Прелюдия 11

Глава 4

Солнце карабкалось вверх по кустарнику, его лучи расщепляли утреннюю дымку. Пахло влажными шишками пиний. Ага, значит, ночью шел дождь, на нейлоновой накидке крупные капли. Какая это ночь — четвертая или пятая? Мигель попытался высчитать, не удалось. Ну да все равно, можно спросить у Серхио, он ведет дневник, бог знает зачем. Картины событий первого дня врезались в память с необычайной остротой, забыть их вряд ли удастся: отрезанные от берега горные вершины в тумане, вертолет, крестьянское подворье с мухами, каменный собор при лунном свете. Но с тех пор, как они двигались по сьерре, все одно и то же, дни сливались... Он протянул руку к котелку, стоявшему у изголовья гамака. После боя вчера в полдень с водой будут проблемы, при всем их везении срикошетировавшая пуля пробила большой мешок с водой. Воды в котелке нет; на посту стоял Пити, он небось и вылил дождевую воду! Мигель перевернулся на другой бок. Там, в траве, лежал «голубая рубашка», пленный, за которого он отвечает. Пока что сладу с ним нет. Зовут его Ласаро Санчес, а больше ничего не известно. Он тащил груз, который взвалил на него Серхио, и молча шагал перед ним в цепочке. Но вчера вечером, когда Мигель, как обычно, связывал руки пленного, тот в первый раз сказал что- то, кроме «Си, сеньор». Его счастье, что, помимо Мигеля, никто ничего не слышал, — это была явная наглость:

— Ну что, молодчики, теперь вы видите, во что влипли? Где они, ваши друзья? Огромные просторы, а вы одиноки, как издыхающие псы...

Непонятно почему, у Мигеля на языке появился вкус свежего кофе, американского кофе, который льется из хромированного автомата. Он увидел себя сидящим в «Капри», сияющем чистотой кафетерии подле аэродрома Айдлвайлд. Нет, это было не самое тяжелое время, хотя горько потерять место, когда любишь свою работу. Они просто-напросто не приняли его на нью-йоркский завод «Дженерал электрик» — у него, дескать, виза туристская и по-английски говорит ужасно. Директор гаванского филиала не показывался никому на глаза, все обещания были забыты. Целую неделю бегал в поисках работы по объявлениям из «Пренсы». Но, куда бы ни приходил, всюду слышал одно и то же: они, мол, рискуют денежным штрафом, если примут, и он тоже потеряет двадцать пять долларов. Когда Мигель хотел уже махнуть на все рукой, кто-то из земляков дал ему адресок, и он нашел в Гарлеме эмигрантское бюро, где безработным кубинцам окольными путями доставали карточки «социального вспомоществования». С ними никто в леденящем водовороте огромного города не пропадет, по крайней мере, не сразу.

Когда он предъявил свою карточку в главном бюро «цепи» кафетериев, его проверили на заразные болезни и послали в одно из стандартизованных заведений. Ему никогда не забыть дороги от своей десятидолларовой меблирашки на Лонг-Айленд. Он вырос в большом городе, но тут его охватил ужас, увиденное превзошло все его опасения. Это как на чужой планете. Гавана по сравнению с этим грохочущим гранитным лабиринтом все равно что уютный сад. Мигель часто видел Нью-Йорк в кино, но от столкновения с ним чудом удержался на ногах. Только вера в бога да еще медальон Даниелы помогли ему выбраться из ада станции метро «Таймс-сквер», а потом из переполненного парома к станции «Джамайка», где он пересаживался. Он чувствовал себя ребенком, который ползет по шпалам между рельсами, а над головой грохочут поезда-экспрессы. Потом потянулись серые, тоскливые дни, пришла зима. Тогда он и впрямь чувствовал себя околевающей собакой.

Но люди были добры к нему — из-за его привлекательной внешности. Здесь крайне важно, как ты выглядишь. Шеф выдал белоснежную фирменную форму, шапочку с надписью «Капри» и сразу повел его к моечным автоматам. У Мигеля голова пошла кругом — сколько непонятных слов! Объяснений он не понял, и тарелки вылетали неправильно — либо грязными, либо горячими, что-то разбилось, но шеф ничего не сказал. Девушки-посудницы похихикали, но показали, как обращаться с автоматом, и кондитер-итальянец тоже научил некоторым приемам. Он ухитрялся балансировать тридцатью тарелками. А в зале, натирая воском пол, увидел другие картины. Как мужчина ударил свою даму, как она влетела в зеркало и разбила его в куски, а остальные гости сделали вид, будто ничего не произошло, никто не вмешался. Шеф позвонил по телефону, полиция увезла разгулявшегося гостя. Дома, на Кубе, люди вскочили бы, вмешались и потом еще долго обсуждали бы происшествие. У янки другой мир, другая жизнь.

Постепенно он привыкал. Сорок долларов в неделю и даровая еда. Иногда позволял себе купить за два доллара билет в кинотеатр «Парамаунт», ходил на «Айс-ревью» в «Радио-сити мьюзикл хэлл» или брал напрокат коньки в Центральном парке. Ему разрешалось уже расставлять горчицу и зубочистки, убирать со столов; тут-то он и допустил непростительную ошибку. В кафетерии было самообслуживание; если кому из гостей чего не хватало, они облокачивали стулья спинкой о кромку стола и шли к стойке. Это означало, что место остается за ними. Мигель, незнакомый с таким обычаем, убрал тарелку с макаронами у постоянного посетителя, ему сделали выговор, он не совсем понял, за что. На улице свистел январский ветер, в те дни он часто думал о родных местах, голова была полня мелодий, сладкие и жалостливые, вроде «Нунса, нуса», они преследовали его повсюду. Вот и вышло, что он вторично убрал тарелку у того же гостя. Тот решил, что это умышленное оскорбление, обозвал Мигеля грязным метисом и добился, чтобы его уволили.

На заводе в Бронксе платили девяносто долларов в неделю. Самое ужасное там — шум. В цехе стояло несколько сот рабочих, штамповавших фирменные таблички для холодильников и телевизоров, по тысяче штук в день, у кого получалось меньше, того вышвыривали на улицу. Тысяча металлических пластинок, тысяча раз одно и то же движение, тысячу раз нажимаешь ногой на педаль, и автомат рубит металл.

— Эй, кубинец, не торопись, — заорал ему мужчина, наносивший на буковки позолоту.

Пуэрториканец, янки здесь не работали. Они заспорили:

— Вы, болваны, приезжаете в Штаты, как скот — без виз, без паспортов! — крикнул Мигель.

— А вы украли цвета нашего знамени! — снова заорал пуэрториканец.

И тогда произошло то, что случилось бы и дома: они сцепились, все выключили станки, стали наблюдать за дракой, работа в цехе остановилась.

Оказавшись навсегда за заводскими воротами, они подружились. Некоторое время проработали на одну экспедиционную контору. Настало лето, и они частенько сиживали в пивной напротив большого гаража, где можно было слушать музыку и последние известия на испанском языке. Все чаще по радио говорили о Кубе: Фидель Кастро-де поставил все с ног на голову, оскорблял янки, призвал в страну русских.

Однажды вечером к столу подошли трое, спросили Мигеля:

— Вы за или против Кастро?

— Надо сперва подумать.

— Хозяин говорит, что вы радиотехник. Тогда почему вы занимаетесь этой дерьмовой работой? Мы можем предоставить вам кое-что получше.

Когда они ушли, пуэрториканец сказал:

— Поосторожнее с ними, Мигель.

Но он все-таки пошел... Так оно все и началось полгода назад. Нет, какова жизнь! Не окажись тот гость таким обидчивым, не подерись они у штамповочного автомата, он не сидел бы сегодня здесь. Но все идет как надо, так и должно было быть, он добровольно выбрал этот путь. Кто не готов сражаться, теряет право вернуться на Кубу.

Прежде чем продолжить марш, Фигерас приказал закопать отбросы. Мигель, как всегда, вырезал дерн и прикрыл место, где догорел костер; когда они уходили, сказать, что здесь кто-то останавливался, было нельзя. Сегодня он шел замыкающим, что особенно сложно: необходимо проверять, не оставил ли кто заметных следов, и вдобавок не спускать глаз с Ласаро, шедшего перед ним. Сигнальный прибор больно давил на лопатки, кожа под ремнями вспотела. Один раз он споткнулся, ветка хлестнула по прибору, Ласаро оглянулся.

— Ты поосторожнее, — бросил он. — Тут, между прочим, запасных частей не купишь.

Они карабкались в гору, продираясь сквозь лианы и заросли бамбука, вокруг танцевали солнечные пятна, а в них переливались мелкие камешки.

Он нас ненавидит, подумал Мигель. Каждое его слово — издевка, ненависть. Я спас ему жизнь, это ему известно, так что же он плюет на меня? С другими он не осмеливается...

Когда они оба немного отстали, Ласаро сказал:

— Вы, специалисты, могли бы оказаться и поумнее. Побежали за своим начальством в Штаты, а ведь вы сами могли бы стать начальниками — в наших цехах. Вернулись и воюете против собственных братьев, против своего народа!

— Народ? — переспросил Мигель. — Ты говоришь о вас, о коммунистах! Это вы-то народ?

— Народ, — ответил Ласаро, если ты хочешь знать, это шестьсот тысяч безработных, которые сегодня честно зарабатывают свой хлеб и для которых революция строит дома. А ведь им жилось хуже, чем индейцам времен Колумба! Народ — это пятьсот тысяч сельскохозяйственных рабочих, имевших раньше работу лишь четыре месяца в году, им не принадлежало ни клочка земли, их детей жалили змеи, потому что об обуви они и мечтать не могли. Это четыреста тысяч заводских рабочих, не имевших права на пенсию, работавших на устаревших станках, потому что буржуазия откладывала индустриализацию до судного дня, а треть своей зарплаты рабочие вынуждены были платить за место в жалких трущобах. Это сто тысяч бедных крестьян, не осмелившихся посадить кедр или апельсиновое деревце, потому что не знали, когда появится судебный исполнитель с жандармом и прогонит их с участка... Народ — это и тридцать тысяч задолжавших мелких торговцев, которых продажные государственные чиновники были готовы столкнуть пинком в пропасть. И многие молодые врачи, инженеры, адвокаты, химики, художники и учителя, в которых так нуждается наша страна и которые получали мизерную плату за свой труд... Вот он, народ, который ничего, кроме горя, от правящего класса не видел. И именно поэтому он до последнего будет защищать свои права!

Разговаривать на марше запрещено, тем более с «голубой рубашкой», но у Мигеля лопнуло терпение:

— Заткнись, музыка эта мне знакома! Я потому и удрал из Гаваны, что сейчас громкие слова произносят люди, у которых ничего нет, ничтожества!

— Я понимаю, — пробурчал Ласаро, — вам ни к чему делиться мясом из ваших горшков с теми, кто раньше подыхал с голоду... Мои дети о вкусе молока понятия не имели...

Они вышли на открытую местность, Фигерас остановился, он мог их увидеть.

— Посмотрел бы ты, как живут янки! — ответил Мигель. — Вы что, хотите быть умнее их?

Выпил последний глоток воды из фляжки. Ему вспомнились белые паруса на Багамах и его карточка «социального вспомоществования». Имея ее, он получал двадцать пять долларов в неделю, даже не работая, с такой поддержкой становишься разборчивым. На Кубе ничего подобного никогда не существовало, государство платило пенсию только чиновникам и офицерам.

— Хосе Марти говорил, что настоящий человек стремится не туда, где лучше живется, а туда, куда зовет его долг, — возразил Ласаро. — Если человек думает так, его мечта завтра станет законом, потому что будущее всегда на стороне долга. А ты что делаешь? Прибился к тем, кто на сегодня сильнее нас, к империалистическим разбойникам, притащил на себе эту штуковину и зазываешь их самолеты в нашу страну... — он умолк. Наверное, потому, что Серхио мог услышать.

Мигель сказал:

— Другого пути для возвращения вы нам не оставили.

Спорить с ним — дело безнадежное, лучше бы расспросить пленного о Даниеле, но на это не хватало смелости.

На другом конце поляны группа наткнулась на оставленный кем-то лагерь. Родригес поднял две пустые консервные банки.

— Здесь были наши! И совсем недавно.

Один раз они нашли такие же банки, но те давно заржавели.

— Наконец-то, — сказал Рико, вернувшийся с опушки с пригоршней патронных гильз. Лицо Серхио посуровело, он обыскал все вокруг.

— Похоже, здесь шел бой, — объяснил он. — На них напали неожиданно. Все это валяется тут день или два.

На дне консервных банок плескалась дождевая вода.

А Пити Равело обнаружил две могилы. Два креста из свежих сучьев и доска из ящика, прибитая к дереву за ними, с надписью «Муэрте аль инвасор!» — «Смерть интервентам!» Пити сорвал одну доску, достал из заплечного мешка все, что осталось от вчерашнего пайка, сброшенного с парашютом, — ветчину, печенье, шоколад, разложил на доске и широким жестом предложил им. Когда он хотел сесть, Ласаро крикнул: «Осторожно, скорпионы!» — и Равело так высоко подпрыгнул, что все рассмеялись, Рико тоже.

Но веселье длилось недолго, Мигель заметил, как упало настроение. Он съел несколько печений, до остального не дотронулся, чтобы не вызывать жажду. Серхио ведет себя странно: отлил каждому немного воды из своего запаса, молча сел и уставился на Ласаро. Потом перевел взгляд на Рико и покосился в его, Мигеля, сторону. Что встревожило Фигераса? И почему все раздраженно переругиваются?

— Как нам соединиться с ними, если они не оставляют никаких опознавательных знаков?

— Для кого это, для красных?

— Но групп-то здесь много, через какое-то время мы встретимся.

— Если к тому времени тебя не прикончат...

— Пока мы встречаемся с ними, нас встретят на том свете...

— Да, ищи иголку в стоге сена! — Это Родригес. — Так всегда говаривал мой отец, когда у него пропадало несколько лошадей.

Он отшвырнул доску далеко в сторону, да что толку... «Смерть интервентам!» Это все равно что стрелу вырвали из тела, но яд-то остался, медленно действующий яд.

Ну почему Серхио не сделает ничего, чтобы поднять настроение! Мигель придвинулся поближе к нему, наступил подходящий момент — он выскажет мысль, которая владеет им последние дни. Он долго не осмеливался, но дальше дело так не пойдет — надо решиться.

— Серхио, это все не имеет смысла, — прошептал он. — Нам запрещено выходить в эфир, чтобы не запеленговали, так нам наших никогда не найти... Пожалуйста, дай мне сказать. Есть одно место, где довольно точно знают о местонахождении наших: штаб в Эсперансе.

— Догадываюсь, — поморщился Фигерас.

— А у меня есть там свой человек! Мне сказал капитан.

Там служит моя девушка... Я показал ее фото падре, он подтвердил. .

Фигерас встал:

— Что такое? Твоя девушка в их армии?

— В штабе, в Эсперансе. У нее я все выведаю, с гарантией! Пошли меня туда, Серхио!

Сзади послышался голос Равело:

— Смелое предложение. И никакого риска. Если не учитывать, что ты ка-апельку предашь нас, чтобы поскорее лечь с ней в постель. .

— Она мне верна, она нас в беде не оставит, — убеждал Мигель чуть громче, чем следовало бы. Ему хотелось поговорить с одним Серхио, реакцию остальных можно было предвидеть.

Но вмешался Родригес:

— Погоди-ка, Серхио, здесь что-то не так.

Сейчас все встали, образовав полукруг. Они уставились на Мигеля, как на диковинного зверя в зоопарке.

— Послушай меня, — начал Родригес. — Ты ведь был храбрым фиделистом. А теперь у тебя прекрасные связи в здешнем штабе. А может, тебя вообще подослал Фидель? Янки раскрыли в лагере двоих таких, а третьего искали. Ты не забыл?..

— Что это значит? — Мигель схватился за горло: голос отказывался повиноваться ему, чудовищно! Конечно, шпионы в лагеря попадают; хоть янки и устраивают очень строгую проверку, некоторые ухитряются проскользнуть сквозь сито...

Ты с каких пор заделался ищейкой?

— А почему ты вообще-то смотался с Кубы? —- спросил Равело.

Мигелю показалось, что он начинает задыхаться.

— Твое какое дело? — вырвалось из его пересохшей глотки. Кулаки сжались.

— Тихо! — приказал Фигерас, — Тебе лучше ответить.

— Мир посмотреть захотелось! — Мигель никак не мог заставить себя не поддразнивать их. — Вещей, вроде этой, — он пнул ногой инфраизлучатель, — у нас дома больше не производят. А это моя профессия, ясно?

— Ясно. Против Кастро ты ничего не имел?

— Нет, мы с ним друзья до гроба. Он все время повторял: поезжай туда и притащи обратно Равело, он настолько глуп, что позорит кубинцев за границей!

Мигель довел себя до предела. Быть не может, они что и впрямь начали все сначала? Он на такие вопросы отвечал уже трижды: в эмигрантском комитете, в фильтровочном лагере в Майами и в Сан-Амбросио. Там во время допроса они обвязали руку резиновым шлангом, всунули между пальцами металлические клеммы и закрепили на груди какую-то пряжку. Детектор лжи. С его помощью измерялось давление крови, потовыделение и частота дыхания, когда во время невинной беседы вдруг ставились вопросы-ловушки... И теперь они проделывают это на собственной земле? Нет, ничего у них не выйдет!

Родригес схватил Мигеля за рубашку.

— Мы бежали потому, что не могли больше вынести диктатуры! — процедил он сквозь зубы. — Посмотри на Пити — ему нигде не давали работать, даже шофером на такси! А за мной они гонялись, потому что видели меня в американском посольстве. Мы улизнули в последнюю минуту на парусной яхте...

Мигель вырвался из его рук:

— Я не то, что вы, я не сталкивал в воду беззащитного хозяина яхты. Когда ты, маменькин сынок, еще учился в Париже, я уже подкладывал взрывчатку!..

Фигерас встал между ними, говоря:

— Капитан сам привел его к нам, не забывай, Умберто.

— Он частенько ошибался, не то он не лежал бы сейчас в могиле, как мышка, — воскликнул Равело.

Фигерас спросил:

— Ну так как, Мигель, ты решил бросить нас и сбежать к своей девчонке?

Мигель молчал, вгоняя ногти в мякоть ладоней. Какая-то соленая волна захлестнула его, как во время стычки с Барро, лица остальных слились в одну страшную рожу, и что-то нашептывало ему: «Ударь, ударь!» Он не сомневался, что мог бы сейчас без всякой жалости убить их всех. Потом волна отхлынула, изо всех сил ударив его самого. Он сам виноват, с ним вечно так: когда на него наседают, он лезет в драку, вместо того чтобы сохранять спокойствие, обосновать и толково объяснить свой план.

— У меня этого и в мыслях не было, — ответил он наконец.

Они ему не верят, для них он рабочий, а значит, наполовину красный.

— Хорошо, — сказал Фигерас таким тоном, будто смахивал со стола оставшиеся крошки. — Ни слова больше об этом!