему это привело сегодня.

Господин Одилон Барро берет слово. Словно по волшебству, в зале устанавливается благоговейная тишина.

— Никогда еще, — говорит он, — мы не нуждались в большей степени в хладнокровии и патриотизме.

Будем же все едины в общем стремлении, стремлении спасти нашу страну от самой отвратительной из бед, от гражданской войны!

Нации не умирают, мне это известно, но они ослабевают от внутренних распрей, и никогда еще Франция не нуждалась так во всех своих живых силах, в содействии всех своих сынов.

Наш долг полностью обрисован. К счастью, он обладает той простотой, какую постигает вся нация; он взывает к ее мужеству и к ее чести.

Июльская корона возлежит на голове ребенка и женщины.

Центристские депутаты прерывают г-на Барро аплодисментами. При виде этого знака сочувствия герцогиня Орлеанская поднимается и кланяется; затем она говорит несколько слов юному принцу, который в свой черед поднимается и кланяется.

Господин Ледрю-Роллен просит слова.

Господин Барро продолжает:

— Высказываться следует от имени интересов страны и подлинной свободы — таково мое мнение. Я не мог бы взять на себя ответственность ни за какую другую ситуацию.

Господин де Ларошжаклен, который уже давно держится наготове, чтобы подняться вслед за г-ном Барро на трибуну, занимает его место, не встретив ни малейшего сопротивления.

Господин Одилон спускается с трибуны, на которую он так часто впустую поднимался для атаки и на которую он только что впустую поднялся для защиты.

— Никто более меня, — произносит г-н де Ларошжаклен, — не уважает и не осознает самым глубоким образом то прекрасное, что бывает в некоторых ситуациях, и я не впервые это испытываю. Господа, это тем, кто в прошлом всегда хорошо служил королям, подобает, возможно, сегодня говорить о стране, говорить о народе.

Речь г-на де Ларошжаклена прерывают одобрительные возгласы и рукоплескания.

— Сегодня, — продолжает он, возвышая голос, — вы здесь более ничто; поймите, ничто!

Против этого высказывания, столь резко ставящего крест на их политической карьере, центристские депутаты возражают яростными криками.

— Сударь, — говорит председатель, обращаясь к оратору, — вы отклонились от повестки. Я призываю вас вернуться к ней.

— Позвольте мне договорить, — отвечает г-н де Ларошжаклен.

Оратор и в самом деле намерен продолжить, однако его выступление так и остается прерванным.