Рельсы жизни моей. Книга 1. Предуралье и Урал, 1932-1969

Глава 66. ПИСАРЬ

Из госпиталя я пришёл прямиком в штаб части. Направлялся в комнату приезжих, когда – вот судьба! – встретил своего начальника заставы, который меня провожал в госпиталь одиннадцать дней назад. Он был уже в звании капитана и при новеньких погонах. Мы с ним по-военному поприветствовали друг друга, а потом поздоровались за руку. Я его поздравил с присвоением нового звания, а он меня – с выздоровлением.

– Готов нести службу на заставе, товарищ капитан! – доложил я.

– Да погоди ты с заставой, – отмахнулся он. – Я теперь начальник штаба учебного батальона. Мне вот писарь как раз нужен. Пойдёшь ко мне в штаб?

– Я согласен. Спасибо, – ответил я, не раздумывая.

– Пойдём сразу в штаб. Там есть койка, на которой ты будешь спать. А я сообщу в отдел кадров, чтобы тебя не «потеряли».

Вот так случайная встреча изменила мою судьбу минимум на три месяца. Это время я не буду ходить в ночные наряды в мороз и пургу. Писарь из меня, надо признать, никудышный, так как за прошедшие семь лет после школы кроме писем (да ещё одного летнего сезона учётчиком в тракторной бригаде) я ничего и не писал.

В штабе батальона я находился в течение полутора суток. Как выяснилось, одной из обязанностей писаря штаба учебного батальона было поддерживать благоприятную температуру в помещении, то есть топить печь. Она была большой, круглой, высотой аж до потолка, вделанная в кирпичную перегородку и обитая железом. Покрашена она была в чёрный цвет. Одна половина печи выступала в один кабинет, другая – в другой. Эта печь, по-моему, называлась голландкой.

Дальний кабинет занимал командир батальона со своим заместителем, а в первом (проходном) находилось рабочее место начальника штаба и писаря.

Топить нужно было дровами, которые приходилось носить со склада. Это оказалось довольно далеко. В первый же день я отправился за дровами. Набрал столько, сколько, по моему мнению, было необходимо, но почувствовал боль в правом боку. Пришлось половину оставить. Мой начальник увидел меня и понял, что рано мне носить тяжести. Я и сам не ожидал такой подляны от своего организма. Второй раз я принёс ещё меньше дров. Начальник штаба вздохнул и сказал:

– Придётся нам с тобой распрощаться, Фёдоров. Завтра подыщу тебе замену. Но ты не переживай, пойдёшь писарем в учебную роту, там не нужно будет поднимать и носить тяжести.

На другой день я был уже писарем второй роты. Жил я и работал в общей казарме. В дальнем углу перед окном находилась моя койка и письменный стол. Поначалу приходилось писать много. Нужно было выписать всем ста двадцати новобранцам служебные книжки. А писать приходилось в присутствии каждого в отдельности, плюс ещё успевать заносить некоторые анкетные данные в журнал. Выводил буквы я старательно, поэтому получалось медленно. Одно радовало, что почерк у меня был неплохой. Так меня научила первая моя учительница. Писать приходилось вечерами, поскольку днём ребята были на занятиях.

Постепенно я сдружился со старшиной роты, сержантом, родом из Подмосковья. Он мне доверил ходить на почту за письмами и посылками. Я брал двоих солдат из роты и шёл на почту. Посылок обычно было немного.

Письма мы раскладывали на моём столе, а посылки несли в каптёрку, и там в присутствии адресата их вскрывал старшина. Иногда нас чем-нибудь угощали. А однажды в посылке обнаружилась бутылка крепкого спиртного. Старшина заявил:

– В армии спиртное не положено!

– Я не просил, – начал оправдываться хозяин посылки. Потом пожал плечами: – Что хотите, то и делайте.

Мы пошли на компромисс, распив бутылку на троих.

Как-то утром к нам в казарму зашёл дежурный офицер части. Рота была на физзарядке. А я спал, поскольку считал, что команда «Рота, подъём!» ко мне не относится. Дежурный, подойдя к моей койке, спросил у командиров, находящихся в казарме:

– А это кто?

– Писарь.

Этим словом всё было сказано. Я слышал этот разговор, но глаз не открывал, и меня никто не тронул. Обычно я поднимался, когда уже нужно было готовиться к завтраку.

7 ноября, в День Великой Октябрьской социалистической революции мне поваляться в постели не удалось. Всю нашу роту подняли для участия в параде в городе Ахалцихе. После завтрака мы переоделись в парадную форму и вышли на построение. Нас передвигали, переставляли в разные места колонны, как будто кто-то играл в громадный тетрис. Когда, наконец, по мнению командиров, удалось добиться какой-то стройности, начались тренировки по строевой подготовке на плацу. Я вспомнил, как два года назад сам здесь же постигал азы армейской шагистики.

Тренировка длилась полтора часа с двумя перерывами. А затем мы пошли строем в центр Ахалцихе, где была сооружена трибуна, на которой находились руководители города, района и командиры воинских частей, дислоцированных поблизости.

Вначале прошла демонстрация трудящихся, за ними двинулись воинские части. Открывали парад пограничники во главе с бравым подполковником (заместителем командира части) со знаменем части. За ним следовали музыкальный оркестр и две роты солдат, в авангарде которых шли командиры. Первую роту составляли «ветераны парадов», которым два раза в году приходилось участвовать в подобных торжественных смотрах. Это была маневровая группа, авторота и другие подразделения, дислоцирующиеся при штабе части. Второй ротой была наша учебная, в которой правофланговым маршировал я и два моих коллеги из других учебных рот. Мы прошли чётко, без единого сбоя, хотя срок службы у солдат нашей роты был чуть более месяца.

После парада мы всей ротой сфотографировались у полуразрушенной стены крепости. Это фото у меня сохранилось. Запомнился ещё один эпизод времён моей писарской деятельности в роте. Мне, как отслужившему два года, прибавили денежное довольствие с тридцати до пятидесяти рублей. Старшина, узнав про это, подмигнул мне:

– Надо бы «обмыть» это событие!

– Хм, я не против. Только вот как и где?

– Это я беру на себя, – сказал он.

Учебных обязанностей у старшины роты не было, он занимался сугубо хозяйственными делами. Поэтому днём, как и я, иногда был свободен. На следующий день он принёс две увольнительные, для себя и для меня.

День был хороший, солнечный, с лёгким морозцем. Мы погуляли по городу, зашли в кафе, сели за стол. Заказали по сто грамм водочки и лёгкую закуску. Старшина вдруг обратил внимание на мою шапку:

– Что это она у тебя такая истрёпанная?

– Да я же на Кюмбете служу, а там она почти круглый год на голове! По крайней мере, десять месяцев в году точно.

– Мы тебе достанем новую шапку, – пообещал он.

Два часа мы провели в городе. А вечером в клубе показывали художественный фильм. Свободных мест было мало, и мне пришлось сесть рядом с офицером. Я остерегался «дыхнуть» в его сторону, чтобы он не заметил запаха спиртного, но он не обратил на меня никакого внимания.

На другой день, когда солдаты ушли в столовую, мы со старшиной остались вдвоём в казарме. Даже дневального не было. А на постелях, аккуратно заправленных, лежали в один ряд новенькие шапки с пятиконечными звёздочками. Старшина предложил:

– Примеряй любую, которая понравится и подойдёт. Будет твоей.

– Мне неудобно брать чужое, – возразил я.

– Да какое чужое-то! Здесь ничего чужого, всё общее! Ну что стоишь? Приказываю примерить и мне доложить! – улыбаясь, скомандовал он.

Я примерил две шапки. Одна из них оказалась как раз по моей голове. Он её забрал в свою каптёрку, которая находилась на улице через дорожку. А обратно принёс «древнюю», почти потемневшую шапку и положил её на место новой.

– Ты пока на учебном ходи в своей шапке. А эту получишь в конце учебного.

– Слушаюсь, товарищ сержант! – отчеканил я, нарочно пристукнув каблуками и приложив руку к шапке. Он засмеялся, и мы с ним пошли в столовую.

Когда мы вернулись, наша махинация была уже раскрыта. И молодой солдат сразу обратился к старшине:

– Товарищ сержант! У меня шапку украли.

– А что у тебя в руках? – строго спросил старшина.

– Шапка, но не моя. Эта очень старая.

– Значит, не украли, а подменили, – резонно заметил сержант. – Ты можешь узнать свою шапку из тех, что здесь лежат? Может, ты какую-нибудь отметку на ней делал?

– Никак нет, не делал.

– Тогда ты её вряд ли найдёшь. Я постараюсь найти тебе шапку получше, но новой не обещаю.

Через день он действительно принёс довольно приличную шапку – нашлась в каптёрке у другого ротного старшины. На этом молодой солдат успокоился, конфликт был исчерпан. Но в казарме после этого постоянно стал дежурить дневальный.

Новый, 1954-й год я встречал в компании старшины, который получил у начальства на нас двоих увольнительные в город. В Ахалцихе проживали грузины, армяне и курды, а вот русских, кроме семей офицеров и сверхсрочников, не было. Поэтому наши попытки познакомиться с девушками были безуспешными.

Мы зашли в знакомое нам кафе. Выпили за Новый год, вторую подняли «за то, чтобы в этом году нам оказаться дома». Немного погуляли по городу и вернулись в часть.

Со своим начальником заставы капитаном Кирилловым я иногда встречался по служебным делам в его штабе: приносил списки, получал для роты планы учебных занятий. Иногда выполнял поручения командира роты. Кириллов всегда интересовался моим здоровьем, самочувствием, и вообще тем, как мне служится в роте. Я отвечал бодро: «Всё хорошо!». Так оно и было.

После середины января наш учебный батальон временно прекратил своё существование – до осени. Ребят распределили по заставам и другим подразделениям части. А мне сказали, что я останусь при штабе и стану писарем квартирно-эксплуатационного отдела (КЭО).

С нового года началось сокращение некоторых должностей сержантского состава, имеющих высокое денежное довольствие. Так, мой предшественник, прослуживший больше меня на полгода, был старшим сержантом и имел ставку старшины – 300 рублей. Это писарь КЭО, который в основном выписывал накладные на получение дров и угля для отопления квартир офицеров и сверхсрочников, живущих в городе, а также принимал заявления от офицеров на получение квартир или улучшение жилищных условий. Ещё писарь имел адреса всех живущих в городе офицеров, которых иногда надо было вызывать во внеурочное время, даже ночью, поскольку телефоны были лишь у старших офицеров. Но такие случаи были очень редкими. За две недели моего пребывания в КЭО такого не было ни разу. Моего предшественника перевели старшиной на одну из застав, где у него сохранялось прежнее денежное довольствие. А мне дали ефрейторский оклад, 75 рублей.

На передачу дел старшему сержанту дали три дня. За это время он должен был ввести меня в курс дела. Сам он был хорош собой, любил и умел пошутить. У нас в отделе истопником и уборщицей работала вольнонаёмная молодая женщина (может, девушка). Возможно, она была русской, во всяком случае, по-русски говорила безо всякого акцента. Хотя она была темноволосой, но и среди русских хватает брюнеток, не так ли? В общем, бывший писарь решил напоследок надо мной подшутить. В отделе был начальник, его заместитель и двое посетителей, когда он указал на меня и сказал:

– Ну надо же, вот только пришёл в отдел, а уже заигрывает с уборщицей!

Моё лицо залила краска, несмотря на то, что это было неправдой. Я всего-то с ней парой ничего не значащих фраз и перебросился.

Но писарь он был, что называется, «от бога». Каллиграфический почерк, да ещё почти каждая буква, особенно прописная, имела свои завитушки и украшения. Кое-что, кстати, я перенял у него и применял в будущем. Он был украшением не только отдела, но и, наверное, всего штаба части. К нему приходили большие начальники, ну или вызывали его к себе в кабинеты, когда нужно было написать красиво заявление или отчёт в высшие инстанции. Всю дополнительную работу он выполнял с разрешения своего непосредственного начальника, к которому и обращались даже высшие чины, когда им был нужен писарь. Начальнику КЭО было лестно иметь в своём отделе такую «звезду», которой, кстати, ежегодно повышали звание.

Я самостоятельно проработал в КЭО неделю. Никаких замечаний не было. Но как-то вечером начальник обратился ко мне:

– Завтра утром зайди в четвёртый отдел.

– Слушаюсь, товарищ капитан.

Наутро я зашёл в отдел кадров и увидел там – вот уж не ожидал – земляка, годка, тёзку и просто друга Витю Соловьёва! На погонах ефрейторские лычки. Он сидел за столом писаря-делопроизводителя и улыбался. Я поприветствовал начальника, а с Витей поздоровался за руку и поинтересовался:

– Давно кабинетным работником заделался?

– С начала декабря, после демобилизации предшественника.

– Значит, насовсем с Кюмбета?

– Не знаю, всё может быть.

Тут в разговор вмешался капитан:

– Насовсем, насовсем, до демобилизации. – Похоже, он не собирался давать возможности наговориться нам с Витей, поэтому сразу продолжил: – А тебе, ефрейтор Фёдоров, придётся вернуться на двенадцатую заставу. Там заберёшь свои вещи и простишься с друзьями-товарищами. А через день отправишься дослуживать на десятую заставу. Там нужны опытные пограничники, а на двенадцатой весь штат уже заполнен.