Рельсы жизни моей. Книга 1. Предуралье и Урал, 1932-1969

Глава 40. УЧЕБКА. ПЕРВЫЕ ДНИ

Наутро после подъёма мы все с начищенными до блеска пуговицами и сапогами, пришитыми белыми подворотничками предстали перед командиром отделения. Он каждого придирчиво осмотрел и остался недоволен:

– Что это у вас ремни болтаются на пузе? Подтянуть всем так, чтобы рука под ним не пролезала!

Мы подтянули ремни. Он подходил по очереди к каждому, брался за пряжку и проверял всех по порядку. Когда подошёл к Панину, стоявшему рядом со мной, гавкнул:

– Не надувайся!

– Я не надуваюсь, – ответил Панин.

– Прекратить разговорчики в строю! Здесь говорить имею право только я!

Взвод, построенный после проверки командиром отделения, зашагал на плац для занятия строевой подготовкой. Командовал помощник командира взвода, добрый и весёлый малый. Лейтенант – командир взвода – наблюдал за занятием. Проходя строевым шагом мимо него, отдавали честь, прикладывая руку к головному убору. Когда он нас приветствовал: «Здравствуйте, товарищи солдаты!» – мы отвечали: «Здравия желаем, товарищ лейтенант!»

Так мы промаршировали несколько часов, правда, с перекурами, до самого обеда.

После обеда нам полагался часовой отдых в постели. Один новобранец из нашего отделения стал проситься у командира отделения в санчасть, жалуясь на боль в животе. Это был Ахметов, татарин по национальности. Командир отделения его отпустил. Тут он и пропал: нет его день, другой. Потом пришли санитары и забрали его постель. Мы заволновались и спросили у командира:

– Что случилось с нашим товарищем?

Он усмехнулся:

– Ваш товарищ привёз подарок от уральских девиц. Под названием триппер, а по-научному – гонорея! Сейчас он на лечении в госпитале.

Постель Ахметова находилась со мной в одном ряду, через одно койко-место. Я теперь с любопытством посматривал на пустующую постель. А больной вернулся из госпиталя где-то через две недели.

Каждую неделю в субботу нас водили в баню, в ту же самую, в городе, где мы получили первое обмундирование. В этот же день нам меняли постельное бельё.

Довольно быстро командиры занялись нашей физподготовкой. На первом уроке проверяли наш уровень физического развития на данный момент. Вначале бег, до пота, по площади крепости с постоянным ускорением темпа. Далее работа на снарядах. Первый – перекладина. Командир отделения сам показал упражнение, которое мы должны были выполнять. Сначала – подтягивание, и сделать его было необходимо не менее трёх раз, причём засчитывались лишь те попытки, когда подбородок выступал выше перекладины. У меня получилось именно три раза, так что я получил «зачёт». Больше всех подтянулись Панин и Шульгин. Человека три норму не выполнили, и им дали задание в свободное время заниматься на турнике.

Следующим снарядом были параллельные брусья. Снова командир показал пример. На этот раз упражнение оказалось довольно сложным, а брусья-то я видел впервые в жизни. Уровень брусьев – выше плеч. Необходимо было встать между ними, положить руки на брусья, подпрыгнув, оказаться на вытянутых руках, сделать пару махов, перекинуть одну ногу за брус, следующим махом – другую, спрыгнуть за пределы брусьев и встать в исходное положение. У меня с самого начала дело не заладилось. Когда я подпрыгнул, чтобы встать на вытянутых руках, моя правая рука меня не удержала, и я оказался на локтях. Командир отделения подошёл ко мне и строго спросил:

– В чём дело?

– У меня рука была недавно сломана, и она ещё не совсем зажила, – признался я.

– Если бы у тебя рука болела, то тебя бы в армию не взяли, – возразил командир. – Будешь тренироваться в свободное время, пока не научишься. На следующее занятие, через неделю, чтобы был готов!

– Есть быть готовым через неделю! – ответил я. И стал тренироваться каждый день. Мне помогал Панин. Начал я с отжимания: от пола, земли и даже на нарах. Вечерами тренировался на брусьях, и на следующем занятии у меня всё получилось. Брусья дались не всем сразу. Таких недотёп как я была чуть не половина отделения, и это немного меня утешало.

Третьим снарядом был конь длиною с полметра. Такого «конька» все перепрыгнули вполне прилично. Но потом принесли настоящего «конягу» размером метра с два. Командир показал, как надо прыгать через него, и сам чуть не упал в конце прыжка, поскольку был грузноват для таких полётов. Вначале был нужен сильный разбег, потом – полёт над конём и упор на руки почти в конце спортивного снаряда – вот тогда лишь его можно преодолеть. Из всего отделения так перелететь коня удалось лишь троим: Панину, Шульгину и Максимову. Остальные же пыжились кто во что горазд: одни добегали до коня и, не зная, что делать дальше, пробегали рядом, другие ложились на коня пузом, третьи (я оказался в их числе) всё делали правильно, но не долетали до конца снаряда, садившись на коня верхом. Оставалось лишь надеть на него уздечку, конь, наверное, ожил бы и начал бить копытами. Вот тогда-то я с ним бы точно справился!

Вечерами на поверке и днём на занятиях по строевой подготовке мы маршировали под песню, выученную Молодцовым:

Эх, махорочка, махорка,

Подружились мы с тобой.

Вдаль глядят дозоры зорко,

Мы готовы в бой, мы готовы в бой!

Молодцов песню запевал отлично, мы лишь поддерживали хором припев. Я тоже голосил про махорку, хотя сам её не курил. Потом Молодцов выучил ещё одну песню. Она была интереснее, но почему-то её слова мне не запомнились.

Первые две недели мы были на карантине. За это время нам поставили по три очень болезненных укола под лопатку. После первого укола на спине появилась опухоль, и было чувство, что сильно поднялась температура. Но никто из нас на это не жаловался, переносили стоически. Занятия проходили в прежнем темпе, хотя всем было больно, особенно при беге. Казалось, что под кожей болтается какой-то груз, вызывающий боль. Второй и третий уколы мы перенесли уже довольно сносно. Во-первых, наверное, организм уже адаптировался к медикаменту. Во-вторых, мы с ребятами решили после укола отжиматься на руках от пола, чтобы разогнать лекарство (если можно его так назвать) по большей части организма. Это помогло – не было большой опухоли, боли и слабости.

Боясь неизвестной инфекции, которую бы могли занести призывники, в столовой посуду, столы, а может, и полы мыли водой с добавкой хлорной извести. Заходя в столовую, мы чувствовали резкий запах доселе неизвестной большинству химии. То, что это была хлорка, я узнал много позднее.

Кормили нас, мягко говоря, не сытно. На завтрак, обед и ужин обычно у нас были по тарелке каши, кусочку хлеба и кружке чая. В обед, правда, добавлялось первое блюдо – суп. Каши были обычными: гречневая, перловая, пшённая. Кстати, по названию последней, старослужащие называли первогодков «пшенарями».

Я от недоедания особенно не страдал, знал, что покормят всё равно три раза в день. А вот Мосин и некоторые другие просто рыскали в поисках остатков пищи с ещё неубранных столов. Казалось бы, откуда им взяться? Ан нет, не все разливали супы до последней капли. Сколько поварешкой ни зачерпнёшь со дна, там всё равно немножко останется. Мосин быстро съедал свою порцию и с чашкой в руке шёл по ряду уже освободившихся столиков, выливая из кастрюль остатки. Не брезговал и недоеденным хлебом или кашей. Правда, были у него и хорошие качества. Он очень легко работал на спортивных снарядах, даже крутил на перекладине «солнце» безо всякой страховки. Может быть, до армии был гимнастом.

Не так давно я рассказывал, как ещё будучи в Свердловске на призывном пункте, один нахал отбирал у будущих своих сослуживцев белые булочки. Я его увидел снова, он оказался в нашей роте, в первом взводе (я же был во втором). Фамилия у него оказалась Жилин. Дружил он с худощавым парнем, которого волей-неволей прозвали Костылиным, хотя фамилия у него была другая. Литературный Жилин из «Кавказского пленника» был худощав, храбр, вынослив, благороден; наш же – полный его антипод: мордастый, нахальный, вороватый. У тех, чья постель оказалась поблизости от него, бывало, пропадали личные вещи. На учебных занятиях мы с ним не пересекались.

Подружился я с Иваном Паниным, соседом по нашим койко-местам. В строю он ходил за мной. Парень был хорош собой: глаза большие, голубые, ресницы длинные, чёрные, на щеках ямочки; скулы заметно выступали, что придавало его облику мужественность. Но его невзлюбил наш командир отделения. Начал с мелких придирок: то ремень затянут недостаточно туго, то сапоги не до блеска начищены. Всячески стремился его спровоцировать, чтобы тот сказал что-нибудь в строю, а за это наказать его, заставив при всех ползать по-пластунски. Потом стал насмехаться над его внешностью. Выставлял его перед строем и начинал:

– Да вы посмотрите только, какие у него глаза, ресницы, ямочки на щеках – настоящая Зиночка!

Он хотел унизить Ивана, дав ему прозвище, которое бы потом поддержали другие. Но все восприняли это только как оскорбление товарища, никто даже не улыбнулся.

Однажды были занятия по преодолению препятствий, где нужно было проползти по-пластунски под проволочным ограждением и преодолеть другие препятствия, а в конце бросить учебную гранату. Командир отделения вызывал всех по очереди. Когда я уже прошёл полосу препятствий, подошла очередь Ивана. Командир приказывает:

– Зиночка, вперёд на препятствие!

Панин ни с места.

– Я к тебе обращаюсь, – показывает рукой на Ивана.

– Меня не так зовут, – отвечает Иван. – Если вы забыли, я напомню – рядовой Панин.

Тут засмеялся весь строй, и смеялись-то над командиром. Он покраснел, пожевал губы и тут же объявил Ивану:

– Один наряд вне очереди! А теперь, рядовой Панин, вперёд на препятствие.

Панин преодолел полосу препятствий быстрее всех. Он был силён, ловок, умён, грамотен, с ним было интересно общаться. Но почему-то такие люди не всем нравятся.

После ужина мы пошли в казарму, а Иван остался в столовой отрабатывать внеочередной наряд. Мы легли спать, а он там чистил картошку, лук, мыл посуду… Ночью вдруг кто-то меня разбудил. Я проснулся, глядь, а это Иван принёс мне полную чашку рисовой каши. Она оказалась такой вкусной – нам такую не давали никогда. Видимо, её готовили для командиров. Кашу я съел с удовольствием. Поблагодарил Ивана и снова лёг спать. Он же, бедолага, ушёл отрабатывать наряд. А утром снова стоял с нами в строю.

После этого случая наш командир прекратил придирки к Панину, а уж имя «Зиночка» забыл сразу. Не получилось у него сломить, подмять под себя сильную натуру. Даже имея над ним власть, пришлось ему отступить – не на того нарвался.

А однажды я оконфузился перед всем отделением. Наш командир отделения вечером после ужина решил нам почитать Устав Советской Армии и Флота. Мы расположились по своим постелям, повернувшись головами к читающему, который сидел у окна на скамеечке. Читал он долго и нудно. Меня от такого чтения быстро разморило и я, незаметно для себя, уснул. Командир заметил (а может, ему кто-то подсказал), что я сплю. Он взбеленился и заорал:

– Встать, одеться! Шагом марш на улицу!

Мы с ним вышли из казармы. Он остановился на крыльце и скомандовал:

– Строевым шагом влево двадцать шагов, потом вправо двадцать шагов. Проходя мимо меня – отдавать честь!

Я всё выполнял молча, поскольку услышал и запомнил в начале его чтения Устава, что «приказы командира подчинёнными не обсуждаются, а выполняются». Моё топанье надоело ему довольно быстро, и он смилостивился:

– Вольно, в казарму шагом марш!

Никому, кроме Панина, я не рассказал, какое наказание получил. Впрочем, никто особо и не интересовался. Чтение Устава на этом закончилось, поскольку настал «свободный час». Можно было погулять по территории части, но желания никакого не было. За день находились, набегались. Кто-то чистил обмундирование, кто-то писал письма. Я написал два письма – маме с Фаей и сестре Вере в Камышлов, где она училась.

Наступило седьмое ноября – праздник Великого Октября. Звучит парадоксально, но до 1918 года Россия жила по юлианскому календарю, а потом – по григорианскому, разница между которыми составляет 13 дней. Поэтому очередная годовщина Великой Октябрьской социалистической революции, свершившейся 25 октября, праздновалась 7 ноября.

В этот день у нас был выходной. Кормили вкуснее и поспать позволили лишний час. А чтобы не слишком скучали без дела, принесли боевую винтовку. Мы начали с её изучения, разборки и сборки затвора. Попробовать давали каждому. Показали, чем и как чистить. А после обеда раздали всем текст Присяги и приказали выучить ко дню её принятия.

Вечером я посмотрел в окно, из которого как на ладони был виден город. Он утопал в разноцветных огнях, гирляндах, подсвеченных прожекторами флагах и красочных плакатах. Сверху, из крепости, казалось, что город бурлит, отмечая праздник. Я подумал, что в деревне так красочно праздник никогда не отмечали. И вдруг мне впервые за две недели службы стало тоскливо. Иван заметил мой погрустневший взгляд, подошёл ко мне и предложил:

– Полезли наверх, там поболтаем.

– Давай, – согласился я. Мне было приятно, что я оказался не одинок в этой бурлящей людьми казарме, что кто-то решил разделить мои чувства. Мы с ним вспоминали «гражданку», рассказывали интересные случаи из своей жизни, делились наболевшим, и так проболтали до отбоя. Этим и закончился праздничный день, а завтра опять предстояло «ать-два».