Русские пришли

Яд «Треста»

Еще до нынешнего «еврейского» потока в истории эмиграции из СССР был случай выезда беженцев с дозволения начальства. Я имею в виду высылку в 1922 году группы интеллигентов, которых советские власти считали потенциальным рассадником крамолы. По официальному определению, выслали тогда 160 наиболее активных буржуазных идеологов». Хотели парализовать всякую, даже потенциальную, оппозицию. Не желая из-за международного престижа расстреливать пачками виднейших представителей интеллигенции, проявили гуманность. Крупнейшие ученые: историки, математики, философы России — двинулись в путь.

Казалось бы, оказавшись в эмиграции, эти люди высокого интеллектуального потенциала, считавшие себя принципиальными противниками советской власти, или которых советская власть считала таковыми, поднимут на новую высоту борьбу против коммунистической диктатуры.

Ничего подобного, однако, не произошло.

Могло ли советское руководство предвидеть такое развитие событий?

В конце 1920 года в Харбине вышел сборник молодого профессора истории Николая Устрялова, сподвижника адмирала Колчака,»В борьбе за Россию». Автор, бывший кадет, формулировал некоторые основные принципы движения, которое получит свое название год спустя, когда выйдет в Праге сборник под названием «Смена вех».

Интересно, что Устрялов посвятил свою книгу генералу Брусилову, крупнейшему военачальнику царской армии, примкнувшему к большевикам. Именно в этом Устрялов видит истинный патриотизм. Суть и пафос устряловского сборника: признать поражение белых армий, прекратить всякую борьбу, пойти в Каноссу. Устрялов объясняет неприятие русской интеллигенцией большевистской революции своего рода недоразумением. По мнению Устрялова, интеллигенция стала врагом революции потому, что она, революция, ошибочно казалась ей силой, разрушающей русское государство, разлагавшей армию, унижавшей отечество.

Однако перед лицом поражения белых армий Устрялов прозрел и понял свою и русской интеллигенции ошибку: революция в России была национальной, корнями уходящей в славянофильство и во множество других истоков, питавших русскую революционную мысль. Большевики, вопреки опасениям интеллигенции, оказались не анархистами, а государственниками. И наконец, большевики, и только большевики способны восстановить русское вели-кодержавие. Только они готовы и способны пресечь всякое самоопределение народов и прочую самостийность, создать и укрепить единую и неделимую империю, частью которой является, кстати, и Польша. Бороться с большевиками бессмысленно и вредно.

Замечу, что среди людей, окружавших меня в эмигрантском русском Париже моей юности, очень мало кто не то что читал Устрялова, но даже и слышал о нем. Сам я слыхал о нем краем уха, сути его идей не знал. Но целый ряд основных устряловских положений на разные лады повторялись вокруг меня очень многими, Сколько раз приходилось слышать: если бы не большевики, Россия погрязла бы в хаосе, только они сумели навести порядок. Большевики — государственники, большевики создают сильную армию, сохраняют и расширяют империю. Все это говорилось без ссылок на Чаадаева и Герцена, Ткачева и Достоевского, а от простоты сердца, как нечто самоочевидное.

В те годы, когда Устрялов подводил идейную славянофильскую базу под капитуляцию перед советской властью, Василий Витальевич Шульгин писал (в 1922 году, то есть еще до поездки в Советскую Россию по путевке ГПУ):»… Бессознательно они льют кровь только для того, чтобы восстановить Богохранимую Державу Российскую… Если это так, то это значит, что Белая мысль, прокравшись через фронт, покорила их подсознание… Мы заставили их красными руками делать белое дело… Мы победили… Белая мысль победила…»[21]

Если Шульгин писал такое по горячим следам гражданской войны, в первые годы эмиграции, то можно ли удивляться, что когда хорошо изучившие его книги чекисты как следует покатали его по России, убеждая в том, что белая идея победила, только делается она «красными» руками, то есть, что он, Шульгин, все предвидел и предсказал правильно, то он пришел в полнейший восторг и никакие саморазоблачения «треста» не могли поколебать ни его, ни тех, кто разделял его концепции.

Провозглашая национальный, государственный, великодержавный и заодно антисемитский характер советской власти, сменовеховская или капитулянтская часть русской эмиграции советскую власть нравственно легитимизировала, передавала ей идеологическую базу, которой лишала себя.

Сама подчас того не замечая, правая, национально мыслящая, государственниче-ская, великодержавная эмиграция оказалась очень быстро идеологически беззащитной перед советской пропагандой и советской действительностью.

«Советоустойчивыми» оказались сторонники правового государства и формальной демократии. Да и сегодня мы видим, что эмигрантов, провозглашающих «Великую неделимую», озабоченных тем, чтобы не дать оторваться от империи Украине, Кавказу, Прибалтике, а заодно прихватить и Польшу, исподволь заявляющих, что Афганистану под русской властью лучше, чем без нее, ничто фактически не отделяет от советской власти.

То же можно сказать о сторонниках непременно авторитарной власти для России.

Среди эмиграции сменовеховство часто шло параллельно с увлечением фашизмом, одно приводило к другому, идеологии тесно переплетались. Все беды, как известно, от излишней свободы, большевики (фашисты) навели порядок! Часто, хотя и не всегда, начав с увлечения фашизмом, этим суррогатом большевизма, люди переходили на советскую платформу. Вообще же сменовеховство — порождение правых, даже крайне правых кругов эмиграции, жаждущих «властвовать беззастенчиво», по Константину Леонтьеву. А кто властвует? Тот — кто победил! Кому положено, тот и властвует!

Сменовеховство было, разумеется, советским руководителям ко двору. Сборник «Смена вех» в Союзе перепечатали, центральная печать посвятила ему хвалебные статьи, о сменовеховстве шли дискуссии на ХI-ом и ХII-ом партийных съездах.

Это, как говорится, с одной стороны. С другой же, проигравшие в борьбе с большевиками по вине, как им казалось, либеральных болтунов, истосковавшиеся по просвещенному или не обязательно просвещенному абсолютизму и великодержавию, правые эмигранты — чем правее, тем лучше — становились на советскую платформу. Для создания более четкой системы доказательств проводилась грань между коммунизмом и… большевизмом. Устрялов упрекал Петра Струве именно за «смешение коммунизма с большевизмом». Если отбросить философские тонкости, то различие было простое: коммунизм — явление интернациональное, большевизм — чисто русское, коммунисты — жиды, всякие Троцкие, Зиновьевы и Луначарские (на всякий случай), а Ленин — наш, русский. Большевик.

Переход на советскую платформу означал разное. Прежде всего: возвращен-ство. Иные историки эмиграции считают, что численно возвращенство мало повлияло на эмиграцию. Это как сказать. Конечно, не все бросились, но только за десять лет, с 1921 по 1931 год, вернулось в Россию 181.432 человека, то есть 18–20 процентов всех эмигрантов. Из них 121.843 — в 1921 году, то есть в первый год НЭПа и первый год сменовеховства.

Означает ли это, что уехавшие как бы увезли с собой свое прозрение относительно правильности власти большевиков, ее исторической оправданности и русской сути, а оставшиеся за границей сделали обратный выбор и были сплошь систематическими, последовательными и убежденными врагами советской власти? Ничуть.

Уехали главным образом те, кто принял советскую власть безоговорочно и безраздельно. Но это отнюдь не было единственной формой психологической капитуляции перед большевиками.

Кроме простой сдачи на милость победителя, на которого впредь возлагается полная забота о будущем России, то есть позиции, которую я назвал бы примитивно капитулянтской, была еще позиция, содержавшаяся в мысли Шульгина о том, что большевики «красными руками делают наше, белое дело». Такая позиция не требовала немедленного возвращения в Россию, где могли не понять и впопыхах расстрелять (что и произошло потом со многими вернувшимися). Пусть большевики делают «наше», дело, а мы будем их поправлять конструктивной критикой из-за рубежа.[22] Поскольку с самого начала был принят постулат, что Советская Россия волею истории неизбежно идет путем, которым случайно не смогли повести ее эмигрантские политические мыслители, то оставалось лишь издали следить за происходящим и в каждом повороте ее внутренней и внешней политики видеть лишнее подтверждение своей концепции. Считать себя постоянно правым, как известно, не трудно.