Прелюдия 11

Глава 2

Машина влетела в город ранним утром, нашла свое место в потоке других — скрипящих, грохочущих и шелестящих шинами. Даниела повалилась на боковую дверцу, тут же схватилась руками за спинку переднего сиденья и мгновенно проснулась. Сразу подумала о Роберто и матери. Как она радовалась встрече с Гаваной после трех месяцев в Сьерре — и вот, проспала!

Город набросился на нее — яркий, громкий, ветреный. Асфальт, мрамор и бронза, элегантные фасады, белые колонны под ярким небом, купол Капитолия, гудки океанского лайнера, силуэт крепости Морро, продавец лимонада у памятника студентам 1871 года, плакат «Долой империализм!», старые испанские пушки, солнечные лучи в витринах магазинов, звуки праздничной музыки, прогуливающиеся с утра толпы людей, мерцание моря у далекого, уходящего в самые облака здания из стали и бетона... Все это создавало опьяняющий водоворот, в котором их «кадиллак» катил, несомый потоком ярких автомобилей прямо к президентскому дворцу на проспекте Бельхика.

Это была красная, как стоп-сигнал, несколько вызывающего вида машина, всего четыре месяца назад принадлежавшая «Стандард-ойл». Рамон вел ее осторожно, только что он пропустил вперед апельсинового цвета такси, но Даниела чувствовала, что на них смотрят. Слишком необычно для Гаваны, когда в такой шикарной машине сидят двое мужчин и девушка в военной форме. Там, в горах, от Эсперансы до самой маленькой прибрежной деревушки все знали Карлоса Паломино, знали, что он за человек, и прощали ему эту прихоть, но здесь? У машины восемь фар и подфарников, сиденья из черной кожи, а на гибкой радиоантенне развевается флажок. Когда Рамон касался хромированного кольца на руле, раздавался призывный звук фанфары, за которым следовали восемь или девять аккордов, целая мелодия.

Команданте Паломино расстегнул одну из пуговиц и вытащил из-под рубашки бороду — он имел привычку прятать ее под рубашку, чтобы во время быстрой езды она не лезла ему в лицо. Потом оглянулся и сказал ей:

— Сначала мы довезем тебя до твоего Роберто!

Даниела кивнула, благодарно улыбнулась. Он думал обо всем. Она восхищалась им с первой минуты знакомства. Пусть что-то в нем забавно и трогательно — он личность, а такие нравятся людям, в них нуждается страна. Он не умел говорить, как Фидель, но обращался к сердцам слушателей, сразу беря быка за рога, говоря о главном. В свои сорок лет он был одним из самых старших по возрасту армейских офицеров. Когда подумаешь, сколько он сделал для революции и делает каждый день, мелочно порицать его из-за этого «кадиллака», размышляла она. В этом отношении Рамон заходил чересчур далеко, но, может быть, они и нужны друг другу именно такие, какие они есть, — Карлос и его начальник штаба.

Сейчас они катили по улице О’Рейли, где сплошь одни книжные магазины. Фасады домов сдвинулись потеснее, от них пышет утренним зноем. Сквозь свежевыкрашенные балконные решетки через уличные ущелья протянуты металлические прутья, на которых висят полотнища реклам. Даниела глубоко вздыхает. Ах, эти глубокие тени, этот шум, этот несвежий, но знакомый запах улицы! Рамон поднял левую руку, показывая, что сворачивает. Теперь он медленно тащится за повозкой с фруктами, которую толкает какой-то негр. Она почувствовала, как забилось сердце. Негр продавал дыни. Здесь каждый кусочек улицы — часть ее жизни. Вот здесь они пили с Аурелио апельсиновый сок, и он объяснился ей, за пять дней до того, как они его убили... Он умер на тротуаре в Ведадо, с разорванными пулями легкими...

— Здесь, — сказала она.

Рамон притормозил. Сзади заскрипели тормоза автобуса.

— В восемь перед отелем, — крикнул ей Паломино, когда она выходила. — Привет матери и поцелуй за меня Роберто!

Выходя из машины, она увидела серьезное лицо Рамона, он улыбнулся, но ничего не сказал. Даниела пошевелила кончиками пальцев и быстро повернулась. За их ярко-красным «кадиллаком» собралась целая вереница сигналящих машин, а ведь здесь ее каждый знает, со всех балконов только на нее и смотрят... Наконец-то узенькая крутая лестница, табличка с фамилией, звонок. Внизу автобус зарычал так, что стены, казалось, вот-вот треснут.

Мать бросилась ей на шею.

— Я только вчера тебе написала, — всхлипывала она, и ее глаза наполнились слезами. — Ты ведь останешься, у тебя отпуск? А я сегодня как раз свободна — за кассой мадам Диас... Как ты похудела! У вас там плохо с едой?.. Можешь принять душ, водопровод починили. Но не шуми, Роберто спит. Ты посылку мою получила? Наденешь свитер, у вас холодно, я читала в газете — ночью двенадцать градусов. Ах, моя дорогая девочка! Чего бы ты съела, чего хочется?

И она побежала в гостиную, хрупкая, маленькая женщина в вышитых домашних туфлях и с бигуди в волосах.

Вот он, ее дом. Прежняя жизнь. Ничего не изменилось, и тысячью нитей привязана она к ней. Даниела ощутила, как запершило в горле. Мать. Нервная и трогательно добрая. Ее увядшее милое лицо. Кресло-качалка, с которого она вскочила, еще поскрипывало, рядом лежало вязанье. Искусственные цветы на тяжелом овальном обеденном столе, фарфоровые баночки из-под кремов над фаянсовым умывальником, полированная стеклянная витрина (ее гордость!), за которой стояла посуда, чучело черепахи на желтой каменной плитке пола, проигрыватель, бронзовые статуэтки и множество семейных фотографий — в центре и снимок отца с матерью в день свадьбы — на стене. Домашний уют, который отец с таким трудом урвал у судьбы, все это каким-то непонятным образом притягивало ее, было грустно и одновременно отталкивало. Здесь она была счастлива!..

В соседней комнате она разбудила ребенка и села на свою кровать. Роберто обиженно заревел: он не узнал ее сегодня и не скоро узнает вообще, подумалось Даниеле. Его пушистые волосики слиплись, она сняла с него курточку и спросила мать, глядя в зеркало:

— К чему ты на него столько напяливаешь?

Через брандмауэр до них донесся адский грохот, знакомый ей с малых лет. Шум перестрелок, сцен ограбления или гибели кораблей — ключевых моментов фильмов, которые там показывали. Роберто перестал плакать, сел прямо и, казалось, прислушался.

— Смотри, он у меня научился сидеть совсем прямо, — ска-ала мать. Она подошла к постели, принеся с собой запахи кухни, и указала на курточку: — Поверь мне, это ему не повредит, как не повредило в свое время тебе. Лучше поостеречься! Это и тебя касается, Даниела. Следи там за собой, в Сьерре. Я каждый день молюсь, чтобы с тобой ничего не случилось, чтобы тебя поскорее сменили и ты вернулась домой. Твое место здесь, так говорят все, кто нас знает. На сколько тебе дали отпуск?

— На два часа, — ответила она и увидела, как мать опустилась в сторонке на маленький жесткий стул, сложила руки, как ребенок, и сдвинула брови, словно ничего не понимая.

Плохо. Даниела подавленно молчала. Мать повернулась на стуле, прижалась лбом к спинке, сейчас она заплачет. Надо подойти к ней, погладить, сказать поскорее что-то утешительное. Она взяла Роберто на руки, но посреди комнаты остановилась. Что это? Над письменным столом, между ее дипломом об окончании торговой школы и двумя африканскими масками, висела фотография — кусок былой жизни. Хорошо одетая пара с застывшими на лице улыбками — Мигель Пино и она.

— Ты зачем ее достала? — спросила она сдавленным от ярости голосом.

Мать подняла голову.

— Он отец Роберто, — ответила она, снова обретя самообладание.

— Я не желаю больше видеть это! — воскликнула Даниела.

— При чем тут я? Твой Мигель не подонок, девочка, он хотел, чтобы вы поженились, хотел добиться чего-то в жизни, но ты не пожелала...

— Перестань! С прошлым покончено.

Старый спор, вечная тема. Главное — не начинать сначала. И не портить друг другу коротких часов встречи. Бессмысленно... Они давно все обговорили, ничего нового не скажешь... Даниела перевела дыхание:

— Сними, — попросила она. — Зря все это.

А когда посмотрела на сына, сразу вспомнила о миге прощания — это было больше года назад в аэропорту Ранчо Бойерос.

— Где твой чемодан? — спросил он ее в зале для отлетающих, где стоял невыносимый шум и гам.

— Я не лечу с тобой, Мигель, и решения своего менять не стану, — ответила она, собрав все свои силы.

— Значит, прилетишь попозже! — это было его последним предложением. Он сунул ей в руки билет: — Ты можешь его оформить на послезавтра, я встречу тебя в Майами.

Смехотворно самоуверенный, он никак не мог поверить, не мог понять, допустить, что это действительно конец.

Снимая портрет со стены, мать приговаривала:

— Ладно, долой его, значит, и прямо на свалку... — А потом ее будто прорвало: — Не должно было такое случиться, бог свидетель, нет. Но вы, вам с вашей революцией теперь все легко... Вы всё отменяете и всё перемените, да? А скромность, порядочность? Не все было плохо раньше! Ну, конечно, теперь вы в военной форме и еще гордитесь этим вот!.. — Она подошла к Даниеле и ткнула пальцем в ее пистолет. — А семья вас больше не касается и не интересует. Поверь мне, дочка, придут снова нормальные времена... И кто на тебе тогда женится?

— Прошу тебя, мама!

— Боже, до чего ты себя доведешь...

Даниела повернулась к ней. Мать стояла у стола, сжимая в руках портрет, и смотрела на него не отрываясь. Слезинка скатилась по носу и упала на стекло, под которым покоилась фотография из бесконечно давнопрошедшего времени.