Русские пришли

Досье

Мечта любой политической полиции — иметь на каждого гражданина полное досье.

Досье! Дело, папка, перфорированная карта или магнитная лента, куда занесены все сведения, все, случившееся с человеком со дня его рождения. А то и раньше. Ведь полезно знать и наследственность, и семейные традиции, и симпатии, и антипатии.

Почти невозможно объяснить западному человеку, сколько раз за свою жизнь гражданин СССР подвергается проверке, сколько заполняет анкет. И всякий раз, когда он такую анкету заполнял, на него делалась «установка», опрашивали соседей, друзей, родственников, лечащих врачей и любовниц.

Мало того, что все мы воспитаны одной средой, одним строем, одним образом жизни, о каждом из нас к тому же известно: кто скрупулезно честен, а кто прохвост; кто стяжатель, а кто бессеребренник; кто циник, а кто романтик и шляпа; кто расточителен, а кто скуп; кто лгун, а кто правдец.

Записаны наши симпатии и антипатии, наши привязанности, семейные тайны, гастрономические предпочтения и половые привычки. Диоптрия очков, размеры рубашек, обуви и прочие размеры.

По словам сведущих людей, примерно у шестидесяти процентов уехавших в деле еще лежит письменное обещание честно сотрудничать с советскими органами разведки. Но это пустяк, безделица. Человек уехал в свободный мир, и никто его не может заставить…

Разумеется. Бумажка — это простая проверка перед расставанием. Прощальный психологический тест.

Но когда уехавший в Тель-Авив к тете и оказавшийся в Нью-Йорке бывший советский гражданин будет на таком месте, где он может пригодиться, и сотрудник, которому поручат просмотреть его дело, сможет написать в справке для местной резидентуры: «поддается вербовке», то дальше — уже дело местного работника: грозить, уговаривать, льстить или платить.

Злосчастная подписка приводит подчас к анекдотическим последствиям.

Так, затосковав по родине уже в Риме, некий новый эмигрант, которого мы назовем У., отправился в посольство СССР просить о разрешении вернуться. Принявший его чиновник отнесся к просьбе с пониманием. Достав из сейфа подписанное У. перед отъездом обязательство, он предложил ему заслужить обратный билет в Советский Союз небольшой услугой. Надо было установить контакт с находящейся в другой стране эмигрантской организацией и давать о ней сведения.

У. выполнил поручение и вскоре появился в интересовавшей КГБ штаб-квартире.

Его визиту удивились. Ведь у нового эмигранта еще не могло быть на руках документов, позволяющих ему разъезжать по Европе. У. объяснил, что приехал по фальшивому французскому паспорту, который обязался вернуть по почте в Рим, куда он возвращаться не собирается.

У. выпроводили и знакомство с ним прекратили.

Вернувшись в Рим, У. снова потребовал репатриации в СССР. «Ваш патриотизм похвален, — сказали ему, — но от вас ожидают еще одной совсем уже маленькой услуги. Надо съездить в Израиль». Получив другой паспорт, У. съездил на историческую родину и вернулся.

Понадобилась еще одна услуга. Снабженный отличными документами и деньгами, У. поехал в Африку.

Во время этой поездки У. осенила блестящая мысль. Имея «железный» паспорт и деньги, почему бы не поехать в СССР на свой страх и риск? Неужели он не проведет родную «гебуху»?

Первым этапом нового путешествия была Югославия, вторым Болгария. На втором этапе, только взглянув на его «железный» паспорт, его посадили. Через двое суток выпустили и передали в распоряжение советского посольства, которое тотчас отправило его… в Рим!

Карусель продолжала вертеться. Только теперь, чтобы заслужить отправку домой, ему пришлось, уже под своим именем, поехать в Западный Берлин и работать там на советскую разведку, переходя для доклада в восточную часть города.

Время шло, а возвращением в Москву и не пахло. Поняв, что его водят за нос, У. пошел на риск.

Явившись с повинной к соответствующим западноберлинским властям, он во всех подробностях рассказал им о своих похождениях и потребовал, чтобы его выслали в СССР.

В Москву его, однако, не отправили. Поскольку он шпионил против Западной Германии, его продержали какое-то время в тюрьме, после чего выставили на улицу, предложив идти на все четыре стороны.

После этого следы У. теряются.

Лично я потерял его из виду с тех пор, как он исчез с горизонта Радио Свобода: он одно время писал для русской службы корреспонденции из Западного Берлина.

Но тогда я еще не знал его занимательной истории.

Но не у всех такая отметка. Чуть не половина уехала в этом смысле свободными. Но и про них известно, что надо сделать, чтобы человека довести до петли, как разрушить семью, чем испугать.[54]

Людей, о которых КГБ знает все, что может подсказать воображение, выехало на Запад около трехсот тысяч.

Так что, как писал Чехов:»Не унывай, жандарм!»

Публикация в «Континенте» отрывка, где говорится о 60 процентах людей, подписывающих перед выездом обязательство о сотрудничестве, вызвала неожиданную реакцию. Не думал, что стольким окажется тесно в довольно просторных рамках сорока процентов. Напиши я, что среди выехавших — 60 процентов дураков, те же люди, вероятно, засмеяли бы меня, говоря, что дураков гораздо больше!

В ответ тем, кто грозил мне письменно, устно и через третьих лиц, заявляя, что, указав на эти шестьдесят процентов, я оскорбил их лично, не скажу ничего. Бесцельно. Но для других готов дать некоторые уточнения.

Эту цифру я слышал из двух источников. Во-первых, от человека, непосредственно этим делом в недавнем прошлом занимавшимся. А в Израиле мне примерно такую же цифру назвали в очень солидном учреждении.

Оба мои источника указывали при этом на следующее. Те, кто проводит вербовку отъезжающих, выполняя при этом стандартное, спущенное сверху задание, считают, что из давших такую подписку максимум два процента когда-нибудь смогут быть оперативно использованы. Остальные отсеются по тем или иным причинам или окажутся неинтересными.

И еще один момент. Следует учесть, в какой обстановке все это сплошь да рядом происходит. Человек все распродал, все роздал, упаковал. Сидит на чемоданах. Тут ему говорят, что визу у него отберут, если он не подпишет… Бросайте в них камень, если хотите. Я не буду. Приведенный мною пример характеризует не подписавших, а режим, при котором все это происходит. Если не 60 процентов, а почти сто процентов из выезжающих давали в какой-то форме в лапу родной таможне, чтобы не мучили зря и не трепали нервы в последнюю минуту, то разве из этого следует, что всем нам присуще подкупать государственных чиновников?

Кроме того, мне искренне кажется, что такого рода контакты между будущими эмигрантами и КГБ имеют очень мало значения. Ведь подумайте о широких возможностях использовать людей без их воли и ведома! Или за деньги.

Прощальный контакт с отъезжающими приносит советским властям совсем иной и немалый профит.

Учтено, полагаю, что подавляющее большинство «подписантов» сразу по приезде (отчасти по инерции), а то и в пути, пойдут с повинной в контрразведку по новому месту прописки. Виноват, мол, заставили, грозили…

В книге «Игра в обман» бывший заместитель начальника Отдела дезинформации разведки Чехословакии, Ладислав Биттман,[55] пишет, как его служба использовала репатриацию в ФРГ нескольких десятков тысяч немцев.

План был прост, надежен и дешев. Валюты не требовалось. Среди отъезжающих проводилась массовая вербовка. Вопрос ставился ребром:»Не подпишешь не поедешь!»

Но предложение делалось людям, о которых было предварительно известно, что: во-первых, они не затеют принципиальных разговоров, а во-вторых, что они терпеть не могут чехов и сразу побегут каяться в контрразведку.

Требовалась все же кропотливая подготовка. Вербуемый не должен был догадаться, что все это липа. Поэтому его «готовили»: ему давали план будущей работы, разрабатывались условия связи, назначались встречи. Так, разумеется, чтобы ненароком не задеть настоящую разведывательную сеть.

На проверку этой ерунды западные немцы были вынуждены потратить уйму времени, занять весь свой личный состав.

Даже сравнительно быстро поняв, что соседи-Швейки морочат им голову, они не могли отмахнуться ото всех приходящих к ним с повинной, не проверить названные им явки, «почтовые ящики», объекты наблюдения.

По словам Биттмана, в течение многих месяцев разведка Чехословакии делала в ФРГ, что хотела: противник ловил фиктивных агентов.

Возней с фиктивными агентами дело, разумеется, не исчерпывалось. Ведь были еще такие иммигранты, которые никуда не являлись и ни в чем не сознавались. Как же с ними быть? А что если они-то как раз…

Так и крутилась карусель!

В смысле потери времени проверка слов человека, заявившего, что его завербовали, утверждений другого, говорящего, что с ним вели разговоры, но он отказался, или третьего, утверждающего, что он вообще» ни сном, ни духом», — равноценна. Ваша личная безупречность в этом смысле никакого значения не имеет.

На Западе в компетентных органах работают добросовестные чиновники, и проверке новых иммигрантов они уделят все необходимое время.

Поскольку же повсюду поспеть нельзя, это, безусловно, облегчит работу настоящим советским шпионам.

Что и требовалось доказать!

Люди, мыслящие научно, считают всякое манипулирование нами невозможным. Слишком, мол, нас много.

«Как бы ни манипулировал КГБ выездными делами выезжающих из СССР, — пишет один недавний эмигрант, — при выезде десятков и сотен тысяч вступает в действие закон больших чисел. При такой большой массе эмигрантов, в конечном счете, среди них оказывается такое же число интеллектуалов, жуликов, стукачей, одноногих, грудных младенцев и лиц с незаконченным средним образованием, сколько их в любом советском городе».[56]

Наверное, это так, ведь пишет человек знающий. Но вот, к примеру, в многомиллионных вооруженных силах СССР военкоматы, манипулируя личными делами призывников, все же умудряются свести к минимуму число кормящих матерей, одноногих, грудных младенцев и долгожителей старше ста пяти лет.

Когда человеческая масса формируется не стихийно, а подчинена отбору с самого начала, закон больших чисел теряет свою неумолимость.

Замысла во всем объеме нам не узнать. Но отдельные его элементы видны хорошо.

Избавляясь от неугодной этнической группы и создавая за границей хорошо известную, изученную в деталях, с личным досье на каждого, русскую (формально — еврейскую) эмиграцию, советские власти извлекают и другие выводы.

Так, сам процесс выезда позволяет более гибко воздействовать на инакомыслие в стране.

Уже не обязательно ограничиваться репрессиями, сажать диссидента или ссылать его в Сибирь. Можно заставить его уехать в Израиль или даже в США. Или предложить выбирать: вон из страны или тюрьма.

Какой широкий спектр новых возможностей это открывает! Теперь от властей зависит не только то, кто из инакомыслящих будет на свободе, а кто в тюрьме, а еще — кто будет внутри страны, а кто за ее пределами. Кто как уедет. Кто прославится, а кто останется в безвестности. Кто уедет раньше и займет на Западе более выгодные позиции, а кто поспеет к шапочному разбору. Кто от чьего имени будет говорить! Кого будут слушать, а кого нет. Кто чью судьбу будет на Западе решать.

Появляются почти безграничные возможности держать руку на пульсе переправки на Запад неподцензурной литературы. Что и когда дойдет, а что почему-то не дойдет. К кому дойдет, а к кому и нет.

Это, в свою очередь, дает возможность не только душить советское инакомыслие, держать и не пущать, но деликатно обеспечивать той или иной тенденции больший или меньший резонанс, а подчас и просто шумный успех за границей. А заодно и оказывать влияние на развитие того или иного строя мысли внутри страны.

Это лишь один аспект совершенно новой ситуации, созданной процессом новой эмиграции. Говорить, что по значению она не идет в сравнение с двумя предыдущими, мне представляется опрометчивым.

В отличие от предыдущих потоков, новая эмиграция сохраняет живые связи со страной. И в отличие от прошлого, власти контролируют теперь идущий в обоих направлениях поток информации, как бы держа в руках два сообщающихся сосуда: находящихся в полной их власти оставшихся и выехавших, о которых они знают все.

Благодаря новому потоку, сливаясь с ним, им прикрываясь, в эти годы быстро образуется все более многочисленная прослойка полуэмигрантов-полусоветских, множатся ряды вчерашних привилегированных советских чиновников, внезапно сменивших место жительства и паспорт.

Благодаря нашему потоку проходят незамеченными вещи, которые еще недавно бросались бы всем в глаза. Видный работник идеологического фронта, лично тесно связанный с ЦК и высшими ступенями КГБ, человек более чем выездной, имевший на Западе огромное число друзей и коллег, вдруг подает заявление на выезд в Израиль и, продолжая (как и его жена) работать на старом месте чуть не до последнего дня, получает выездную визу ровно на двадцатый день — и это уже никого не удивляет. Не удивляет и то, что на Западе этого человека ожидает работа, эквивалентная той, которую он делал в Москве.

Возникают и множатся на Западе дома, где новые эмигранты высокого ранга принимают и вчерашних советских граждан, только что своего гражданства лишенных, и знатных западных людей, и советских дипломатов (»ах, они совсем не такие, как прежде!»), и приехавших в очередную загранкомандировку московских литераторов. Нормально!

Какую это позволяет вести многоплановую игру, где выигрыш Запада проблематичен, а выигрыш Москвы обеспечен!

С этим тесно смыкается и другой процесс. Пропагандно-представительские функции советских работников науки и культуры, начав дробиться несколько лет назад, продолжают дробиться все более. Когда-то Илья Григорьевич Эренбург чуть ли не один метался по всему миру, пудря мозги своим друзьям-интеллектуалам. Сегодня его работу поделили между целой командой.

Виктор Луи превратился в массовое явление.

Но тут изменение не только количественное. Ничего нет особо нового в том, что благополучные и обласканные у себя дома советские писатели проводят много времени в разъездах по белу свету. Новое в том, что они перестали быть зачумленными командировочными. Эти новые Оренбурга подчас и в посольство СССР не удосуживаются заглянуть. Дела, дела! Они живут вольно, навещают своих вчерашних московских собутыльников, ныне эмигрантов, охотно рассказывают им новости» из дому», прося только» не трепаться» о том, что они рассказывают.

Что же, скажут мне, отлично! СССР превращается в открытое общество. Так ли это?

Пока что эти сложные переплетения отношений на грани эмигрантов и неэмигрантов создают еще видимую, но очень крепкую паутину самоцензуры.

Сколько приходилось слышать предостерегающих шепотков:»того-то не делайте, у Икса и так последняя поездка в США чуть не сорвалась. Вызывали в ЦК, бранили — он мне сам рассказывал». «Боже вас упаси писать этакое. Сборник стихов Игрека очень неохотно подписали к печати…»

Дружеские связи в этой промежуточной среде оборачиваются чаще всего парализующими путами. Не говоря о дезинформации.

Необычайно разрослась категория «эмиссаров». Их два варианта. Первый почти неотличим от культурного представителя, о котором была речь. Правда, эмиссар может не быть, и чаще не бывает, знаменитостью. Во втором варианте это иностранец. В обоих — человек, всей душой преданный святому делу советского инакомыслия и всегда готовый выполнить небольшое поручение, что-то передать. Для этого он пользуется своими служебными поездками в СССР или визитами из СССР за границу, чаще всего по приглашению друзей. И никто в суете массового исхода не замечает, что больно уж часто и надолго, в нарушение всех правил (»в капстрану — один раз в два года»), выезжают эти милые люди. Но, будь то советские граждане или иностранцы, их роднит одно: они тоже призывают к благоразумию. Ведь иначе им в следующий раз могут не дать визу!

А промежуточная среда расширяется. Некоторые знаменитые московские салоны просто перенеслись на Запад, сохранив в общих чертах тот же круг посетителей, русских и не русских. Все как в Москве. И водка та же. А заодно, возможно, и подслушивающие устройства.

Но нам не до таких пустяков!