Прелюдия 11

Глава 2

«ФИДЕЛЬ. ЭЛЬ ФУСИЛЬ ДЕ ФИДЕЛЬ ЕС ДЕ СУ ИСЛА. ЛА ИСЛА СЕ ФИА ДЕ ЭЛЬ: ДЕ СУ ИДЕАЛ, ДЕ СУ ФЕ!» Даниела положила мел, взяла указку и прочла: «Фидель. Винтовка Фиделя принадлежит его острову. Остров верит ему: его идеалам, его убежденности!» Занятный хор повторял каждое слово Даниелы: дети, солдаты, пожилые люди, некоторые пришли целыми семьями; в классной комнате комендатуры в Эсперансе молодая учительница объясняла употребление буквы Ф. Она стерла текст с доски, и тут же все принялись писать эти предложения по памяти, тридцать голов, черных и седых, склонились над столами. Мать не понимала, что ее сюда притягивает, а ведь как легко понять. В зале учета «Роал бэнк оф Канада» она считалась просто «номером таким-то» и никогда не ощущала, что делает полезное дело, просто такой у нее «джоб», как это называют американцы; главное, если сумеешь, применять правило — по возможности меньше работать, по возможности больше получать... А здесь перед тобой неограниченный простор. Здесь в ней действительно нуждались, ее работа вызывала уважение, и, что еще важнее, — она видела результаты своего труда.

Ей вспомнились слова Фиделя. Тогда, на встрече с учителями-добровольцами, он предупреждал о том, что их ждет в горах: много работы, большая влажность, мало еды, холод; но тот, кто не выдержит, не узнает, что значит преодолеть себя. Электрического света, парков, кино, приморской набережной, театров, библиотек и ресторанов — всего этого им будет недоставать. «Но вы найдете там нечто, обладающее огромной притягательной силой, — продолжал он. — Замечательных людей, естественных, добрых, истинно гостеприимных — таких вы раньше не знали. И еще — вы узнаете, что такое природа. К ней нужно сначала привыкнуть, а привыкнув, вы обретете такие радости, что не променяете эти места на город со всеми его удобствами. Я хочу сказать, что с каждым днем вы будете сильнее любить горы, а горы с каждым днем сильнее полюбят вас. Да, так все и случится! Ибо от каждого ребенка, от каждого неграмотного, которого вы научите писать и читать, будет исходить благодарность, они окружат вас заботой. Учитель для крестьянина самый дорогой человек. Его прислала крестьянину революция, и он учителя в обиду не даст... Вспомните о том времени, когда вы сами были детьми, об уроках, когда вы и минуты не могли усидеть на месте спокойно. Поразмыслите над тем, что отвлекало ваше внимание, и постарайтесь разбудить в детях интерес к учебе. С этого и начните. Ваши семьи? Семьи будут далеко. Жилье? Никто вам не скажет, где вы проведете первые дни. В худшем случае — в гамаке под накидкой от дождя. Не ждите, пока прибудут карандаши и учебники, пока министерство народного образования пришлет парты. Собирайте детей сразу и приступайте...»

Фидель говорил мягко и убедительно. Даниеле казалось, будто он хочет сказать: видите, как тяжело дается нам движение вперед, помогите же мне справиться с главными трудностями. Один раз взгляд Фиделя остановился на ней, и Даниела почувствовала, что не сможет отказаться. Фидель излучал покоряющей силы убежденность, которая была сильнее ее личных желаний, она оказалась настолько непреодолимой, что Даниела решила изменить свою жизнь. Вернувшись домой, объявила матери, что поедет в деревню, возможно — в горную. Мать плакала, Мигель возражал и ругался. Но она испытание на прочность выдержала.

Пока ученики сосредоточенно писали, она вспоминала... Случилось это вскоре после ее приезда в маленькую горную деревушку повыше Эсперансы, куда вообще не было дороги. Но и «червяки» тогда в сьерре еще не завелись. Она добралась туда, преисполненная энтузиазма, но нищета, которую она там нашла, лишила ее мужества. Даниела и представить не могла, что на Кубе сохранились такие отсталые условия жизни и труда. Отрезанные от всего мира, покосившиеся на ветру хижины из плохо сколоченных досок, прилепившиеся на склонах, их вот-вот смоет вешними потоками с гор — ни дать ни взять хижины нищих индейцев полтысячи лет назад. Как ей здесь жить? Запаршивеешь, станешь уродливой! Какой там душ — даже пола в этом хлеву, где ее поселили, и то нет. Скрывая отчаяние, помогала варить на костре кашу из грубой перловки на семью из девяти ртов. При одной мысли об этой каше ей делалось плохо. На другое утро Даниела, к удивлению хозяев, посыпала пол в своем закутке пеплом, спрыснула водой и принялась утаптывать. Ошметки вымела веником. Так повторялось несколько дней подряд, пока пол не стал жестким и чистым. Она показала людям всего-навсего один примитивный прием, которому научилась в Пинар-дель-Рио, но с тех пор они со всеми заботами приходили к ней. И приносили плоды манго, до той поры хранившиеся у них на дне горного озерца. Никогда в жизни Даниелу не угощали такими удивительно вкусными и прохладными плодами.

Некоторое время спустя в деревушке появился Карлос Паломино. Он прискакал на коне, издалека она приняла его за богатого крестьянина или помещика. Карлос созвал крестьян и, пересыпая свою речь десятками шуток, посоветовал построить школу и сколотить парты. Поспорили о том, глинобитной ли быть школе или из дерева. Под конец он повернулся к Даниеле: «Не забывай, что детям приходится помогать родителям, особенно теперь, при сборе урожая кофе! Не забывай и о стариках. Отныне зарплату тебе платит комендатура. Будешь получать сто песо — очень уж ты красивая...»

Даниела покраснела, стоявшие вокруг добродушно засмеялись. Карлос пожал ей руку, а на прощанье заметил: «Кстати, нам нужны собственные учителя для армейских частей».

...Она написала предложения на доске заново и предложила ученикам:

— А ну, проверим, сколько ошибок мы сделали!

Тут скрипнула дверь, заглянул Рамон; Даниела поняла, что он хочет поговорить, но Рамон только кивнул и тихонько прикрыл дверь. Ей вдруг захотелось закончить урок. Они с ним не виделись три дня. Никто не мог объяснить, что происходит в джунглях, откуда ветер приносил иногда звуки долгих очередей. Рамон и Педро исчезли из поля зрения, с момента несчастья в Росалесе Карлос говорил только необходимое, ей ничего не поручали. Всякий раз, когда она вспоминала о Тони, Даниелу охватывала тревога за остальных. Часто она словно видела его сидящим рядом с камешком в руках и говорящим: «Ладно, хорошо, найду другой, покрасивее». А потом они вместе шли по площади, Ласаро в своей голубой рубахе и долговязый Тони, один навстречу смерти, другой — плену. Она задыхалась от ярости. Убить такого парня могли только бандиты, как бандиты замучили и убили Конрада Бенитеса, девятнадцатилетнего учителя, фотография которого висела в большинстве классных комнат, и в этой тоже, рядом с доской. В той горной деревушке он стал ее преемником...

— Чучо, ты почему поднял две руки? — спросила она. — Два пальца и три пальца?.. У тебя две и три ошибки? Всего, значит, пять.

— Нет, Даниела, — воскликнул малыш, — у меня две ошибки, а вот у отца — он вышел — целых три.

И он с досадой помахал другой тетрадью, одной из тех, что ей дал Рамон. В такие моменты на лице Даниелы появлялась улыбка, которую она не пыталась скрыть. Сейчас ей хорошо, но иногда, особенно вечерами, ей не по себе, ей грустно, тем более после последней поездки в Гавану. Неужели ее снова подстерегает тоска, как после расставания с Мигелем, когда она ощущала себя одинокой песчинкой в столичном водовороте, неужели? Если бы знать...

— На сегодня все, — объявила она. — Патриа о муэрте!

— Венсеремос! — ответил хор голосов.

Она выбежала на улицу и увидела Рамона в командирском «джипе» впереди небольшой колонны. Очевидно, Карлос отдал в подчинение Рамона часть штабной роты, она всех солдат знала.

— Подвинься-ка чуть-чуть, Хасинто, — попросила она, забралась в «джип» и спросила Рамона: — С каких это пор я больше не в штабной роте?

Она не знала, куда отправляется колонна, ей просто хотелось выбраться из Эсперансы, пусть на несколько часов. Повернувшись к девушке, Рамон проговорил:

— Я полагаю, тебе там делать нечего...

Что-то в его голосе подсказало Даниеле, что надо стоять на своем.

— Ты не имеешь права оставлять меня здесь только потому, что я девушка.

— Верно говорит, — кивнул Хасинто, уступивший ей место.

— Тебя не спрашивают, — оборвал его Рамон с деланно строгой гримасой, махнул шоферу, и «джип» тронулся с места. Машины ехали в черепашьем темпе, дорога настолько разбитая, что Хасинто и Пабло, между которыми она сидела, то и дело приваливались к ней. Даниела подумала про себя: «Перебарщивают они». Когда свернули на главное шоссе, Пабло увидел неоновую рекламу над кафетерием «Ла ронда» и воскликнул:

— Отель «Канада»! Ты ведь здесь живешь? А какое окно? Мы придем спеть тебе серенаду.

— Толку мало, — ответила она. — Где вам тягаться с музыкальным автоматом.

— Ах, — закатил глаза Хасинто, — если б дело было только в этом!

— А куда мы едем?

— Тайна, девочка моя.

Колонна огибала сьерру. После полудня горы все время были слева, ни разу не приближаясь ближе чем на три-пять километров. С моря гнало тучи, они сбивались над вершинами и прятали их, словно желая скрыть тайну. Даниела вопросов больше не задавала, она вскоре сообразила, что Рамон проверяет плотность кольца. Она представляла, что увидит нечто впечатляющее, но ничего, кроме нескольких бараков для милиционеров и будок для часовых, расположенных на разном расстоянии одна от другой, наблюдать не довелось. Очевидно, сменили людей: на грузовике сидели теперь другие солдаты.

К вечеру они достигли у западной стороны горного массива большого бетонного моста «Тумба катро». Он был переброшен через пустую болотистую низменности, которой заканчивались бесконечные прибрежные болота. В последний месяц гражданской войны здесь пролилось много крови. Подразделение Паломино вырвалось из сьерры, и с тридцатью пятью бойцами Карлос удерживал мост двое суток, отбиваясь от целого батальона солдат Батисты; не было человека, не знавшего этой истории. За героизм Фидель присвоил ему звание команданте.

Даниела сошла с машины вся в пыли, с застывшей спиной и окоченевшим на холодном ветру лицом. Оставив сзади здание почты, дошла до середины моста. Остановилась посмотреть, как садится солнце. Оно не садилось, а действительно закатилось за горизонт, только что было — и вот нет его. Сразу стало холодно.

Она перегнулась через перила, хотелось рассмотреть бетонные опоры, прежде чем совсем стемнеет. Кто-то взял ее за запястье.

— A-а, Рамон! Слушай, а какая здесь глубина?

— Наверное, метров сто. Знаешь, я только что говорил с Эсперансой, и что выясняется? Ты, оказывается, не доложила, что уезжаешь.

— Подумаешь, важность какая. Карлосу я сегодня не нужна.

— Зато будешь нужна завтра.

Даниела насторожилась.

— Я должен поговорить с тобой о Карлосе, — сказал он. — Ты ничего такого в последнее время в нем не замечаешь? Мне кажется, после поездки в Гавану он переменился.

Мимо прогремел тяжелый грузовик, Даниела почувствовала, как задрожал мост.

— Завтра он снова собирается в столицу, — продолжал Рамон негромко. — Ты уверена, что он все еще прежний?

— Да, конечно, уверена, — ответила Даниела, глядя на него и упираясь локтями в перила, хранившие еще дневное тепло. Зная, о чем он говорит, не могла понять, куда он клонит. У них с ним так иногда бывает, Рамон человек сложный, наверное, он временами сам себя не понимает. Или она просто не может уследить за мыслью Рамона? Он учился за границей, много знает! Когда он упрекнул ее за то, что она не доложила по начальству об отъезде, она подумала: это просто повод, Рамон ищет разговора, ты ведь ждала этого — не может же все так кончиться после вечера в Гаване?.. Разве ты не вздрогнула от его прикосновения? Но Рамон снова принялся за свое, говорит о чем-то постороннем, о Карлосе.

— Да что такое стряслось?

— Пока ничего. И пусть лучше ничего и не происходит. Вот что: мы сейчас поедем дальше, в Росалес; я сказал ему, что ты там переночуешь. Завтра утром я пошлю священника под твоей охраной в штаб, надо с этим делом кончать. Тебя Карлос берет с собой в Гавану. Прошу тебя, Даниела, не спускай с него там глаз. Тяжело говорить это, но поверь мне — так надо. Мы сейчас перед небывалым еще испытанием и просто не вправе быть безучастными...

Сейчас, развивая свой план, он выглядел очень серьезным и мужественным; ей всегда нравились мужчины, жившие не столько ради себя, сколько ради своего дела, — мужчины, способные думать и действовать. Но все в ней воспротивилось услышанному, и возникло чувство неприязни к Рамону.

— Ты спятил? — возмутилась она. — В чем Карлос виноват? До чего мы докатимся, если начнем следить друг за другом? — Она хлопнула себя обеими ладошками по лбу: — Ты забыл, что было на этом месте два года назад? Нет, ну до какой же ерунды ты договорился! Вы с ним поругались, и ты все преувеличиваешь!.. Я не знаю командира умнее его!

— Я и сам всегда считал Карлоса таким. А сейчас... но к чему повторяться? Он предупреждает о силе янки, боится их техники. С этого у многих начиналось... Дай бог, чтобы я ошибся. Но пока у нас не будет уверенности, надо за ним последить.

— Вот и следи сам. На меня не рассчитывай! — Она повернулась и пошла в обратную сторону.

Через несколько шагов Рамон догнал ее:

-— Послушай, это не дело. Эмоции в сторону! Может быть, уже завтра будет поставлено на карту все, что дала нам революция!

Даниела молчала, и он с горячностью продолжал убеждать ее:

— Я ведь не сомневаюсь в том, что субъективно он честен. И все же в критический момент его настроение может принести нам страшный вред.

— Если что и приносит вред, то это недоверие, — процедила она. — И не только в критический момент, а всегда! Мы достаточно сильны, Рамон, мы в этом не нуждаемся. Кто честен, тот с нами. Все как и прежде, запомни это!

— Сегодня не все так очевидно, как во времена Батисты, — ответил он. — Вспомни, сколько людей оставили нас, когда стало ясно, каким мы видим наш социализм.

— И каким же ты видишь его? Таким?.. — она задыхалась.

— Если необходимо, и таким, — сказал он. — Нужна бдительность, нужна и жестокость, пока мы не завоюем и не укрепим нашу власть. А сейчас особенно. Несравненно легче завоевать власть, чем удержать ее, ты мне поверь. После победы задачи любого революционного движения усложняются вдвое. Мы часто оперируем еще буржуазными понятиями, а должны усвоить ясное революционное мышление — то есть произвести революцию в самих себе...

«Все без толку, — подумала она, — мы друг друга не слышим. Мыслимо ли, он подозревает Карлоса!»

— Со словом «революция» ты обращаешься, как некоторые врачи с пенициллином, — глухо возразила Даниела. — Они делают уколы по малейшему поводу, чтобы добиться быстрого действия. Организм привыкает к лекарству, а бактерии к нему приноравливаются, и оно не помогает.

Она чувствовала себя такой разбитой, словно на нее рухнули обломки скалы. Что же будет? Так нехорошо ей не было никогда в жизни.