Прелюдия 11

Глава 8

УМБЕРТО РОДРИГЕС

У источника я понял, насколько глубоко мы увязли в дерьме. Хотя бы по тому, как обнаглел этот мулат. В «Гаванский яхт-клуб» мы не хотели принимать самого Батисту из-за его чересчур расплющенного носа. Дело дошло до того, что президенту клуба подбросили бомбу в вестибюль дома; и даже после этого Батисте пришлось уплатить огромный вступительный взнос. Латифундисты, сахарные короли и крупные импортеры были единственными людьми, которые не боялись диктатора. В клубах между Копакабаной и Плайей-де-Хайманитас мы хотели оставаться в своем кругу. Если вообразить, как там гниют наши яхты и что за быдло шляется по клубным комнатам, поднимаются к глотке все коктейли, которые нам подавали между террасой и «акульей решеткой».

Моя семья не принадлежит к числу тех социальных паразитов, которые строили себе мавританские замки, поместья в стиле Тюдоров и немыслимо роскошные мавзолеи на кладбище Колумба. Кроме здешних лесов, мы владели табачными плантациями в Пинар-дель-Рио. Пока я ходил в школу, я каждую субботу работал на плантации. Я знаю, каково сборщику табачного листа вечером. Мне знакома даже тюрьма. И, конечно, светская жизнь: вечеринки и приемы, оргии с наркотиками и танец живота в «Силвер Пайрат-клаб» и некоторых дворцах в Мирамаре. На одной такой вечеринке я оказался впутанным в дурацкую историю с убийством. Ни с того ни с сего у фонтана упал с раздробленным черепом модный врач из Ведадо — кто, что, почему, не знаю. А из комнат доносилась песенка «Я не причиню тебе зла, детка...». Мне дали год, отец купил для меня помилование. С полным чемоданом денег и рекомендательными письмами он послал меня в Штаты.

В Сан-Франциско меня встретил испанский консул, друг семьи. Он показал мне как-то подвальчик, где битники собирались послушать джаз. Там я отдыхал от лекций по сельскому хозяйству. Осенью пятьдесят восьмого появился Серхио, звезда с юрфака из Гаваны. Фигерасу удалось спрыгнуть с лопаты дьявола, готового швырнуть его в печь, а храбрецы мне всегда импонировали. Но он втюрился в Нону Мэдисон с ее барабаном-бонго. Нона нашла Серхио должность ночного портье в гостинице «Лас Вегас», ее душераздирающая любовь не давала ему вернуться на Кубу в те дни нового года, когда все потянулись на родину, потому что Батиста бежал. В то время я жил в Париже. Нас, кубинских студентов, была там горстка, но ребята из Венесуэлы, Бразилии и Мексики всегда поддерживали нас, когда мы орали «Вива Фидель!». Для французской полиции мы сделались бельмом на глазу, наш темперамент смущал ажанов. В сочельник мы прошли с трубами и кларнетами по Елисейским полям к представительству бывшего правительства Кубы и до тех пор забрасывали его бутылками с чернилами и бомбами-вонючками, пока все не оказались за решеткой. Две недели спустя Фидель прислал за нами специальный самолет «Кубаны», переправил через Атлантику — в нас нуждались. Все плакали, обнимались, аэропорт Ранчо Бойерос превратился в море флагов.

С чего началось разочарование? Меня раздражало то, что Кастро не сбрил бороду. Борода —- это такая же программа, как и его речь в «Ротари-клубе». Он продолжал играть роль дикого оленя из джунглей, вместо того чтобы утихомириться. Он изгнал военную миссию янки и пригрозил, что в случае интервенции двести тысяч американцев найдут у нас свою смерть. Я работая в ИНРА — институте земельной реформы. Мои собственные планы были осмеяны по причине недостаточной радикальности. Правительство вооружило плебс. Под словом «народ» оно понимало одних голодающих, остальные не в счет. Моему отцу оставили тридцать кабальерий леса в здешних горах и вручили пачку бумаги: облигации государственного займа, который будет погашаться в течение двадцати лет — так нам возместили отнятое добро. Начались споры, где пройдет граница наших владений, управляющий бежал, лесорубы начали бузить, не будь команданте Паломино, нас линчевали бы. Угольщики прогнали арендатора, платившего им за мешок древесного угля четверть песо; продавая его прямо в Эсперансу, они получали по три песо. А доход нашей семьи упал до трехсот.

Я вернулся в городскую квартиру, развлекался в «Балтимор яхт-клубе» и помогал старым приятелям сплавлять дорогие машины людям из средних слоев, которые всю жизнь только о них и мечтали. Началась великая распродажа. Часть нашей элиты за поддержку Батисты сослали на остров Пинос, остальные укладывали чемоданы. Клубы опустели. Дальше так продолжаться не могло. Того же мнения был и седовласый шаман, заговоривший со мной в полумраке «Тропиканы». Я настолько накачался, что плафоны под потолком закрутились перед моими глазами. Но я узнал его. Раньше он доставал нам девушек, самых разных... Я указал на сцену и проговорил:

— Чико, обеспечь-ка мне одну из них. Вон ту, с крепкими ляжками!

А он говорил только о взрывчатке... С тех пор я осторожно подкладывал пачки, которые мне передавал Эстебан, в багажники автомобилей старых марок (чтобы жалко не было) и оставлял их потом у телестудии, у Капитолия, у советского посольства, однажды даже у военного министерства на проспекте Сеспедес, где они взлетали на воздух. А денежки за услуги тоже улетучивались почти мгновенно. Но у меня было ощущение, что я делаю важное для страны дело. Пока меня не предупредили: в Г-2 напали на мой след. Тогда я бежал вместе с Пити, которого тоже начало припекать. Яхту мы захватили силой. Хозяин начал было орать, и мы выбросили его за борт. Тоже мне, не научился отличать патриотов от бандитов.

Здесь, в джунглях, можно рехнуться. Вокруг нас немая тишина. Кто вообще-то на нашей стороне? Сколько сил ушло на поиски? Обезьяньи горы сожрут нас. Одним нам моста не раскусить. Охрана на северном берегу. Серхио представляет себе операцию так: три ударные группы окружат охрану и откроют поочередно огонь, отвлекая врага на себя. Фигерас называет это «менуэтом». И пока они наверху будут вальсировать, наша, четвертая, группа бросится к опорам моста. Взрывчатки хватит на две центральные пары, ручаюсь как специалист. Нас должно быть человек двадцать пять, а пока что всего шестеро. И на кого можно положиться? «Голубая рубашка» — враг. Пити скоро свалится. Рико все делает ради денег. Мигеля я не раскусил. А Серхио дурак, витает в облаках.

Больше всего меня беспокоит его дневник. Только выдастся свободная минута, как он что-то записывает. Например, сегодня. Начал довольно трезво: «5-й день. Все утро шли. На западе шум боя. Изменили направление, прошли двенадцать-пятнадцать километров, но никого не встретили. В полдень наткнулись на место боя. Две могилы. Нет воды. Мигель вызвался пойти в Эсперансу в разведку. Хочет дезертировать? Пожалуй, нет, но остальные подозревают это, не доверяют ему. Пленный пристает к нему, потом к Рико. Я сделал ему строгое внушение. Коммунисты испортили его своими лозунгами или совратили благодеяниями. Он красный, не то отрекся бы уже от Кастро. А остальные, это множество милиционеров, которых мы иногда наблюдаем внизу, в долинах?»

Попозже я украдкой стащил тетрадь и прочел: «После полудня нашли источник. Самое время. Пити совсем ослаб, Рико впервые стал упираться. Наверное, мы неправильно с ним обращаемся. В нас есть еще расовое высокомерие, и он чувствует это. Хотя сознательной дискриминации не существует, шансов пробиться наверх у цветных в Латинской Америке почти нет. Как и во времена испанского колониализма, они поставлены на самую тяжелую работу. Цвет кожи не должен определять социальные возможности, это нам придется изменить. Но не так, как Батиста, который выдвинул негров и мулатов на самые разные посты, создал черное меньшинство в руководстве полиции и профсоюзов, потому что сам был мулатом и нуждался в опоре. И ни в коем случае не так, как Кастро, призвавший цветных в Гавану и открывший перед ними двери сказочных дворцов и клубов миллионеров. Люди равны, стартовать они должны при равных условиях; но нельзя взорвать плотину, не вызвав хаоса и наводнения».

Чересчур много теории. Мы высадились на Кубе не для того, чтобы заниматься философией. Откуда моя неудовлетворенность? Сам не знаю, хочу докопаться. Перевернул несколько листков назад, нашел запись от вчерашнего дня. «Никто не жалуется, но молчаливые фасады повиновения не могут скрыть, что мужества у них поубавилось. Единственный, на кого я могу положиться целиком, — это Умберто. Мы устроили привал. Кедры, высокий бамбук. Настроились на «Радио Амброс». Ровно в 19.00 передают указания. Нашего кодового слова нет. Нас что, забыли? Черт бы побрал янки! Пока действует только их снабжение с воздуха».

Вот это прежний Серхио! Но читаем дальше: «Куба должна остерегаться двух опасностей: янки и коммунизма. Вместо того чтобы умно лавировать, раскачиваясь на качелях между двумя великими державами, как некоторые страны «третьего мира», Кастро пытается изгнать дьявола с помощью Вельзевула. Кстати, а мы сами? Разве мы не делаем того же, только в обратном порядке? Но у нас нет выбора. Избавимся ли мы после победы от янки или повторится 1898 год? Не сомневаюсь, нам не одну пилюлю придется проглотить. И все-таки они, наверное, меньшее зло... Одно важно — борьба. Жизнь, прошедшая в равномерном обывательском покое, невыносима: это гниющая вода. Такое существование и тогда грустно, когда тебя не настигают удары судьбы. Мелкий буржуа удовлетворяет присущее и ему стремление изменить жизнь, играя в разные лотереи. Он рискует одним песо и мечтает о миллионе. А мы ставим на кон жизнь и на-деемся выиграть целый мир: нашу новую родину».

Ну ладно, по частностям с Серхио спорить не приходится. Но все вместе мне не нравится. Чересчур он болтлив в своем дневнике. Я захлопнул тетрадь и задумался. Это скорее записки запутавшегося в политике юноши, чем командира. Но из студенческого возраста он давно вышел! И вдруг я начал смутно догадываться, что в груди моего друга происходит что-то болезненное, какое-то неясное ему самому развитие, нашедшее отражение на этих страницах. Я пока что не в силах ни осознать всего происходящего, ни назвать настоящим именем. Прежде чем взяться за оружие, он долго и страстно спорил с нами, и в этом странном дневнике он так же страстно спорит с собой. И чем больше я вспоминаю о тех временах, тем отчетливее понимаю, что в нем происходит: от позиции действенной, активной он идет в противоположную сторону — к позиции созерцательной. Серхио начал сомневаться там, где прежде действовал бы без размышлений, повинуясь инстинкту... Предчувствую, что это может принести вред нашему предприятию.